тогда-то и позвонила мне какая-то женщина  и  предложила  встретиться
возле Моссовета. Она была в синем пальто с серым каракулевым воротником, лет
сорока, с миловидным лицом. Наверное, на третьем вопросе, на который я,  как
и на первые два, получила совершенно невразумительный ответ, я все поняла. И
когда она привела меня в чью-то пустую квартиру на улице Горького (теперь-то
я знаю, почему эта квартира была  пустая),  села  за  стол  и  приготовилась
говорить, то первые слова, которые я сказала, были:
   - А я уже догадалась, кто вы. И я согласна.
   Да, вот  так  и  было.  И  слова-то  еще  не  было  сказано,  а  я  такая
умница-разумница -  прямо  так  и  заявила:  я  согласна.  И  расписалась  о
неразглашении тайны. Ст. 121 УК РСФСР.
   Что же я делала,  выполняя  функции  секретного  сотрудника  НКВД?  Какие
важные сведения могла передать органам двадцатитрехлетняя особа,  работавшая
в окружении иностранцев?
   Что могли делать все эти Джоны,  Тэды,  Вилли?  Им  тоже  всем  по  20  с
небольшим, они солдаты в американском или английском  атташатах.  У  каждого
есть своя "ханичка" (милая), и интерес тут вполне определенный.  Я  не  была
исключением. За мной ухаживали, приглашали на "парти" и говорили о разном. О
нашей свободе тоже, и всегда с насмешкой.
   Донесения мои были всегда однотипны: "он сказал",  "я  сказала".  Причем,
как правило, он говорил то, что  хотел,  про  наши  порядки,  а  я  выдавала
патриотическую тираду, что и фиксировалось в моем донесении.
   Иногда, откровенно посмеиваясь, какой-нибудь Стив  или  Фрэнк  спрашивал:
"Лидия, а как вам нравится  вести  двойную  жизнь?"  Я  становилась  в  позу
оскорбленной невинности, а они говорили слова, соответствующие нашим "а  нам
до лампочки". Конечно, им было до лампочки, они были из другого мира. И  они
знали, что после первой,  даже  случайной  встречи  с  иностранцем  девчонку
немедленно приглашали в НКВД, а она на другой же день с ужасом  рассказывала
своему "ханичку", что с ней произошло, и либо переставала с ним  встречаться
(но все равно получала срок: с нами  сидела  одна  девушка  за  единственный
визит с иностранцем в ресторан), либо шла на риск, а может  быть,  принимала
те же условия, которыми связали меня.
   Ох,  как  же  быстро  я  поняла,  в  какую  клоаку  столкнула  меня   моя
коммунистическая бдительность! Меня превратили в марионетку с ниткой на шее:
иди туда, не ходи сюда, с этим не встречайся, а с тем - иди на все  условия.
А мне как раз не нравился тот, с кем "на все  условия",  и  хотелось  видеть
того, с кем "нельзя".
   Отсутствие русских друзей, боязнь старых знакомых  поддерживать  со  мной
добрые отношения - это мучило меня. "Двойная  жизнь"  была  нелегким  делом.
Хотя никто из иностранцев, естественно, не делился  со  мной  "диверсионными
намерениями" и планами "стратегических операций", все равно  внутри  у  меня
всегда было противное чувство: каждый свой  шаг  я  контролировала  в  своих
донесениях, а к тому же должна была запоминать все то, что  говорили  в  тех
компаниях, где я бывала.
   И однажды, больше не выдержав, я написала в органы  письмо.  Длинное,  не
очень связное, нотам была просьба: "Если надо, арестуйте  меня  на  год,  но
уберите из этого мира. Я больше не могу так жить,  когда  мне  не  верят  ни
свои, ни чужие".
   Что мне ответили - не помню. Скорее всего - ничего.  Но  первыми  словами
следователя; когда меня утром 19 сентября  1947  года  привели  на  Лубянку,
были: "Ну вот,  Лидия  Петровна,  мы  выполнили  вашу  просьбу.  Вы  просили
арестовать вас, правда, просили  на  год,  но  уж  сколько  пробудете  -  не
обессудьте..."
   И в лагере обо мне не забыли. Не помню, какой это был пятидесятый - не то
первый, не то  второй,  может  быть,  это  еще  был  49-й,  кажется,  осень.
Откуда-то прибыл новый опер и вызвал по очереди "смотреть  фотографии".  Мне
тоже показал несколько штук, а потом попросил:  напишите,  пожалуйста,  вашу
биографию, укажите, с какого времени поддерживаете с нами связь, и добавьте:
"желание сотрудничать с органами НКВД у меня сохранилось..."
   ... Оглядываясь сегодня  назад,  я  вижу  перед  собой  разного  возраста
мужчин, у которых я была на связи. Иногда совсем молодых, иногда таких, кому
я годилась в дочери. Разве они  не  понимали,  в  какое  дурацкое  положение
ставила их верховная власть, заставляя держать в секретной службе  таких,  с
позволения сказать,  сотрудниц,  как  я,  и  сотни  подобных  мне  девчонок,
жаждавших веселья, любви, замужества? Кого  интересовали  откровения  удалых
шоферов, щеголявших перед русскими девочками "Кэмэлом"  и  "Лаки  страйком"?
Как они могли, эти взрослые люди, сидевшие в своих кабинетах под  портретами
Сталина и Берии, всерьез вести игру в разведработу с  такими,  как  я?  Кому
были нужны мои "оперативные" донесения о  свидании  с  Тэдом  на  пикнике  в
Серебряном бору?
   Теперь остается сказать,  зачем  я  все  это  написала.  Если  кто-нибудь
скажет,  что  это  смелый  поступок,  я  признаюсь:  ничего   подобного.   Я
по-прежнему всего боюсь. С трепетом  вскрываю  каждое  казенное  письмо.  Не
люблю, когда молчат в трубку, потому что думаю, что это ОНИ, хотя и понимаю,
что и время совсем другое, да и интереса я ни для кого давно не представляю.
   Если же  кто-нибудь  захочет  бросить  мне  в  лицо  презрительное  слово
"сексот", я отвечу: не стала бы я писать всего этого, будь я хотя  бы  перед
одним человеком виновата в его аресте. Совесть моя чиста.
   О другом я думаю. Почему я была такая в свои молодые годы? И ответ нахожу
в силе, во всесилии слова. Разве же я не  знала  про  37-й  год?  Это  я-то,
увидевшая своего отца, изувеченного побоями через три месяца после ареста? Я
ли не знала, что всех, поголовно всех кавэжэдевцев арестовали в 36-м и 37-м,
а потом провели "второй набор" в 47-м? Разве я не видела колючую проволоку в
районе строительства Куйбышевской ГЭС? Почему же я и тысячи  таких,  как  я,
восторженно внимали слову? Значит, оно  было  сильнее  истины?  (Таких,  как
ребята из "Черных камней" Жигулина, было не так уж и много.)
   Выходит, слово может ослепить, затмить разум, убить. Я повторяю  это  как
банальный трюизм, и я не скажу ничего нового, утверждая, что слово  может  и
вдохновить на подвиг, творчество, милосердие.
   И вот я думаю: если оставить слову  только  две  категории  -  доброту  и
мудрость и сделать его сегодня таким же всесильным, каким оно  было  в  годы
сталинского террора, но только теперь со знаком плюс, то через двадцать  лет
не будет в России людей, которым станет стыдно смотреть друг другу в глаза.
   А сейчас говорится так много слов! В разные стороны тянут наше несчастное
общество политические лебеди, раки, щуки, а возле МГУ стоит юноша, на  спине
которого написано: "Не верю никому".
   Мне хочется сказать этому мальчику: "Милый, я тоже верила  себе,  я  была
уверена в своей правоте, и что получилось..."*
   Неверие - не выход. Выход в ясном разумении, что есть добро  и  что  есть
зло. Если тебе скажут: "Бей женщину" - ты же поймешь, что это зло? Если тебе
будут говорить, что ты  самый  умный,  потому  что  ты  -  русский  (грузин,
армянин, еврей и т. д.), ты же поймешь, что это зло?
   Ты должен найти свою веру. И защищать ее словом, которое будет  мудрым  и
добрым. Вот для тебя-то, кому жить в третьем  тысячелетии,  я  написала  это
письмо".
   ----------------------*Примечание:
   Л. Бородина имеет в виду Андрея из Львова, чье  письмо  я  опубликовал  в
"Литгазете":
   "Я агент КГБ с 1984 года и горжусь этим. Нет, я не отъявленный сталинист"
не фанатик-коммунист из сторонников Нины Андреевой или Лигачева.  Я  реально
смотрю на вещи и знаю, что коммунизм это  утопия,  а  у  КПСС  нет  никакого
будущего.
   У меня очень мягкий характер, я слабовольный, и многие этим пользуются. И
то, что являюсь агентом КГБ, придает мне силы жить. Мне уже за 30, карьеру я
не сделал, и мое сотрудничество с КГБ поднимает  мой  авторитет  в  моих  же
собственных глазах. Пошел я на сотрудничество с КГБ совершенно  добровольно,
и ваши статейки не убеждают в ошибочности моего выбора.
   Деньги я от них брал и брать буду. Мои друзья догадываются, что я  связан
с КГБ, и мне даже приятно, что они меня  побаиваются.  Современная  жизнь  -
сложная штука. Надо постоянно держать ухо востро,  а  сотрудничество  с  КГБ
научило меня осторожности, конспирации. Я люблю свою страну и, сотрудничая с
КГБ, я защищаю ее. Призывы ликвидировать КГБ я считаю аморальными. Сейчас не
модно цитировать Ленина, но я приведу его слова: "Любая власть только  тогда
что-то  значит,  когда  она  умеет  себя  защищать".  КГБ  стоит  на  страже
безопасности страны. Может быть, не всегда его методы законны и моральны, но
я не думаю, что методы других разведок и  контрразведок  -  ангельские.  При
любой власти секретные сотрудники нужны. Нет ни одной страны в мире, где  бы
службы безопасности не пользовались услугами секретных агентов.
   По понятным причинам  пишу,  изменив  почерк,  и  подписываюсь  не  своим
именем".

   Владимир НОВОСЕЛОВ, кинорежиссер Свердловск. Конец сороковых.
   "С  войны  в  родной  Свердловск  я  вернулся  в  сорок  седьмом  молодым
человеком, заметным, статным,  но  ужасно  робким  (я  и  сам  это  знал)  и
застенчивым, как красна девица. Вернулся, отработав  два  года  в  советских
загранучреждениях в Австрии. И потому, когда появился  на  танцах  в  Горном
институте, одетый в смокинг с  атласными  отворотами,  благоухая  заморскими
духами,  то...  сами  понимаете.  Внимание  к  моей   экзотической   персоне
привлекали, наверное, не только пылкие взоры худосочных от военной  голодухи
девушек. Вскоре прозвенел первый звонок.
   В нашем ЖАКТе (жилищное акционерное кооперативное товарищество),  сколько
себя помнил, бессменно работал участковым милиционером  Константин  Павлович
Демин.  Мы,  дворовая  шантрапа,   звали   его   Копалычем.   Исключительной
порядочности и доброты человек этот многих из нас уберег от кривой  дорожки,
и, став теми, кто мы есть, не раз, встречаясь позже, мы вспоминали  Копалыча
добрым словом.
   Так вот, однажды, когда я колол дрова, готовясь к  зиме,  подсел  ко  мне
Копалыч, вытер взмокшую лысину внушительных размеров платком и  завел  такой
разговор. Ты, дескать, Володя, -  фронтовик,  комсомолец  и,  без  сомнения,
патриот Родины. А я,  старый,  получил  задание,  которое  можешь  выполнить
только ты. Кто дал такое задание - и не спрашивай, не имею права.
   Таинственность его слов интриговала, а чистосердечное  признание  внушало
доверие. Так или иначе - то ли от врожденной робости, то  ли  из  доверия  к
нему, но я согласился помочь исстрадавшемуся от нравственных  мук  человеку,
годившемуся мне в отцы.
   А суть дела сводилась к следующему. До войны в одной  группе  со  мною  в
машиностроительном техникуме при Уралмаше учился Коля Плясунов. Он, как и я,
ушел добровольцем на фронт  и  где-то  осенью  сорок  третьего  исчез,  стал
числиться пропавшим без вести. А тут совсем недавно его, якобы, видели живым
и здоровым на Украине, но под  другой  фамилией,  что  сразу  же  навело  на
подозрение. Мне необходимо было навестить его мать и  деликатно  выспросить,
не поддерживает ли она с ним связи, а еще лучше - выведать адресок.
   Встреча состоялась. Я сознательно пошел на такой шаг хотя бы  из  желания
узнать правду о своем товарище, но вел себя  настолько  неуклюже,  что  мать
Коли тут же замкнулась, и потому пришлось несолоно хлебавши ретироваться.
   Той же  осенью  сорок  седьмого  по  справке  об  окончании  двух  курсов
техникума меня без экзаменов (была такая льгота у фронтовиков)  зачислили  в
университет  на  отделение  журналистики.  Акцентирую   на   этом   внимание
намеренно, так как в недалеком будущем сей факт сыграет немаловажную роль  в
моей судьбе.
   На нас, фронтовиков, только что окончившие школу ребята смотрели с  немым
обожанием. Потому, наверное, охотно  и  искренне  выдвигали  на  большинство
постов в студенческом самоуправлении. Мне  пришлось  стать  членом  комитета
ВЛКСМ и редактором сатирической газеты "Наш крокодил". Широкая  популярность
газеты отсвечивала и на нас, ее издателей, а популярность в те времена  была
вещь весьма опасная, в чем вскоре мне довелось убедиться.
   После  второго  курса,  в  разгар   переводных   экзаменов,   ничего   не
подозревающего меня вызывают в отдел кадров. По миллион раз  тиражированному
сценарию, инспектор представила мне миловидного человека в  штатском,  перед
которым лежало мое личное дело,  и  тихо  испарилась.  Охваченный  внезапным
страхом, я не расслышал его фамилии, только понял, ОТКУДА он. Сославшись  на
неудобство беседы в этом помещении, он пригласил меня в стоявшую у  подъезда
черную "эмку", и мы поехали на Ленина, 17.  Для  свердловчан  этот  комплекс
зданий на углу Ленина - Вайнера все равно что Лубянка для всех нас.  У  него
своя страшная, кровавая история.
   Память  мгновенно  высветила  случай  из  детства.  Шел  косивший   людей
незабываемый тридцать седьмой. Однажды  мы  с  мамой  проходили  мимо  этого
мрачного здания, где в зарешеченных подвалах даже днем  горел  электрический
свет.   Часовые,   прогуливаясь   вдоль   стен,   поторапливали    прохожих:
задерживаться  категорически   запрещалось.   Люди   с   оглядкой,   шепотом
рассказывали, что здесь приводят  в  исполнение  приговоры  троек  и  особых
совещаний.  (Что   это   так,   свидетельствую:   показывали   опустившегося
"орангутанга", который шатался по злачным местам, клянча на кружку  пива.  Я
сам слышал его хвастливые заявления о том, как  он  "дырявил  головы  врагам
народа". Потом он бесследно исчез, или замерз по пьяни, или свои же  кокнули
за длинный язык.)
   Возле одной из решеток к моим ногам упал комок хлебного мякиша с  клочком
бумаги. Не успел я протянуть руку, как огромной силы удар ниже спины швырнул
меня  на  проезжую  часть.  Беззвучно  плача,  мама   зажала   платком   мой
кровоточащий нос и в ужасе оттянула  меня  в  сторону.  Когда  я  оглянулся,
часовой, тыча штыком внутрь решетки, орал:  "Вражины  сраные,  пули  на  вас
жалко! Вешать вас надо бы..."
   Это все я помнил с детства. А сейчас сопровождавший  (или  конвоирующий?)
меня  человек  передал  другому,  который  назвался  Новиковым.   Он   долго
расспрашивал об учебе, делах на курсе, о товарищах, делая особый  акцент  на
активистах. Потом внезапно, в лоб:
   - А знаете, нам нужна ваша помощь.
   - Какая помощь?
   - Не догадываетесь?  -  пристально-пристально  посмотрел  он  на  меня  и
продолжил: - У вас столько друзей, вы в гуще стольких событий. -  Его  голос
звучал вкрадчиво и любезно. - Нужно понаблюдать  за  некоторыми  студентами.
Например, за Очеретиным. Нам известно, что он пишет повесть и хочет  назвать
ее "Я - твой, Родина". Только Вадим не так уж любит-то ее, Родину.  Это  нам
тоже известно.  И  потом  его  родители...  Шанхай  все-таки...  Или  вот  -
Рутминский. Скрывал, что он из княжеского рода, ну и пришлось изолировать...
А сколько еще таких...
   Я был  потрясен,  потрясен  подобной  наглой  ложью.  Вадька  Очеретин  -
израненный  десантник  танковой  бригады,  участник  освобождения  Праги!  А
Виктор?!
   - Как же это еврей Рутминский попал в русские князья?
   - Не будем дискутировать, - мягко оборвал он. - Ваша задача...
   - Шпионить?
   - Наблюдать, слушать и...
   - Доносить?
   - Информировать... - что-то дьявольское было в его ухмылке.
   - Ну нет! - Я, кажется, впервые в жизни преодолел собственную робость.  -
Я не способен на такое, не обучен. Новиков устало вздохнул:
   - Что ж, иного ответа я не ожидал. Хотя, признаться, рассчитывал  на  то,
что сын старого большевика,  участника  революции  будет  более  лояльным  к
Советской власти. Ваш пропуск! -  уже  зло  бросил  он.  -  Можете  идти!  И
помните: о нашей встрече никому ни звука!
   Я уходил, а мне летели в  спину  слова-выстрелы.  В  следующий  раз  меня
выдернули уже из дома. Раненько поутру. Все тот же Новиков начал с  места  в
карьер:
   - Надеюсь, вы передумали?
   - Напрасно надеялись. Ответ будет тот же. - Дерзя, я еще  не  представлял
всех последствий своего отказа.
   - Ну-ну... - Откровенная издевка лучилась на его лице.  -  И  вас,  стало
быть, ни капли не волнует  свое  будущее?  Нет?  В  таком  случае  я  сейчас
живописую его вам. На днях вас исключат из комсомола  и,  соответственно,  с
позором вытряхнут из университета. Вас никуда не примут на работу, разве что
дворником  на  говнозавод.  О  журналистике  забудьте.  Ну  так  как,  будем
сотрудничать?
   - Это почему же исключат? - ошалело промямлил я. - За что?
   - А за то! Человека, поступившего в вуз по фальшивым документам, надо  не
просто гнать в шею, а отдавать под суд!  Статейку-то,  будь-будь,  подберем.
Любуйтесь...
   Он придвинул ко мне мое личное дело студента  УрГу.  Вместо  серенькой  с
чернильным угловым штампом справки из техникума красовался гербовый аттестат
об окончании средней школы. И даже в перечне прилагаемых документов вроде бы
моей рукой было вписано подтверждение этому.
   - Но это же подлог, липа! - срываюсь на крик.
   - Подлог? А  кто  тебе,  щенку,  поверит?  Иди!  Иди  и  оправдывайся  на
комсомольском собрании...
   Я брел бесконечными коридорами управления  нашей  безопасности  абсолютно
раздавленный случившимся и не стану лукавить - была, была такая  мыслишка  -
броситься назад, сказать, что передумал, что погорячился. Я же понимал,  что
эти люди слов на ветер не бросают. Но не  повернул,  возможно,  из-за  своей
нерешительности, а может, вспомнил мамин девиз: "Все, что ни делается,  -  к
лучшему".
   Через неделю был вывешен приказ ректора о моем отчислении из университета
"по... состоянию здоровья". Никого не удивило, что инвалид войны не выдержал
напряженного учебного процесса, голодухи и  сошел  с  дистанции.  Памятуя  о
подписке о неразглашении, даже друзьям я не рассказал всей правды.
   В первые, самые трудные дни на помощь пришел все тот же Копалыч. Выслушав
меня, он почесал свою лысину, буркнул что-что вроде "прорвемся"  и  ушел.  А
еще  через  семь  месяцев,  летом  пятидесятого,  я  с  отличным  аттестатом
отправился в Москву поступать в институт внешней торговли,  благо  имел  при
себе рекомендации влиятельных людей, с кем работал в Австрии.
   После первого экзамена состоялся, как  под  копирку,  разговор  в  отделе
кадров. Мне передали привет  от  капитана  Новикова  и  задали  все  тот  же
вопрос... О моей поездке в столицу, кроме мамы, знал только один человек. Он
и сейчас, как ни в чем не бывало, при встрече раскланивается со мною.
   Отказались принимать меня и в мой родной университет, мотивируя тем,  что
учебный год уже начался и  курсы  укомплектованы  полностью.  Причина  -  не
придерешься.  И  только  категорическое   вмешательство   министра   высшего
образования СССР Кафтанова решило дело. Не стесняясь моего присутствия, этот
добродушный человек-гора гневно отчитывал по телефону ректора за волокиту  и
неуважение к правам фронтовиков. Министр-то ведь не  знал  истинную  причину
моих бед.
   А  эпилог  этой  грустной  истории   таков.   Через   десяток   лет   уже
корреспондентом центрального радиовещания по  Уралу  я  должен  был  как  то
срочно прибыть в редакцию, в Москву. Билетов в столицу, как всегда, не было,
и кассир посоветовала обратиться к начальнику агентства.  Открываю  дверь  и
вижу - в летной форме сидит ОН. Новиков, конечно  же,  узнал  меня  тоже.  И
такая злоба вдруг вспыхнула во мне, что я, хлопнув дверью, выскочил из этого
кабинета.
   Но кем он был, этот капитан Новиков? Лишь маленьким, ничтожным винтиком в
страшной машине уничтожения и подавления людей".

   В. ХАСКИН, пенсионер Харьков. Шестидесятые годы
   Моя история, пожалуй, действительно слишком мелка, чтобы  рассказ  о  ней
назвать исповедью. Вероятно, она похожа на тысячи других. И все же...