"Вот тут с тобой поговорить хотят" - и вышел, оставив нас вдвоем.
   Женщина, скупо улыбнувшись краем рта, представилась сотрудницей органов и
назвалась Анной Ивановной Марецкой. Она немного поспрашивала меня о школе, о
комсомольской работе, о родителях, а потом перешла к  главному.  "Сейчас,  -
сказала она, - когда идет война, у нас много врагов не только на фронте,  но
и в  тылу,  среди  нас.  Врагов  нужно  выявлять,  и  ты,  как  сознательный
комсомолец, должен нам в этом помогать".
   Она объяснила,  в  чем  должна  заключаться  моя  помощь.  Я  должен  был
подслушивать  разные  вражеские  разговоры,  выявлять  людей  с  нездоровыми
настроениями, недовольных и враждебных Советской власти. Спросила,  согласен
ли я.  Ну,  конечно  же  я,  находясь  в  эйфории  патриотизма,  с  радостью
согласился: врагов, где бы они ни находились, нужно выявлять и уничтожать.
   - Обо  всем  будешь  мне  докладывать  письменно,  -  сказала  она.  -  А
подписываться будешь псевдонимом. Какой выберешь?
   - Корчагин, - не задумываясь ответил я, называя  любимого  героя  любимой
книги.
   Она назначила мне встречу  в  определенное  время  в  доме,  который  все
ивановцы, отмечая его архитектурную особенность, называли "подковой".
   И я приступил к "работе", т. е. стал стукачом.
   Слушал разговоры людей в очередях за продуктами, в  школе  и  везде,  где
придется. То, что мне казалось  крамольным,  записывал.  А  потом  составлял
донесение и бежал на конспиративную квартиру.
   На квартире меня встречала пожилая женщина и предлагала чай с  пирожками.
Пышные, вкусные пирожки мне, вечно голодному,  казались  чудом,  и  я  мигом
сметал их с тарелки.  Марецкая  всегда  появлялась  чуть  позже.  Она  бегло
просматривала  мой  донос,  задавала  несколько   незначительных   вопросов,
уточняла кое-какие обстоятельства и прятала его в  сумочку...  Мне  казалось
тогда, что донесения мои ее мало интересуют.
   Как-то она пришла позднее, чем обычно. Сняв пальто, оказалась  в  военной
гимнастерке с "кубарями" в петлицах. На этот  раз  мы  разговаривали  дольше
обычного. Марецкая рассказала  несколько  историй  о  разоблачении  органами
врагов народа, шпионов и диверсантов. Потом вынула  из  сумочки  и  показала
пистолет. Я, завороженный, смотрел и на "кубари",  и  на  пистолет,  который
она, вынув обойму, дала мне подержать. В этот  момент  я  почувствовал  себя
причастным к органам и мысленно поклялся выполнять все, что  мне  только  ни
поручат.
   Потом Марецкая спросила, знаю ли я ученицу нашей школы по фамилии Гаек. Я
ответил утвердительно: Зойка училась в соседнем классе,  имела  две  длинные
косы и бойкий характер.
   - А отца ее знаешь?
   Нет, отца Зои, инженера одного из ивановских заводов, я не знал.
   - Нас очень интересует инженер  Гаек,  -  сказала  Анна  Ивановна.  -  Ты
постарайся с ним познакомиться.
   Я понял, что неспроста органы заинтересовались инженером, значит, он если
не скрытый враг, то уж точно - неблагонадежный человек.
   И - начал действовать, через  Зою,  конечно.  Она  сначала  усмехалась  и
презрительно  фыркала,  не  принимая  моего  внезапно  вспыхнувшего  желания
поухаживать за ней. Потом помягчела - парень я был видный.  Через  некоторое
время я, пользуясь гостеприимством семьи Гаек, уже сидел с ними за  вечерним
чаем.
   Инженер Гаек, то  ли  немец,  то  ли  еврей,  жизнерадостный,  энергичный
человек, много говорил о политике, о войне, о работе,  очень  неодобрительно
отзывался о  существующих  порядках:  высказывал  сомнения  в  достоверности
сводок Информбюро, критически говорил о правительстве и некоторых конкретных
личностях в нем.
   Нет, я не давился за столом инженера куском хлеба, потому что видел в нем
врага, а в сознании своем отделял  отца  от  дочери.  Я  с  аппетитом  жрал,
слушал, мотал на ус, а потом, потискав на прощание Зойку в  коридоре,  бежал
писать свой донос. Надо ли говорить, что Марецкая к этим  моим  "материалам"
относилась с большим интересом: расспрашивала о подробностях,  уточняла  то,
что казалось ей важным.
   Позже меня вызвали в НКВД. Произошло это в день моей отправки  на  фронт,
когда с мешком за плечами я сидел в одной из комнат  Сталинского  военкомата
вместе с другими призывниками.
   В НКВД мне дали прочитать "материалы", составленные на инженера  Гаек.  Я
читал сухие казенные  строчки,  узнавая  кое-где  свои  выражения.  Читал  с
чувством исполненного долга, с удовлетворением хорошо выполненной работы...
   О судьбе инженера  я  узнал,  когда  побывал  дома  после  второго  моего
ранения: его арестовали вскоре после моего отъезда, а семью, включая и  Зою,
куда-то сослали...
   И еще одна встреча с органами.
   1949 год. Я после окончания училища в чине лейтенанта-танкиста  служил  в
Германии. В это время в каждом полку был представитель особого отдела -  или
"особняк", как мы их называли. Особисты находились  в  привилегированном  по
отношению к другим офицерам положении: жили в Германии с семьями, что другим
не разрешалось, имели шикарные квартиры и отдельные рабочие кабинеты. Вся их
работа была окружена атмосферой таинственности.
   Однажды меня вызвали к нашему Особисту,  лейтенанту  Корзухину,  и  между
нами состоялся вот такой диалог.
   - Ну как, понравились вам наши солдаты?  -  спросил  он.  "Что  значит  -
понравились? - подумал я. - Они что, девушки, что ли?" - и ответил:
   - Солдаты как солдаты... А что вас интересует?
   - Ну, как у них настроение, какие разговоры ведут?
   - Разговоры обыкновенные: все насчет баб и как пожрать или выпить.
   - Ну, это понятно... А других разговоров не замечали?
   - Каких - других? - начал злиться я: спрашивает, сам не зная о чем.
   - Ну... - снова занукал Особист, - разговоры насчет власти,  существующих
порядков... - и уже определеннее: - Антисоветчины не замечали?
   К тому времени я уже был не семнадцатилетним пареньком,  многое  понял  и
деятельность корзухиных никаких симпатий у меня не вызывала.
   - Нет, не замечал, - отрезал я.
   - Это хорошо, - протянул Корзухин с ноткой некоторого разочарования. - Но
если услышите такие разговоры, сразу мне сообщайте.
   - О чем сообщать-то?
   - О настроениях, о разговорах такого  толка,  о  чем  мы  с  вами  сейчас
толкуем, - раздраженно сказал Особист. - Вы что, не поняли?
   - Мне солдат военному делу учить надо, а не подслушивать их разговоры.
   - Не подслушивать, а слушать! - сердито воскликнул Корзухин.  -  Вы  член
партии?
   - Кандидат...
   - Вот видите, вам в партию вступать надо и по  службе  продвигаться...  А
сотрудничество с нами ценится. Так что подумайте...
   Нет, на этот раз я не стал сотрудничать с органами, и напрасно ждал  меня
Корзухин с докладом. Больше я к нему в кабинет не заходил. Сама мысль о том,
что я подслушиваю солдатские разговоры - а они мне доверяли и  говорили  при
мне не стесняясь, - казалась мне отвратительной.
   В этом случае было как  будто  все  в  порядке:  я  сам  решил,  как  мне
поступать.
   А вот тогда, в пору юности?..
   Кто мне скажет со всей определенностью, правильно ли я поступил тогда? Но
пусть скажет тот, кто чувствует себя вправе бросить в меня камень...
   А  нас  ведь  было  много  таких.  Проклятая  наша  жизнь   сделала   нас
безответными винтиками: и ввинчивали нас, куда надо, и крутили, как хотели.
   В. В. Власов, Иваново"

УЖ ТАМ. КОГО, ЗА ЧТО, ПОЧЕМУ?

   Что-то не так было в этом человеке, бывшем массажисте  юношеской  сборной
по гимнастике из большого сибирского города, представившемся мне Александром
Васильевичем. ("Имя, предупреждаю, не  настоящее",  -  сказал  он  мне,  как
только вошел в комнату, плотно притворив за собой дверь).
   Что же, что?
   Душа каждого человека - загадка, да еще какая, а душа сексота, доносчика,
стукача - совсем уже космос, обрушивающийся  на  тебя  бесконечно  бездонной
чернотой. От "Александра Васильевича" несло  тревогой,  да  такой,  что  она
передавалась  и  тебе  самому,  и  начинало  казаться,  что  вот-вот  что-то
произойдет, а может быть, уже произошло, только ты сам этого и не заметил.
   Что за черт!.. Встречаются же такие люди!
   Хотя на первый взгляд, как только он  переступил  порог  моего  кабинета,
ничего такого особенного, необычного я в нем не обнаружил. Напротив,  и  сам
он,  и  все  в  нем  было  обычным,  невыдающимся,  неотличимым:  маленький,
неловкий,  тесно  прижатые  уши,  заметная  плешь.  Тусклый,   как   учебник
обществоведения, которым нас загружали в год окончания школы.
   Да и история его вербовки банальна - таких сотни.
   Сочи,  ранняя  осень,  море,  международные  сборы,  гимнастка  из   ГДР,
обыкновенный пляжный роман.
   Нашли его через неделю по возвращении домой.
   Тоже - обычная история: телефонный звонок, "надо  бы  встретиться",  "да,
нехорошо получилось с этой немкой". Выбор: или забудь о поездках за границу,
или... Потом подписка о сотрудничестве с КГБ, конспиративные встречи... Свои
донесения подписывал, как там водится, псевдонимом, который он  сам  выбрал.
"Какой, интересно?" - "Пушкин". - "Пушкина-то зачем?" - удивленно  спрашиваю
его. "Стихи его мне нравятся..." - бормочет в ответ.
   Да, все как обычно, но почему же, чем дальше я его слушал, тем  больше  и
больше какая-то неясная тревога меня охватывала? Почему?
   И наконец-то  я  понял!  У  этого  агента  "Пушкина"  -  фигурой,  лицом,
движениями напоминающего гоголевского Акакия Акакиевича, у этого человека  с
жалкой, жалобной улыбкой, из тех бедняг,  которому  на  роду  написано  быть
вечной жертвой  пьяных  подростков  на  ночной  улице,  глаза  пылали  таким
неугасающим огнем, что, нечаянно наткнувшись на его взгляд,  перенесенный  с
лица какого-нибудь испанского гранда, покорившего женские сердца от  Севильи
до Гренады, я сам почувствовал себя стоящим на краю пропасти - и  оторваться
от которой невозможно, и заглянуть вниз мучительно.
   Помню, вот так же однажды я чувствовал себя,  когда  ко  мне  в  редакцию
пришел наемный убийца, киллер. Не по мою душу, нет. Он считал, что  те,  кто
его нанял, связаны с КГБ и что, как только он выполнит задание, и его самого
ликвидируют. Парень как парень. В меру воспитанный, даже в очках.  Спокойно,
как о должном, сказавший мне:  "Юрий,  не  думайте,  что  это  очень  легкая
профессия". Ничего не было  пугающего  в  его  облике,  но  все  равно,  все
равно...
   Вот так же и этот "Пушкин"...
   Да, то, что он пережил, согласившись стать агентом КГБ,  могло  наверняка
сломать и человека куда более сильного. Сейчас уже не  помню  детали,  помню
только про какого-то соседа по лестничной площадке, который подмешивал ему в
чай какую-то гадость, неожиданно  приезжающие  спецмашины  из  психбольницы,
открытая слежка на улице, бегство из города  в  город  и,  наконец,  тяжелая
болезнь, поразившая его. И страх, страх, страх...
   - Хорошо, - предложил я ему. - У меня есть знакомый  врач,  замечательный
врач, я ему позвоню, вы придете...
   - Нет, - вздрогнул он. - Это исключено.  ОНИ  меня  перехватят.  Или  тот
врач, ваш знакомый, сообщит ИМ обо мне. Так уже было, было... -  И  вновь  я
наткнулся на его обжигающий взгляд.
   Да не сообщит он, не сообщит...
   В конце концов  договорились,  что  через  два  дня,  здесь  же,  в  моем
редакционном кабинете, я сведу его с врачом, моим другом.
   Он согласился. И мы расстались, чтобы вновь встретиться через два дня...
   Он ушел, а я еще и день, и вечер, и  следующий  день  все  никак  не  мог
забыть этого странного человека. И, естественно, пытался и  пытался  понять,
чем же  ОНИ  сумели  удержать  в  своих  сетях  не  только  этого  странного
посетителя, а  миллионы,  миллионы  и  миллионы  человек?  Да  и  дальше  бы
удерживали, до гробовой доски, если бы  так  стремительно  не  перевернулась
наша жизнь.
   Могу понять: да, и это - занятие, которое хотя и не самое лучшее, но надо
же кому-нибудь заниматься и  им?  Как,  допустим,  ассенизатор,  исполнитель
приговоров или забойщик  скота  на  бойне.  Занятие,  призвание,  профессия,
которая оплачивается государством, как  и  другие,  не  очень  приятные,  но
необходимые человеческие дела...
   Но какая уж там профессия, какие деньги...
   Знаменитый провокатор Азеф в  1912  году,  например,  получал  наравне  с
начальником департамента российской полиции. А сколько же КГБ  платил  своим
агентам за доносы?
   Получали ли вы деньги за свои донесения? - спросил того же "Пушкина".  Он
назвал смехотворную, но символическую сумму, которая  показала,  что  и  его
шефы обладали пусть своеобразным, но чувством юмора: ему заплатили  тридцать
рублей.
   И то только  однажды,  когда  он  сообщил,  что  знакомый  тренер  читает
набоковскую "Лолиту", в то время в СССР не издававшуюся.
   Ищу нужные строчки в полученных письмах:
   "Однажды я получила премию за "сотрудничество" - 15 рублей.  Мы  как  раз
закончили большую  работу,  и  я  думала,  что  премия  за  нее.  Но  потом,
просматривая свою трудовую книжку, увидела запись:  "награждена  премией  за
успехи в политической учебе". Больше я никаких премии не получала, какие  бы
сложные программы ни делала  и  как  бы  усердно  ни  конспектировала  труды
классиков марксизма-ленинизма для политзанятий", - сообщает из Вольска Г. П.
Попова, ставшая секретной сотрудницей во время работы в воинской части.
   Офицер Р. Т. получал от КГБ несколько раз небольшие суммы: на  выпивки  с
теми, кого он должен был разрабатывать.
   В конце пятидесятых годов  В.  В.  Ширмахеру  из  Саратова  шеф  приносил
деньги, рублей  50-100  (в  старых  деньгах),  и  он  давал  расписку  в  их
получении.
   Предлагали деньги Н.  из  Москвы,  помните?  "Подполковник  первым  делом
отсчитал мне 100 рублей и попросил дать расписку... на 200."
   Куда  чаще,  чем   деньгами,   расплачивались   всевозможными   услугами:
устройством на работу, возможностью съездить  за  границу,  продвижением  по
службе.
   Рабочий Михаил Ярославцев  из  Воронежа,  действовавший  под  псевдонимом
"Феликс", порвал с КГБ в сентябре 1988 года. Но, как он пишет, "если бы я  с
ними не сотрудничал, то они бы не устроили  меня  в  фирму  "Хака",  которая
строила в Воронеже завод видеомагнитофонов".
   "За свою  работу  я,  как  активный  агент,  поощрялся  беспрепятственным
продвижением на  основной  службе,  я  мог  посещать  по  спецпропуску  (для
приобретения дефицитных товаров) все закрытые военные  гарнизоны  Мурманской
области, а  также  мог  безбоязненно  спекулировать  контрабандным  товаром,
включая порнографию и т. д.", - признается сегодня Ю.  П.  Митичкин  (о  его
личной истории еще впереди).
   Сергею Петровскому Особист, пытавшийся завербовать его  в  1974  году  во
время службы в армии, обещал, что если тот станет сексотом, то:
   "1.После учебной роты - служба в Москве.
   2. Предоставление ежегодно отпуска с выездом домой  в  удобное  для  меня
время.
   3. Увольнение в город в любой день.
   4. Покровительство по службе.
   5. Материальное поощрение за хорошую работу..."
   Да, те, кто скреплял своей подписью согласие на секретное сотрудничество,
знали, понимали, были убеждены - ОНИ всесильны, и если уж соглашаться, то не
просто так, а за что-то.
   Когда В. И. Алешенко из Киева,  работавшего  в  НИИ,  вызвали  в  кабинет
начальника первого отдела  и  сотрудник  КГБ,  показав  свое  удостоверение,
предложил сотрудничество в поимке "иностранного шпиона", то вот о чем он тут
же подумал:
   "У меня тогда был не решен квартирный вопрос и я не мог устроить дочку  в
детский сад. Сотрудник КГБ намекнул мне на то, что они помогут с  квартирой.
Я, в свою очередь,  сказал,  что  лучше  бы  они  смогли  устроить  дочку  в
ведомственный детский сад КГБ, который находится поблизости от  моего  дома.
Но он в ответ только посмеялся: видимо, о таком детском саде не  слышал  или
это была военная тайна..."
   Но что это за подачки, что за копейки, что в новых деньгах, что в старых,
когда плата-то неизмеримо выше? Собственной судьбой, жизнью?
   Да и так уж ли нужно было тратить казенные деньги, когда  кроме  денег  у
НИХ имелся куда более сильный довод, чем сиюминутная подачка?
   "Денег мне не платили и никакой другой помощи не оказывали. Я думаю,  что
и другим не платят. Да и никакой  бюджет  не  выдержит,  если  платить  всем
подряд... Зачем платить, если есть такой  мощный  стимул  деятельности,  как
страх", - убежден агент с четвертьвековым стажем,  подписавший  свое  письмо
псевдонимом "Арманов".
   Опять - о том же, опять о страхе...
   Летом 1995 года - уже 95-го! - мой товарищ Зураб Кодалашвили,  работающий
оператором на Би-Би-Си, приехал из Ульяновска - города, как известно, сквозь
все путчи и  политические  потрясения  оставшегося  верным  коммунистическим
идеалам, в том числе и талонам на мясо и колбасу.
   - Ты знаешь, - рассказывал  он,  -  Ульяновск  -  это  заповедник.  Самый
настоящий заповедник. Берем у молодых ребят интервью, они,  узнав,  что  для
англичан, пугаются. Одних на пляже разговорили - попросили, чтобы только  не
называли их фамилий. "Да почему?" - удивились мы. Отвечают: "КГБ  узнает..."
Чудеса...
   Удивляется... И я удивляюсь. Что, еще где-то осталось? Неужели так прочно
все тогда зацементировали, что ломали, ломали, ломали - а все  равно  где-то
еще живо, цело, живет в генах, передающихся из поколения к поколению?
   Потому-то, наверное, не могу отделаться от ощущения:  пишу  о  прошлом  -
вспоминаю настоящее - опасаюсь будущего.
   Итак, о мотивах. Первое, что, естественно, приходит в голову, - страх. Но
страх  особый,  в  государственном  масштабе,  страх,  возведенный  в   ранг
державной политики.
   В начале 20-х годов секретарь Сталина Борис Бажанов, сбежавший из СССР  в
1928 году, стал свидетелем разговора Ягоды (впоследствии расстрелянного),  в
то время  еще  заместителя  начальника  ОГПУ,  с  заведующим  агитпропом  ЦК
Бубновым (тоже впоследствии расстрелянным). Вот как он описал  его  в  своих
воспоминаниях: "Ягода хвастался успехами в развитии информационной сети ГПУ,
охватывавшей все более и более всю страну Бубнов отвечал, что основная часть
этой сети - все  члены  партии,  которые  нормально  всегда  должны  быть  и
являются информаторами ГПУ;  что  же  касается  беспартийных,  то  вы,  ГПУ,
конечно, выбираете элементы, наиболее близкие и преданные Советской  власти.
"Совсем нет, - возражал Ягода, - мы можем сделать сексотом кого угодно  и  в
частности людей, совершенно враждебных Советской власти". "Каким образом?" -
любопытствовал Бубнов. "Очень просто, - объяснял Ягода. - Кому охота умереть
с голоду? Если ГПУ берет человека в оборот  с  намерением  сделать  из  него
своего информатора, как бы он ни сопротивлялся, он все равно в конце  концов
будет у нас в руках: уволим с работы,  а  на  другую  никто  не  примет  без
секретного согласия наших органов. И в  особенности  если  у  человека  есть
семья, жена, дети, он вынужден быстро капитулировать".
   Тогда, в начале этой бесконечной дороги,  по  которой  мы  отправились  в
путь, заставить человека "капитулировать" было, с одной стороны, легко, но с
другой - все-таки еще подыскивался повод для того, чтобы  получить  согласие
на секретное сотрудничество.
   Вот свидетельство, которое я нашел в архиве Гуверского  института.  Некий
Николай Беспалов рассказывает о том, как  и  для  какой  работы  вербовались
агенты в начале двадцатых годов.
   "В продолжение моей деятельности  в  качестве  тайного  агента  ОГПУ  мне
приходилось часто встречаться и разоблачать других  "секретных  сотрудников"
политической полиции. Но узнать, как они были заагентурены, мне удалось лишь
про немногих. ОГПУ жестко конспирирует свою секретную агентуру,  и  мне  мои
разоблачения приходилось держать про себя и  не  соваться  с  расспросами  к
начальству.
   В 1921-1922 году в Уральске для "продвижения" меня по партийной  лестнице
была    организована     группа     социал-революционеров