не менее, каким-то  заметкам  об  этих  новых  ребятах  удавалось
проскальзывать, и потому, наверное,  меня  постоянно  приглашали  рассказать
подробнее, что же происходит сегодня с молодежью.
   Одна из таких встреч, отголосок которой вдруг возник пять  лет  спустя  с
визитом  этого  странного  агента  КГБ,  была  именно  на  киностудии  имени
Горького.
   Помню, спустя несколько дней после  этого  выступления  меня  встретил  в
коридоре Олег Прудков, бессменный редакционный парторг. "Что это вы там... -
он сделал многозначительную паузу, - наговорили на киностудии?"
   Я куда-то бежал и,  особенно  не  придав  значения  этим  словам,  что-то
нечленораздельное буркнул в ответ, скорее всего через минуту и  не  вспомнив
об этом разговоре.
   Но спустя  день  или  два  парторг  вызвал  меня  и  голосом,  в  котором
одновременно звучали отчаяние и отвага, произнес:
   "Так... Завтра вас вызывают в горком  партии.  И  меня  заодно!".  О  эти
священные слова тех лет: ЦК, горком, партконтроль, парткомиссия! Генеральный
секретарь (да-да, "Генеральный" непременно с большой буквы - если  даже  сам
забудешь, поправит корректура), член Политбюро (да, и "Политбюро" -  тоже  с
большой, непременно с большой), "строгий  выговор  с  занесением  в  учетную
карточку", "партбилет на стол", "прошу принять меня в ряды", "надо  очистить
ряды  от...",  "Ленинский  зачет",  "доцент  кафедры   марксизма-ленинизма",
"Партия -  наш  рулевой",  "Коммунизм  неизбежен"  (из  всех  виданных  мною
лозунгов этот для меня был самым любимым, соперничая, может быть, лишь с еще
одним, который я однажды обнаружил при въезде в кубанскую  станицу:  "Снесем
миллион яиц!"). А дантовские трагедии  из-за  потери  партбилета,  сердечные
приступы при исключении из партии: рассказывали, что на заседаниях  Комитета
партийного контроля при  ЦК  КПСС  непременно  присутствовала  медсестра  со
шприцем и камфорой на случай,  если  кто-нибудь  бабахнется  в  обморок  при
словах "партбилет на стол".
   Сейчас во все это уже трудно поверить, можно лишь  плакать  или  смеяться
над иллюзиями одурманенных миллионов и миллионов, но я помню, как уже  позже
- не у нас, в Польше, - знакомая коллега сказала мне: "Ты  знаешь,  когда  я
поняла, что ЭТО закончилось и не вернется?  Когда,  вернувшись  из  какой-то
командировки, взяла газету и на последней) странице увидела набранное мелким
шрифтом сообщение о том, что прошел пленум ЦК ПОРП. Сначала  я  не  поверила
своим глазам, еще раз перечитала  текст,  даже  не  вдумываясь  в  смысл,  и
сказала сама себе: "Ну вот, наконец, и все..."
   Да, но это там, в Польше. А у нас в стране под  ЭТИМ  рождалось,  жило  и
умирало тремя поколениями больше, чем в  той  же  Польше,  и  уже  потому-то
казалось,  что  по-иному  нельзя,  невозможно,  немыслимо,  и  жизнь  страны
определялась не самими людьми  -  их  чувствами,  желаниями,  поступками,  а
только тем, что скажет один человек в Кремле и что подхватит какая-то жалкая
тысяча в двух шагах от Кремля, в серых  громадинах  партийных  бастионов  на
Старой площади...
   Так вот, в один из таких домов, который занимал МГК КПСС, мы и шли  в  то
утро с нашим парторгом.
   Бюро пропусков, подъезд, цепкий взгляд гэбистского  прапорщика,  ковровая
дорожка в лифте, оглушающая тишина в коридоре...
   Подробности разговора из памяти выпали. Помню, что  нас  встретили  двое,
что оба - молодые, что говорил один, а другой листал какую-то  папку,  время
от времени бросая на меня многозначительные взгляды, что мое выступление  на
киностудии  было  пересказано  более-менее  подробно  (это  меня   несколько
удивило: вот память у людей, я бы сам лучше не пересказал), что  снова,  как
когда-то от гэбистского подполковника, я услышал несусветную чушь о том,  не
собираюсь ли создавать новый комсомол (будто одного, уже дышащего на  ладан,
было мало!).
   Потом, в конце разговора, мне было сказано что-то вроде:
   "Мы вас предупреждаем"...
   Но шел уже 1986 год, время первых горбачевских надежд, и потому  серьезно
это предупреждение не прозвучало ни для меня, ни для них самих. И  даже  мне
показалось, что они облегченно вздохнули, когда мы направились к двери.
   Помню только, когда я рассказал об этом  вызове  на  ковер  кинорежиссеру
Инне Туманян, она со своим горячим армянским темпераментом переполошила  всю
студию, и там долго  обсуждали,  кто  же  настучал,  греша  то  на  какую-то
неведомую девушку-комсомолку,  то  на  какого-то  старика  оператора,  члена
парткома.
   И вдруг, спустя столько лет - этот парень. История его  сотрудничества  с
КГБ, в принципе, оказалась довольно банальной,  хотя  и  с  некоторым  чисто
национальным оттенком.
   Парень - еврей, и первый его вербовщик (в звании не то подполковника,  не
то полковника) был тоже  евреем.  Разговор  при  их  первой  встрече  шел  о
следующем: "Вы знаете, что  такое  общество  "Память",  и  оно  представляет
опасность для всей страны, но для нас  с  вами  -  в  особенности.  Западные
спецслужбы крайне заинтересованы в дестабилизации нашего государства  и  для
этого могут пойти на разные провокации и  в  первую  очередь  на  то,  чтобы
воздействовать  на  еврейскую  молодежь,  пытаясь  вовлечь   ее   в   крайне
националистические, сионистские организации. А это может дать "Памяти" очень
мощный стимул для развития. Потому-то мы  и  хотим,  чтобы  вы  стали  нашим
союзником".
   Что-то    примерно    такое    умудренный    опытом     гэбист     внушал
юноше-первокурснику. И  внушил.  Дело  кончилось  согласием  стать  агентом,
подпиской, конспиративной квартирой и так далее.
   Но самое интересное, как  рассказал  мне  этот  парень,  после  того  как
подписка была взята, больше он с этим полковником ни разу не встречался. И о
"Памяти" больше никто с ним не разговаривал. Вопросы были совсем другие: кто
из профессоров как себя ведет, о чем говорит, какие  анекдоты  рассказывает,
кто какие вражеские голоса слушает,  то  есть  сообщения  о  всякой  ерунде,
которая, как он сам считает, его кураторов не  очень-то  и  интересовала.  И
спрашивали они его об этом, встречаясь то на конспиративной квартире, то  на
бульваре больше по обязанности, предписанной инструкцией, чем для  какого-то
реального дела.
   Так было, когда он еще учился в институте,  так  продолжалось,  когда  он
ехал работать на киностудии.
   Я чувствовал, что после наших встреч они просто ставили галочку  в  своих
отчетах и что я им был нужен просто для количества агентов в их  архивах,  а
не для чего-нибудь стоящего...
   Только  раз  дело,  которое  ему  поручили,  оказалось,  на  его  взгляд,
серьезным - по крайней мере из-за последующего эффекта: это мое  злополучное
выступление и его донос, и то, что последовало за доносом,  из-за  чего,  по
его признанию, он резко порвал отношения с КГБ.
   Порвать-то порвал,  но  что-то  там  засело  в  душе,  что-то  заставляло
мучиться, переживать, страдать  --  и,  в  конце  концов,  -  набрать  номер
телефона, а потом переступить порог редакции.
   Вот ведь какая наша жизнь! Что за  испытания  она  вдруг  преподносит!  В
каком же таком веке мы оказались? В какой стране? В какой эпохе?
   И что уж там этот парень!
   Он не первый в этой колонне, которая все тянется, тянется, тянется сквозь
годы и десятилетия...
   Там, далеко впереди, те, чей прах давно уже истлел в земле, и  те,  перед
чьим старческим взором вдруг пронесутся тени погубленных ими  людей,  и  те,
кто ищет себе  оправдание  то  в  обстоятельствах  судьбы,  то  во  времени,
прижавшем его к этой стенке, то просто - в житейских мелочах жизни.
   Потому что не верю, что для кого-то общение с НИМИ осталось бесследным.
   Что уж там этот парень!..
   Не такие ломались, не такие переступали ту черту, за  которой  (какие  бы
оправдания себе ни придумывал) - все равно ночь, одна черная ночь...
   Я хорошо представлял, какая буря чувств  бушевала  в  душе  этого  парня,
когда он, так и отказавшись сесть,  стоял  передо  мной:  страх,  раскаяние,
презрение к себе, отчаяние - сколько там еще всего, кто посчитает?
   О господи, как тяжело чувствовать себя предателем! И я  тут  же  вспомнил
рукопись, которую обнаружил в архиве Гуверовского  института  в  Калифорнии.
Даже не знаю, как она оказалась там: вывезли ли ее из России  тогда,  давно,
когда, наверное, и отец этого парня еще не родился. Или сам этот  человек  -
его звали С.  Локшин,  больше  ничего  неизвестно  -  сумел  когда-то  давно
эмигрировать, чтобы потом рассказать свою страшную тайну? Но судя по всему -
в те годы он был ровесником пришедшего ко мне в редакцию парня и точно таким
же молодым интеллигентом. И все похоже, хотя их разделяет лет шестьдесят или
семьдесят. Правда, я уже никак не мог ни увидеться с  ним,  ни  получить  от
него письма.
   Вот о чем шла речь в том найденном мною в архиве тексте. В институте, где
он скорее всего преподавал, а может, даже и учился  в  аспирантуре,  Локшина
стал обхаживать некий Кашарский. Вот как об этом сказано в первоисточнике:
   "- Вы же растете, товарищ, - обрызгивал он меня в ажиотаже слюной. И, как
высшая милость олимпийца, устроил мой перевод  из  закрытого  распределителя
литера "Б" в закрытый распределитель литера "А" при Доме ученых. Я стал, как
у  нас  острили,  "литератором".  В  отличие   от   ничего   не   получавших
"литераторов", приносил я счастливой семье два раза в неделю кислое  повидло
и в бесконечном количестве лавровый лист. Я чувствовал, что все это не  зря,
что меня засасывает в трясину.  Но  плыл  по  течению.  И  доплыл  скоро  до
приглашения в гости к самому Кашарскому.
   Был весь институтский бомонд.  Товарищ  Красавчик  крутила  без  перерыва
Вертинского. Были вещи, которые я давно уже позабыл:  и  пироги  с  мясом  и
капустой, и разные консервы, и в изобилии водка и вино. Под  утро  осовевшие
сановные гости стали расходиться. Но хозяин увлек меня на конец  стола,  где
сидел некто в синей гимнастерке  и  заканчивал  расправу  с  большим  куском
жареной курицы. Рядом с ним никого не было. Незнакомец  уперся  мне  в  лицо
своими пустыми глазами. Хмель сразу  сошел  с  меня.  Продолжая  жевать,  он
сказал:
   "Кашарский мне говорил  о  вас.  Давайте  познакомимся  поближе.  Зайдите
завтра на проспект Володарского, 39, в бюро пропусков.  А  сейчас  опрокинем
по-рюмочке за установление единого фронта, как говорится..."
   "Неужели это все не сон?"
   Я тряс головою, щипал себя, думая сбросить страшную одурь.  Но  нет,  все
было наяву! От этого  сознания  под  коленками  противная  дрожь.  Судорожно
глоталась клейкая слюна. С Невы дул свежий ветер. Но мне не хватало воздуха.
Перед глазами стояла привычная с детства царственная  панорама.  Но  она  не
успокаивала,  а  пугала  меня.  Я   доплелся   через   мост   до   памятника
"Стерегущему".
   "Стерегущий"! Я сам теперь стерегущи и... Стерегущий пес ненавистных  мне
самому режима и людей, в которых, кроме внешности, нет ничего человеческого.
   - Вы, надеюсь, понимаете, что это не шутка - работать в органах советской
разведки, - звенели в моих ушах погребальным  звоном  слова  того,  в  синей
гимнастерке. - Отныне вы не принадлежите себе. С вашими обычными чувствами -
жалостью, любовью к семье,  товарищеской  солидарностью,  с  тем,  что  вами
считалось честным, - надо расстаться. Вместо  всего  этого:  неукоснительное
выполнение всех  заданий,  даже  если  бы  это  задание  повлекло  за  собой
репрессии против близких. А самое главное: ваши мысли  не  должны  быть  нам
неизвестны. Вы можете, понятно, ошибаться, особенно на первых порах. У  вас,
интеллигентов, свои  предрассудки  в  отношении  нашей  почетной  чекистской
работы. Но для вас же  и  для  ваших  близких  безопаснее,  если  вы  будете
откровенны. Лучше заранее признаться в ошибке самому, чем мы поймаем вас.  А
все возможности у нас для этого есть. Надеюсь, вы это понимаете?  Ну,  тогда
подпишите-ка теперь. Это ваше добровольное желание работать у нас  секретным
осведомителем  и  обязательство  не  разглашать  служебной  тайны.  Обратите
внимание на предупреждение. Вы  помните,  о  чем  говорится  в  этой  статье
Уголовного кодекса? Между прочим, ваш коллега  доцент  Мариинский  отказался
работать с нами и имел глупость похвалиться этим "под честным словом" своему
"учителю" профессору Грабе; а сей последний поведал об этом... Ну,  неважно,
кому он поведал. Вы их обоих давно ведь не видели?  И  никогда  не  увидите,
никогда!
   Да, это все наяву... Я спешно  срываюсь  со  скамейки.  Издали  мелькнули
знакомые фигуры моих сослуживцев. Им надо теперь бояться меня, а  я  сам,  с
бьющимся сердцем, спасаюсь от них бегством.
   Новый страх: как прийти домой, посмотреть в глаза  своим?  За  ними  тоже
ведь надо шпионить! А завтра на работе?.. Но  мозг  судорожно  цепляется  за
гаденькое оправдание: "Ведь иначе  нельзя  было.  Такова  судьба.  Я  должен
спасать своих..."
   Дня три я лежал дома, уткнувшись носом в стену, боясь  поднять  глаза.  К
счастью, оказалась маленькая  температура  и  врачиха  их  амбулатории  дала
неожиданно бюллетень.  Но  это  глупая  отсрочка.  Роковой  день  все  равно
наступил. Как во сне пошел я на назначенную мне "явку". Мойка, 96,  квартира
14. Дверь приоткрылась, и я узрел перед собой... Кашарского.
   Явно нежилого вида комната. Обои, мебель - все новое, стандартного  типа,
но какое-то заплесневелое. Стоит тяжелый дух курева. Окна,  видимо,  никогда
не открываются.
   - С НКВД вы не должны теперь прямо соприкасаться, - получаю я инструктаж.
-  Теперь  вы  будете  работать  со  мной,   уполномоченным   ленинградского
областного НКВД. Мы с вами  будем  встречаться  регулярно.  Вы  будете  пока
сообщать мне письменно все то, что на  работе  и  в  институте  вы  услышите
критического о Советской власти.  Поинтересуйтесь,  кто  из  ваших  знакомых
имеет знакомство с  иностранцами.  Может,  кто  ходит  в  "Европейскую"  или
"Асторию". Понюхайте, нет ли  у  кого  инвалюты  -  это  можно  сделать  под
предлогом желания купить что-либо  в  "Торгсине".  Да,  нас  еще  интересуют
анекдоты. Это  новая  форма  антисоветской  агитации,  и  мы  должны  всяких
остряковсамоучек вывести на чистую воду, как говорится. Вот на первой стадии
ваши задачи. Пока только будьте нашим ухом, активно сами не  вмешивайтесь  в
антисоветские разговоры. Будете хорошо  работать  -  дадим  другое  задание.
Будете работать плохо, ну, я не сумею тогда вас защитить. К следующему  разу
напишите мне  полный  список  ваших  родственников  и  знакомых  с  краткими
характеристиками. Ну, не насчет того, какой он - сварливый или ревнивый, а о
его настроениях в отношении к Советской власти и возможности  привлечения  к
нашей  работе.  Да,  и  вам  надо  для  работы  иметь  другую  фамилию,   ну
какую-нибудь кличку. Как?
   - "Стерегущий", - вспомнил я видение того ночного корабля.
   Ну, хорошо, так и запишем.
   Началась моя вторая жизнь.
   Руки мои были противно липкими,  когда  утром  меня  встретило  дружеское
рукопожатие моего  коллеги  Рождественского,  милого,  скромного,  с  вечной
заботой о старухе матери. Кашарский  в  принесенном  мною  списке  отчеркнул
Рождественского синим карандашом и сказал:
   С ним хорошо? Это нам и надо. С него же вы и начнете вашу  работу.  Будем
его мы, чекисты, разрабатывать. Узнайте у него как-нибудь, кто был его отец.
Он пишет в анкетах: врач, а по нашим данным - он брат  царского  адмирала  и
сам прокурор в морском флоте. Для этого вам надо будет ходить к нему  домой.
И почаще. А чтобы не скучно было, я вам раздобуду коньячок.
   Тогда-то  в  моей  голове  возник  роковой  план.  С  Рождественским   я,
разумеется, не рискнул не встречаться. Все-таки могут проверить. Но об  отце
- ни звука. Чекистский коньячок мы с ним  распили  и  мило  поболтали.  Жить
можно еще, решил я.
   И вскоре я  явился  на  очередную  "явку"  уже  не  в  столь  подавленном
настроении.
   - Ага, - встретил меня Кашарский, - вы сияете, как золотой грош.  Значит,
вы знаете уже, что мне надо от Рождественского?
   Для большей правдоподобности своего отчета я упомянул, как Рождественский
критически проезжался  насчет  "капитального"  труда  "Победы  социализма  в
СССР", состряпанного ударными темпами под руководством самого Кашарского.
   - А об отце... - говорю, - оказалось трудным делом...  Рождественский  не
шел на такой разговор...
   - В особенности если вы сами его не заводили! - оборвал  меня  Кашарский.
Его лицо стало злобным, просто страшным. Он с силой ударил по столу  прессом
и заговорил тихо, почти шепотом.
   - Вы что же думаете, мы дураки? Вы думаете, можно нас водить за нос?  Так
это не так! Так этот номер вам не пройдет! Вы даже  не  заводили  и  речь  с
Рождественским об его отце. Мы знаем  все,  вы  видите  теперь.  Я  так  вам
доверял, все делал для вас, все! И  в  закрытый  распределитель  устроил,  и
командировку в Москву хотел организовать... А вы! Вы свободны,  я  не  желаю
вас больше видеть. Я пошлю рапорт кому  нужно,  вам  не  будет  весело.  Это
будьте уверены.
   Прошла мучительная неделя. Я был уверен, что погиб.  Ждал  ареста  каждую
ночь. К счастью, жены с дочерью не было, они уехали в Озерки, к  бабушке.  В
институте от Кашарского я бегал, как от огня. Но  он  и  не  смотрел  в  мою
сторону; тут я еще узнал, что Рождественский получил  срочное  назначение  в
Москву. И он одного поля со мной ягода! Кому же верить? Я совсем уже потерял
голову, все спрашивали, что со мною; Кашарский  встретил  меня  в  коридоре,
сказал вдруг, чтобы я вечером зашел к нему домой.
   Я обещал себе, что расскажу здесь все. Но  рука  не  поднимается  все  же
передать, что было в этот вечер у Кашарского.  Мои  нервы  не  выдержали,  я
бился в истерике, валялся в ногах у этого поганца, заклинал не губить семью.
И  он  снисходительно,  наконец,  согласился  не  предавать  меня,   вернее,
повременить, посмотреть, "исправился" я или нет.
   Но вы должны помнить, что только благодаря мне вы уцелели, - напутствовал
меня Кашарский. - Не забывайте этого!
   Как все относительно на свете: когда я вышел от Кашарского, я  был  почти
счастлив..."
   Помню, с каким чувством я тогда в Калифорнии отложил этот документ. Да  и
Локшин был почти счастлив, сам поражаясь  тому,  как  быстро  позволил  себя
сломать...
   Вот так это начиналось. И с тех пор -  тянется  и  тянется  эта  колонна.
Почти что с начала XX века. Почти что до самого его конца.
   Не матерятся на них конвоиры, не слышен злобный скулеж  верных  Русланов,
не ослепляет их свет прожекторов, да и не в барак они возвращаются -  домой,
и не миску баланды швырнет им в лицо придурок повар.
   Но и они - в ГУЛАГе.
   В том, другом, однако параллельном настоящему.
   Да, нет в этом их ГУЛАГе ни бараков, ни колючки, ни вышек.
   Но те же коменданты, но те же конвоиры.
   Оставили тело на свободе - взяли душу.
   Широки, необозримы просторы этого ГУЛАГа. И во времени, и в пространстве.
Скольких людей поглотил!
   "Это сеть, которой была оплетена вся страна, - написал мне К., агент КГБ.
- Войти на любую ступеньку пирамиды власти было невозможно без гласного  или
негласного сотрудничества с КГБ. Это - не пустые слова.  Это  -  факт  нашей
жизни, реальность нашей страшной жизни.
   Раньше я много раз замечал, что если кто-то опрометчиво рассказал анекдот
(а в группе было, допустим,  десять  человек),  то  его  непременно  вызовут
куда-нибудь на собеседование.  Следовательно,  если  280  миллионов  человек
поделить на десять, то получится, что в стране было 28  миллионов  сексотов.
Конечно, может быть, это преувеличение, но без миллионных цифр все равно  не
обойтись.
   Я вырос в нашем удивительном обществе, поэтому  мне  трудно  представить,
как себя чувствует свободный человек..."
   Трудно не согласиться с К. Хотя не знаю, да и никто, наверное, не  знает,
сколько же людей вместил за эти десятилетия этот параллельный ГУЛАГ.
   Людей