лось, не для того, чтобы покаяться в этих своих  грехах  М-н
направил мне эту свою исповедь. Дальше он переходит ко  второй  части  своей
истории - к тому, что он называет "личным поиском":
   "В 1984  году,  находясь  в  г.  Риге,  я  внедрился  в  группу  валютных
фарцовщиков, но во  время  контакта  они  обнаружили  у  меня  удостоверение
сотрудника КГБ. Имея своих людей в органах  милиции,  они  тут  же  заявили,
будто я, используя удостоверение, конфисковывал у них импортные вещи".
   М-на взяли под стражу. От показаний он отказался, настаивая на встрече  с
работниками КГБ (как он утверждает, "в соответствии с инструкцией на  случай
подобных ситуаций"):
   "Надо сказать, что  тогда  у  милиции  с  госбезопасностью  были  сложные
отношения, и только после 22  суток  голодовки  мне  удалось  встретиться  с
представителем КГБ ЛССР. Капитан (фамилию не помню - латышская) посетовал на
то, что слишком поздно я связался с ними - уголовное дело уже возбуждено, но
обещал помочь и поставить в известность своих мурманских коллег. При этом он
предложил мне молчать о принадлежности к КГБ, т.  к.  это,  по  его  мнению,
грозило неприятностями моим  шефам.  После  беседы  с  ним  я  начал  давать
показания, суть которых сводилась к тому, что я подделал изъятое у меня  при
аресте удостоверение, но никаких вещей, естественно, не конфисковывал".
   Незадолго до окончания следствия  его  ночью  привезли  в  КГБ  Латвии  и
сказали, что если на суде он будет придерживаться прежних показаний, то  ему
дадут полтора года. Он согласился.  Так  и  произошло.  В  мае  1985-го  его
осудили на полтора года, и уже в 1986 году  он  был  освобожден,  получив  -
думаю, не без помощи КГБ - компенсацию за "незаконный арест и задержание"  в
500 рублей...
   По словам М-на, после освобождения он отказался сотрудничать с Комитетом,
что стоило ему нового срока - уже на 11 лет. На  этот  раз  по  обвинению  в
ограблении сберкассы. Сам М-н это обвинение не  признает,  считая,  что  его
специально подставил КГБ...
   Хотя я не очень-то верю в его невиновность. Как и  в  бескорыстность  его
"личного поиска", заставившего  его  внедриться  в  среду  фарцовщиков.  Как
милиция, так и КГБ сквозь пальцы смотрели на неблаговидные - мягко сказано -
проступки своей агентуры, зная, что каждый подобный проступок  является  еще
одной ниточкой, которой, как  в  кукольном  театре,  можно  управлять  своим
сексотом. Но не было большей радости - что  у  тех,  что  у  других,  -  чем
подловить на преступлении агентов друг друга. Особенно в конце семидесятых -
начале восьмидесятых, времени непримиримой борьбы  МВД  с  КГБ,  Щелокова  с
Андроповым.
   Каждый из тех, кто решил доверить мне историю собственного  падения  (да,
падения, что уж там выбирать слова?), тем не менее пытался  найти  для  себя
слова оправдания. Да что, разве это нельзя понять?
   Это  уже  на  закате  жизни,  чувствуя  приближение  последнего  дыхания,
вздохнет пенсионерка Чернышева из  Днепропетровска:  "Сейчас,  на  последней
ступени жизни, вспоминаю весну 35-го и насмешливого  профессора,  который  у
себя на квартире, в своем застолье, сказал: "Хайль, Гитлер!"... Поднял бокал
и рассмеялся. Я донесла. И кто-то еще. Вспоминаю это,  как  в  тяжелом  сне.
Права? Не права? Несу покаяние..."
   Или покается - с поклоном  до  земли  в  пояс,  как  В.  В.  Ширмахер  из
Саратова: "Вот только теперь, спустя более чем тридцать  лет,  я  смогу  обо
всем этом сказать и попросить прощения у тех друзей и знакомых, на которых я
доносил и которые, возможно, имели в  жизни  неприятности  из-за  меня.  Вы,
которые не сделали мне ничего плохого, простите меня,  уже  не  студента,  а
пенсионера".
   Но, повторяю, это уже когда? Тогда, когда последний зимний холод  обожжет
твое сердце. Но  в  юности,  молодости,  даже  в  зрелости,  когда  кажется,
кажется, кажется - что нет, еще не вечер, еще есть шанс, есть много  шансов,
чтобы переиграть собственную жизнь и что еще зацветут вокруг тебя и в  самом
тебе  цветы  мая!  -   естественно   желание   найти   объективные   мотивы,
оправдывающие собственные поступки, которые заставляли  покрываться  краской
стыда.
   Какие только оправдания не находили себе написавшие мне стукачи,  сексоты
уже нашего поколения! От фрейдистских,  как  у  Андрея  из  Львова,  который
написал: "У меня очень  мягкий  характер,  я  слабовольный,  и  многие  этим
пользовались. И то, что я являюсь секретным агентом - придает мне силы жить.
Мне уже за 30, карьеру я не сделал, и мое сотрудничество с КГБ поднимает мой
авторитет в собственных глазах", - до джеймсбондовских, как у  "битломана  и
диссидента" (его собственная характеристика) Валентина  из  Москвы,  который
согласился стать агентом с целью, "используя полученную от них  информацию",
уехать на Запад, "чтобы потом разоблачать стиль и методы их работы".
   Но какие бы ответы на эти "почему?" ни находил я в исповедях агентов  КГБ
- объяснение того, что миллионы и миллионы  людей  перешагивали  эту  черту,
можно найти и еще в одном.
   История, которую я  хочу  рассказать  сейчас,  думаю,  окажется  понятной
многим,  кто  еще  не  позабыл,  как  жили,  какими  нравственными  законами
руководствовались еще совсем недавно многие наши соотечественники.
   Это, можно сказать, филологическая история. О богатом и  могучем  русском
языке. И о его многочисленных оттенках. И о том, как разными словами  разные
люди писали письма в одно и то же учреждение - КГБ. Жил-был поэт...
   Нет, даже не так. Жил-был в Казани обыкновенный  инженер,  который  писал
стихи, - Леонид Андреевич Васильев.
   Однажды он написал стихотворение, посвященное третьей  годовщине  со  дня
ссылки в Горький Андрея Сахарова.

   О подлое племя... О мерзкие души:
   Откуда вы взялись? Кто вас породил?
   Кто вверил вам в руки судьбы людские.
   И с черным несчастьем нас породнил?

   так начиналось это стихотворение. А заканчивалось следующими строками:

   Стонут стены тюремные серые;
   Стонет ржавый колючий запрет;
   И содрогнется дом сумасшедших,
   Отвергая партийный ваш бред...

   Стихи больше плохие, чем хорошие, - из тех, которые любой  литконсультант
скорее всего бросит в корзину или - в лучшем случае -  посоветует  неумелому
автору учиться у Пушкина и Маяковского.
   Но шел 1983 год.
   Когда я начал собирать свидетельства стукачей и о стукачах, то я  получил
письмо и от Васильева:
   "Я был осужден в декабре 1983 года на два  года  колонии  общего  режима.
Освобожден в декабре 1985-го. Статья 190 "прим", расшифровывать, думаю,  нет
надобности.  Вина  -  солидарность   с   А.   Д.   Сахаровым,   с   польской
"Солидарностью", а также рукопись будущей  книги  "Где  зарыта  собака,  или
Кляуза на "Солнце" и на всю "Солнечную систему".  Мне  -  54  года,  работаю
главным специалистом в проектном институте.
   У меня есть фотокопии около  50  доносов,  касающихся  моего  "дела":  из
Казани, Москвы, Ленинграда, Горького. Авторы доносов  -  студенты,  доценты,
профессора, членкоры и др. Ксерокопии некоторых посылаю Вам".
   И дальше в конверте -  пачка  ксерокопий  доносов,  которые  подчеркивают
безграничные возможности русского языка.
   Итак...
   "В Комитет государственной  безопасности  ТАССР  от  секретаря  партийной
организации конструкторско-инженерного бюро Казанского филиала АН СССР Ирины
Дмитриевны Голубевой.
   8 февраля 1983 года в 10 часов утра мне  был  передан  сотрудником  нашей
лаборатории тов. Юрием Александровичем Гариковым  документ  идейно  вредного
содержания за подписью Льва Волжского.
   Данный документ прилагаю".
   ***
   "В Комитет государственной безопасности ТАССР от  гр.  Мосуновой  Г.  М.,
раб. на полиграфическом комбинате имени К. Якуба юристом.
   25 февраля 1983 г. примерно в 15 часов на  полу  в  коридоре  3-го  этажа
здания Дома печати я обнаружила сложенную  вчетверо  бумагу  с  машинописным
текстом. Ознакомившись с документом, я поняла, что  он  носит  антисоветский
характер, в связи с чем обратилась в органы госбезопасности".
   ***
   "Комитет государственной безопасности СССР.
   Направляем полученное редакцией газеты "Известия" в марте 1983 г.  письмо
Родригеса И. Р. из г. Кишинева, исполненное на машинке, в копии.
   Текст письма начинается словами  "Ко  дню  третьей  годовщины  бессрочной
ссылки в г. Горький действительного  члена  Академии  наук  СССР  профессора
Андрея Дмитриевича Сахарова - ума, чести и совести народа российского".
   Заканчивается письмо  фразой  "Андрей  Дмитриевич  Сахаров  арестован  22
января 1980 г. в 15 часов дня".
   С. Иванова,  зав.  группой  анализа  и  информации  отдела  писем  газеты
"Известия".
   ***
   "В  Комитет  государственной  безопасности  Татарской  АССР.   При   этом
направляем письмо политически  не  выдержанного  содержания,  поступившее  в
Институт в марте 1983 года - от гражданина Конотопа П. П. для сведения.
   Я. Г.  Абдулин,  директор  Института  языка,  литературы  и  истории  им.
Галимджана Ибрагимова, профессор".
   ***
   "Комитет  государственной  безопасности  ТАССР.  При  этом   направляется
поступивший в президиум Казанского филиала АН СССР на  имя  Пудовика  А.  Н.
отпечатанный на машинке враждебный документ, начинающийся словами:
   "Ко дню третьей годовщины..." Приложение: документ на 2 листах.
   Зам. председателя президиума Казанского филиала АН СССР Р. Г. Каримов".
   ***
   "Комитет государственной безопасности Татарской АССР.
   Направляю на Ваше решение письмо клеветнического характера,  отпечатанное
на машинке на 2 листах с подписью "Лев Волжанский".
   Письмо было обнаружено 14 марта между 17 и 18 часами на лестнице, ведущей
на  кафедру   микробиологии,   ассистентом   кафедры   Офицеровым   Евгением
Николаевичем и передано мне через секретаря партбюро биофака Котова Ю. С. 15
марта 1983 года.
   Приглашенный для уточнения обстоятельств обнаружения письма  Офицеров  Е.
Н. сообщил, что письмо он прочитал, но кроме Котова Ю. С. никому  о  нем  не
говорил.
   Начальник отдела кадров В. М. Дука".
   ***
   "В КГБ ТАССР.
   Партком КГУ направляет вам  документ  негативного  содержания,  найденный
студентами физфака Мирзакраевым и Саляновым 12 марта в 14.  00  на  площадке
второго этажа между 2-й и 3-й физ. аудиториями главного здания.
   Секретарь парткома Р. Г. Кашафутдинов".
   ***
   "В КГБ ТАССР  от  профессора  Казанского  авиационного  института  А.  Ф.
Богоявленского.
   При этом направляю на Ваше рассмотрение анонимное письмо, полученное мною
в конце марта 1983 года".
   ***
   "В КГБ ТАССР от Бушканца Ефима Григорьевича ЗАЯВЛЕНИЕ
   14 марта  1983  года  в  семь  часов  вечера  моя  дочь,  студентка  ТГУ,
возвратившись домой, принесла конверт с письмом на двух машинописных листах.
Текст начинается словами "К третьей годовщине..." и заканчивается  датой  "2
января 1980 года в 15 часов дня". Конверты раздавались неизвестным  лицом  в
университете...
   Ознакомившись с письмом, которое носит антисоветский характер, я пошел  в
КГБ и передал его дежурному 14 марта в 19 часов с минутами".
   ***
   "В КГБ ТАССР  от  доцента  Казанского  инженерно-строительного  института
Ерупова Бориса Григорьевича.
   ОБЪЯСНЕНИЕ
   Мною получено анонимное письмо на служебный адрес. Время получения письма
23. 03. 83. В тот же день письмо передано мной (в 15. - в 15...)  в  партком
КИСИ т. Сучкову Б. Н. Почерк на конверте  мне  незнаком.  Незнаком  и  шрифт
машинки, которым выполнено письмо. Среди моих знакомых  нет  людей,  имеющих
машинки с таким шрифтом.
   Письмо  передано  по  официальным  каналам   и   предположительно   через
канцелярию КИСИ. О письме мне сообщил доцент Назаришин М. Д.".
   ***
   "Председателю КГБ ТАССР т. Галиеву  И.  Х.  от  Линдеглер-Липсцера  Игоря
Германовича, заведующего музеем Театра имени В. И. Качалова,  члена  КПСС  с
1944 года, заслуженного работника культуры ТАССР.
   ЗАЯВЛЕНИЕ
   22 марта 1983 года на мое имя  в  театр  поступило  анонимное  письмо  от
неизвестного  мне  человека.  Письмо  явно  антисоветского  характера,   что
возмутило меня как гражданина СССР, члена Коммунистической партии.
   По моему мнению,  письмо  это  написано  злостным  отщепенцем,  возможно,
ведущим подпольную антисоветскую работу по дискредитации советского строя  и
партии Ленина.
   Подобное письмо получено  мною  впервые  в  жизни.  Кто  может  быть  его
автором, не предполагаю, так как среди  людей,  с  которыми  мне  приходится
встречаться по роду работы и личных  дел,  людей  с  подобными  взглядами  и
настроениями я не встречал.
   Анонимное письмо прилагается".

   И таких писем - пятьдесят. Ровно столько, сколько  раз  Леонид  Андреевич
Васильев, обыкновенный инженер из Казани, оставлял свою рукопись в коридорах
научных и учебных институтов,  на  лестничных  площадках  домов,  посылал  в
редакции газет и в президиум академий,  передавал  в  руки  людей,  которые,
казалось  ему,  готовы  были  услышать  его.  Ровно  столько  раз  это   его
стихотворение, подписанное  различными  псевдонимами,  оказывалось  в  одной
папке. В его уголовном деле, которое в конце концов привело его на два  года
в лагерь. Это была не бомба, не  призыв  к  свержению  строя  и  к  убийству
руководителей государства. Просто - стихи. И те, кто, казалось  ему,  должны
были услышать  его,  те,  кого  он  считал  российскими  интеллигентами,  не
раздумывая пересылали их в КГБ. Хотя в душе многие, наверное, были  согласны
с рукописью его сочинения.
   Для  судебного   решения   было   необходимо   провести   судебно-научную
экспертизу.
   30  января  1984  года  за  подписью   еще   трех   представителей   трех
интеллигентных профессий - кандидатов философских наук В. В.  Королевым,  В.
К. Лебедевым, М. Д. Щелкуновым - эта экспертиза была сделана:
   "По идейно-теоретическому и  политическому  содержанию  рукопись  открыто
направлена против идеологии  и  практики  коммунизма  и  представляет  собой
пропаганду злобного антисоветизма...
   ...   Советский   общественный    строй    изображается    автором    как
тоталитарно-деспотическая  диктатура  во  главе   с   КПСС,   осуществляющей
социальное, духовное и физическое насилие над народом с целью  преследования
своих собственных, сугубо бюрократических интересов...
   ...    Откровенным    антисоветизмом    отличается    авторская    оценка
государственного строя СССР...
   ... Огульной критике подвергаются все формы политической жизни,  права  и
свободы советских граждан. Одновременно с  клеветническими  измышлениями  по
поводу   государственного   строя   автор   злобно    высмеивает    принципы
социалистической демократии, советскую  форму  народовластия,  избирательную
систему, народных депутатов. Грубо  фальсифицируется  внешняя  и  внутренняя
политика СССР..."
   Ну и так далее.
   И  -  выводы,  которые  стали  основанием  для  суда  отправить   Леонида
Андреевича Васильева в лагерь:
   "На  основании  тщательного  анализа   рукописи   пришли   к   следующему
заключению:
   1. Идейная направленность рукописи имеет ярко  выраженный  антисоветский,
антикоммунистический характер.
   2. Вся рукопись по своему  идейному  содержанию  является  произведением,
порочащим советский общественный и государственный строй  и  построенным  на
заведомо ложных клеветнических измышлениях".
   То есть именно то, что  и  должно  было  соответствовать  знаменитой  190
"прим".
   Когда же все это было-то?
   Да только что. На нашей памяти. Ближайшей памяти.
   Почему же кому-то еще все хочется, хочется, хочется вернуться туда?..
   Помню, получив все эти документы, я позвонил  Леониду  Андреевичу,  чтобы
узнать, да как же оказались у него в руках все эти доносы?
   После освобождения я пришел в суд и попросил показать мое уголовное дело.
Там  где-то  посовещались  -   и   дали.   И   я   стал   все   эти   письма
перефотографировать.
   Тайно, что ли? - помню, предположил я.
   Да нет, открыто... Они же не дорожат своими людьми, - услышал я в ответ.
   Пытаясь в этой главе найти ответ, почему же,  почему  с  такой  легкостью
люди соглашались пойти на службу к НИМ, я искал самые различные объяснения.
   Может быть, в истории Васильева заключен еще один ответ на эти "почему?".
Да потому! Потому, что так было принято. Так было - нормально,  естественно,
как нормально и естественно плясать на свадьбах и плакать на похоронах.
   Так жили. Так, казалось тогда, и надо было жить.
   Человек определяет течение времени? Или время - жизнь человека?..
   Но все-таки... Но все-таки...
   "Надо... Надо... Надо..."
   "Не могу... Не могу... Не могу..."
   Нет, не надо говорить о том, что выбор этот легкий, и потому  естественен
для человека. Ох, если  бы  было  все  так,  какой  бы  простой  и  красивой
оказалась наша жизнь! Но это - когда не столкнешься, когда не прижмет, когда
не припечатают к стенке...
   Я не говорю о том, что сегодня этот выбор совсем  уж  безболезненный.  Но
тогда, в эпоху откровенной доносительской идеологии?
   Только можно представить, как приходилось человеку.
   Потому я жадно ловил в историях, которые прочитал или  услышал  (особенно
из того времени), как все-таки удавалось не сломаться, выдержать, выжить.
   Доктор технических наук, профессор  заочного  политеха  Герман  Устинович
Шпиро позвонил, а потом пришел в редакцию.
   - Я родился в 1913 году, то  есть,  как  вы  догадываетесь,  человек  уже
немолодой. Рос в более или менее благополучной семье... Один мой дядя жил  в
Омске - его арестовали, и он исчез. Следом, в 1936 году, арестовали,  уже  в
Москве, еще одного дядю. И через месяцев семь мне позвонили...
   - Оттуда?
   - Да, с Лубянки... Сказали,  что  задерживают  жену  дяди,  мою  тетю,  и
попросили, чтобы я принял их детей на воспитание. Мальчику было лет  десять,
а девочке - года четыре. Я приехал, написал расписку и забрал детей... Я  их
воспитал. Мальчик стал известным искусствоведом. Рудницкий... Слышали  такую
фамилию?
   - Кажется, слышал...
   - Да, так вот...
   - Ну а что случилось с вами?
   - Для этого я пришел к вам, чтобы рассказать, как же было тогда...
   Этот рассказ Германа Устиновича до сих пор хранится у меня на диктофонной
кассете.
   "У меня все было более или менее в порядке, хотя в течение десятков лет в
шкафу хранились  запакованные  теплые  вещи,  на  случай  ареста.  Я  хорошо
понимал, что у нас в стране происходит, и потому был очень осторожен во всех
разговорах... Так все шло тихо-мирно до 1940 года. А где-то осенью 40-го - я
тогда работал инженером в "Метропроекте" - мне позвонили, и я услышал:
   Герман Устинович, моя фамилия Петров... Я приехал с Севера...  В  журнале
мне попалась ваша статья по расчету шахт, и мне очень  бы  хотелось  с  вами
встретиться.
   Я предложил ему  приехать  ко  мне  на  работу.  Он  ответил,  что  лучше
встретиться у него в гостинице, так как он очень плохо знает Москву. Не  мог
бы я приехать к нему?
   Я согласился и после работы отправился в "Балчуг".
   Повторяю, жизнь научила меня осторожности, и потому  у  администратора  я
уточнил, на самом ли деле в 525-м номере проживает Петров? Мне  подтвердили:
да, проживает. Я поднялся.
   Петров оказался приятным человеком лет сорока. Он сказал, что  занимается
проблемами прочности шахт там у них на Севере и  потому  хотел  бы  со  мной
проконсультироваться... Мы поговорили немного об  этом,  а  потом  он  начал
говорить совсем о другом:
   Вы знаете, как у нас шло раскулачивание? Сотни  стариков,  женщин,  детей
умирали от голода...
   Я насторожился, ответил что-то вроде того, думали ли эти кулаки  о  своих
батраках...
   Говорил, скрепя сердцем, так как отлично обо всем знал, но  понимал,  что
отвечать должен именно так.
   Потом он сказал: как можно  строить  метро  в  Ленинграде,  когда  каждый
знает, что там валуны.
   Строительство ленинградского метро тогда почему-то держалось в секрете, и
я н