пятилетнем  возрасте  в  день,
когда из Ленинграда прибыл гроб с телом Кирова. Сказанное моей матерью,  оно
относилось к нашему дворнику Хомутову. Он был окружен ореолом таинственности
и даже зависти, и я замечал,  как  при  встрече  с  ним  жильцы  почтительно
здоровались и справлялись о здоровье. В тот  день  Хомутов  тщательно  запер
ворота, выходящие на площадь трех  вокзалов,  куда  выносили  гроб  с  телом
убитого Кирова. Было запрещено выходить на балконы и открывать окна.
   Но тогда я, конечно, не мог  предположить,  что  через  два  с  небольшим
десятка лет сам окажусь в дьявольском капкане осведомительства и буду шутить
с горькой усмешкой, что достиг "Хомутовского уровня".
   Я был актером МХАТа с 1955 по  1960  год.  Однако  путь  мой  к  заветным
подмосткам был далеко не легким. По окончании в 1951 году студии имени В. И.
Немировича-Данченко меня рекомендовали во МХАТ.  Но  в  результате  проверки
моих анкетных данных соответствующим отделом ГБ мне было отказано.  "Видишь,
какая всешки неприятность получилась со МХАТом,  -  директор  студии  В.  3.
Радомыслинский произносил  "всешки".  -  Почему  же  ты  скрыл  от  нас  при
поступлении в студию, что у тебя арестована мать?" -  "Так  вы  бы  меня  не
приняли",  -  отвечал  я.  Директор  студии   задумчиво   промолчал,   потом
утвердительно кивнул: "Всешки ты прав... Не приняли бы..."
   Теперь же диплом с отличием об окончании студии МХАТа, подписанный О.  Л.
Книппер-Чеховой, лежал у меня в кармане, и мне было море по колено.
   " Я вас обманул не только в этом, - признался я. - У меня еще и  аттестат
об окончании десятилетки был липовым". "Это мы знали", - сказал директор.
   Пожалуй, я поступил правильно, что и при  поступлении  в  студию,  и  при
приеме в комсомол скрыл  арест  матери.  Мой  однокурсник  Ланговой  кому-то
проболтался, что отец был репрессирован. Его отчислили после  первого  курса
за профнепригодность. Понятен и случай со мной. МХАТ был "режимным" театром,
и присутствие там, где  бывает  правительство  и  сам  Сталин,  сына  "врага
народа" было, естественно, нежелательным.
   Мою мать арестовали летом 1947 года, когда я сдавал экзамены  за  девятый
класс. Влепили ей 13 лет лагерей. Необычный срок, не правда ли?  Дали-то  ей
10 по 58-й, но добавили за "нападение"  на  следователя.  Фамилия  его  была
Каптиков. Она швырнула ему в физиономию чернильницу - так возмутили  ложь  и
несправедливость обвинения.
   Вскоре после ареста  матери  "случайно"  я  познакомился  с  очень  милой
молодой женщиной. Звали ее Лиля Садовская. Стали встречаться. Но я молчал об
аресте матери, так как был убежден, что это - ошибка.  В  чем  она,  простая
медсестра, могла быть виноватой? Разве что  рассказала  анекдот?  Затем  мне
стало известно, что эта милая женщина встречается с моими товарищами по 9-му
классу и интересуется моими настроениями. А еще позже я узнал,  что  Лиля  -
лейтенант госбезопасности. В школе уже знали, что  я  сын  арестантки,  и  я
решил не возвращаться туда. Выдержал экзамены в школу-студию МХАТ  и  достал
липовый аттестат зрелости. Спустя год - летом 1948-го, добившись свидания  с
матерью, я пробыл сутки на территории лагеря в домике для свидания в далекой
Ухте, в ОЛП 13. "Я виновата, и больше ты меня ни  о  чем  не  спрашивай",  -
отрезала мать. Тогда я не понимал, что своей умышленной  ложью  она  как  бы
берегла меня - сдержала от взрыва возмущения, от хлопот по ее  освобождению.
При моей вспыльчивости и прямоте я мог бы угодить вслед за ней.
   Конечно, мне  было  обидно,  что  не  взяли  во  МХАТ,  но  вмешался  Его
Величество Случай, и в день рождения Сталина, 21 декабря 1951 года, я  вышел
на сцену Московского  драматического  театра  им.  К.  С.  Станиславского  в
премьерном спектакле "Юность  вождя"  в  роли  молодого  Сталина.  Хвалебные
рецензии захлестнули столичную прессу. Появилась  надежда  как-то  облегчить
судьбу матери. Но спектакль просуществовал недолго. Сталин умер. Расстреляли
Берию. Мать после девяти с половиной лет заключения освободили.  "Ваша  мама
скоро будет с вами", - прощебетал по телефону женский голос из  прокуратуры.
Но это оказалось ложью. После досрочного освобождения  ей  приписали  "минус
сто", и она была вынуждена снять угол в Можайске: власти делали  все,  чтобы
уменьшить поток  бывших  зеков  в  столицу.  "Согласится  ли  чукча  жить  в
Узбекистане? Я москвич и хочу вернуться на свою  жилплощадь",  -  заявил  на
приеме у Полянского бывший зек Пельтцер,  брат  известной  актрисы.  "У  нас
страна большая. Выбирайте любой город". И Пельтцер осел в Челябинске.
   Мне все же удалось добиться возвращения матери в Москву после  того,  как
Верховный суд СССР выдал ей справку,  что  постановление  Особого  совещания
отменено  и  дело  производством  прекращено  в  связи   с   недоказанностью
обвинения.
   К этому времени много в театре  было  сыграно  немало  различных  образов
начиная с Грибоедова и кончая Треплевым, и меня снова  пригласили  во  МХАТ.
"Роль  Сталина  невелика,  но  очень  значительна,  -   внушал   мне   автор
"Кремлевских курантов" Николай Погодин. - Сталин  неотъемлемая  часть  нашей
истории. Он появляется в момент  кульминации  пьесы.  Всем  ходом  спектакля
готовится его  появление.  Поэтому  разговор  с  инженером  Забелиным  очень
важен".
   МХАТ готовил "Кремлевские куранты" к XX съезду КПСС. Однако мое  ощущение
образа  Сталина  к  этому  времени  было  уже  иным.  Я   задумал   показать
затаившегося кровавого тирана, хотя и  скрывавшего,  пока  жив  Ленин,  свое
подлинное лицо. Б. Н. Ливанов, игравший инженера Забелина, понял мой замысел
и сам обыгрывал мое появление: цепенел, глаза наполнялись скрытым ужасом, он
растерянно отводил и прятал свой взгляд.
   Умерший вождь пока еще покоился рядом с Лениным в Мавзолее, и зритель мое
появление на сцене встречал аплодисментами.
   Близился спектакль, на который должен  был  приехать  Хрущев.  Неожиданно
меня вызвал директор МХАТа Д. В. Солодовников:
   "В следующем спектакле роли Сталина не  будет",  -  сказал  он.  "Как  не
будет?" - удивился я. "Не будет совсем", - сказал директор.  "Что,  я  плохо
играю?" - "Нет, все гораздо сложнее, дело, по-видимому, совсем в другом",  -
уклончиво ответил директор.
   Так Сталин исчез из спектакля навсегда,  а  вместо  него  возник  эксперт
Глаголев, произносивший почти тот же текст.
   А вскоре стало известно, что  на  закрытом  заседании  XX  съезда  Хрущев
разоблачил и осудил культ личности Сталина. "Не того вождя сыграл,  -  шутил
Ливанов. - Ничего, тебе всего четверть века - у тебя все еще впереди".
   В эти дни как-то вечером раздался  телефонный  звонок.  Вкрадчивый  голос
попросил о встрече: "Это  крайне  необходимо...  Лучше  всего  где-нибудь  в
безлюдном месте, ну хотя бы в одной  из  комнат  Колонного  зала.  Днем  там
обычно пусто. Близким о моем звонке говорить не надо..."
   "Левый" концерт хотят предложить? А может, съемки в кино?" - размышлял я.
   Таинственность. Загадка. Интересно. На следующий день, отыскав  указанный
номер комнаты, я постучал. Тишина. Открыл дверь. Никого.  Я  вошел,  сел  на
стул, огляделся. Минуты через три вошел человек и кивнул  мне,  как  старому
знакомому. Я же видел его  впервые.  Низкорослый.  Короткие  ножки.  Круглое
одутловатое лицо. Пристальные свиные глазки.  "Здравствуйте"  -  полуженским
голосом произнес он, снимая  темную  шляпу  и  плащ.  Завязался  разговор  о
театре, о моей  работе...  "Вы  должны  нам  помочь",  -  более  определенно
произнес   незнакомец   и   положил   передо   мной   удостоверение   майора
госбезопасности. "Александр Тимофеевич  Буланов",  прочитал  я.  "Нам  очень
нужна ваша помощь. Надо посмотреть...
   Сведения самые незначительные... Что в театре..."
   "Что в театре? - облегченно вздохнул я, - это пожалуйста...  В  театре  у
нас..."
   "Не сейчас, - улыбнулся и жестом остановил меня  майор.  -  Как-нибудь  в
другой раз. Я вам позвоню..."
   "Но у меня концерты, радио..." - пробормотал я, считая, что мы больше  не
встретимся...
   "Это  не  займет  у  вас  много  времени.  О  нашей  встрече  никому   не
рассказывайте, даже матери..."
   Через  неделю  состоялась  новая  встреча,  там  же.   А   затем   -   на
конспиративной квартире на Пушкинской площади, в доме, где  сейчас  редакция
"Московских новостей". В театре же по предложению секретаря  партбюро  МХАТа
меня неожиданно избрали секретарем комсомольской организации.
   Майор  Буланов,  несмотря  на  хрущевскую   оттепель,   обладал   хваткой
сталинских времен: "Все остается по-старому... Надо посмотреть... Мы  должны
знать все. Про всех..."
   Мне уже была дана кличка, которой я должен был подписывать  свои  доносы.
Стало ясно, что прежняя система сохранялась, и это рождало во  мне  страх  и
чувство бессилия. Что я  мог?  Плюнуть  в  лицо  майору  и  крикнуть:  "Ваше
ведомство искалечило жизнь моей семье! Сделало инвалидом мою мать! И за  это
я должен вам служить?!" Или: "Ваши предшественники в год "великого перелома"
на 9 месяцев "по ошибке" бросили в тюрьму  моего  деда.  Кто-то  донес,  что
видел его до революции в  форме  жандармского  офицера,  а  инженеры-путейцы
носили фуражку с кокардой и шинели с лычками.  И  он,  получив  двустороннее
воспаление легких, скончался. И за это я должен любить вас?!"
   Но я ничего этого не крикнул. Испугался.  Актера  МХАТа  Н.  И.  Дорохина
вербовали  еще  во  время  войны  и  уговаривали  стать  осведомителем.   Он
отказался. Но это Дорохин, известный киноактер, заслуженный артист РСФСР.  А
кто я? Песчинка, на которую дунут, и никто не заметит ее исчезновения.
   "Пора бы в партию, - доброжелательно улыбался парторг  МХАТа  Сапетов.  -
Рекомендации дадут, я уже говорил с товарищами". Но я  уклонялся,  ссылаясь,
что "еще не дорос".
   В перерывах репетиции "Беспокойной старости", где я  играл  Бочарова,  ко
мне стал подходить  актер  Коркин  (фамилия  изменена),  интересовался  моей
жизнью, предлагал вместе, ни с того ни с сего, писать пьесу.  Выглядело  это
грубо и примитивно, и я сразу же понял, что это работа  майора  Буланова,  -
нужны были сведения обо мне.
   В процессе наших встреч майор расширял  задачи,  которые  ставила  передо
мной госбезопасность в отношении деятелей театра: пролезть  в  мозги,  знать
настроения и мысли. "Дай список всех твоих друзей и  знакомых",  -  требовал
майор. "Всех студийцев разметало по городам, - уклонялся я от  ответа,  -  а
новых  друзей  у  меня  нет".  "Присмотрись  к  артисту  Касперовичу.   Надо
посмотреть... Он крутится возле иностранцев. Напиши на него характеристику",
- потребовал он первый письменный документ.
   Я понимал,  что,  оказавшись  в  дьявольском  капкане,  становлюсь  нитью
огромной паутины, которая опутала все наше искусство, все наше общество, всю
нашу страну, всю нашу жизнь.  Меня  уже  не  просили  -  от  меня  требовали
"работы" и сам майор Буланов, и те невидимые, кто стоял за  ним.  И  у  меня
созрело единственно возможное тогда решение.
   В столовой, которая размещалась раньше под студией МХАТа, к моему столику
подсел Олег Ефремов - в то время актер Центрального детского театра.  Я  был
двумя курсами младше и видел все его студийные работы. Показывал ему  своего
"Челкаша". Ефремов тогда задумывал создать свой театр: "Директор студии дает
большой зал. Будем репетировать ночами. Хочу начать с  пьесы  Розова  "Вечно
живые". Соглашайся..."
   Я тяжело вздохнул. Ефремов ждал ответа, а во мне  бродил  страх.  Создать
вместе молодежный театр - не об этом ли я мечтал еще в юности? Но  проклятая
паутина потянется за мной и туда, и в любой другой театр. Нет, нет, они меня
не оставят в покое.
   "Прости, Олег, я по ночам репетировать не могу - здоровье не  позволяет",
- отказался я. И мы расстались.
   А вскоре я подал заявление об уходе из МХАТа и  покинул  театр  навсегда.
Год был без работы, перебивался случайными заработками, но сеть  дьявольской
паутины удалось оборвать.
   Многие удивлялись, почему я, столь удачно начавший жизнь в театре,  ушел.
Но что я мог им ответить?
   Впрочем, обо мне не забыли.  Когда  я  работал  в  Москонцерте,  возникли
трудности при оформлении гастролей за  границей.  Оказывается,  "вычислили",
что я могу стать невозвращенцем. А как же иначе? Мать несправедливо отсидела
9 лет, я сам уволился из театра и уклонился от связей с органами. Что,  мол,
у него на душе? Должен  сбежать...  Тогда  уже  появились  невозвращенцы,  и
госбезопасность  бросилась  на  поиски  потенциальных   предателей   родины.
"Смотрите, если сбежит! На вашу ответственность!" - предупредил КГБ тех, кто
меня посылал. Об этом я узнал, вернувшись из поездки.
   Бдительное око КГБ я ощущал постоянно:  и  в  прослушивании  телефона,  а
иногда и в слежке - искали связь с диссидентами, и в отказе от турпоездки на
Запад.
   В то время в Москонцерте  во  всю  действовал  загранотдел  -  фактически
филиал КГБ. Периодически меняющиеся начальники этого отдела были работниками
КГБ, вышедшими на пенсию. Ими и партбюро создавались  выездные  комиссии  из
своих людей. Особенно их заботил моральный облик артиста. Но сами начальники
были вымогателями, взяточниками,  а  некоторые,  продолжая  традиции  Берии,
использовали служебные кабинеты для обслуживания собственной плоти.
   Неутверждение характеристики вызывало тяжелые душевные и нервные  травмы,
смертные случаи. Сердечный приступ перенес и я, когда мне отказали в поездке
в США по приглашению  от  частного  лица.  А  оправдание  было  одно:  такая
система, такое время. Ложь, одним словом.
   Большинство, пусть  молча,  отвергало  такую  форму  существования.  Люди
навсегда  уходили  из  Москонцерта,  уезжали  из  страны.  Эти  же  холуйски
прислуживали в надежде извлечь выгоду для себя. И извлекали.
   Так  кто  же  виновен  в  отравлении  нравственной  экологии  страны?   В
изломанных людских судьбах?
   Оказавшиеся в дьявольском капкане сексоты, осведомители, стукачи  или  же
те, кто породил их?"

   Б. КРИВОПАЛОВ, журналист Новокузнецк. Восьмидесятые годы.
   "Впервые с НИМИ я встретился, когда по молодости лет,  еще  граничащей  с
мальчишеством, работал официантом в кафе провинциального городка. Тогда,  по
неопытности, влип в какую-то до сих пор непонятную мне историю, связанную  с
доверчивыми  поляками,  которые  оказались  чисто  по-русски   споенными   и
ограбленными двумя прохиндеями.
   В тот вечер эта интернациональная компания гуляла у нас в кафе,  и  я  их
обслуживал. Потом что-то  с  ними  случилось,  и  в  кафе  объявились  через
несколько  дней  два  субчика  в  официальных  сюртуках  и   в   присутствии
администратора  начали  задавать  мне  вопросы.  Затем   последовала   серия
перекрестных допросов, правда, уже  в  милиции.  Ну  а  после  у  меня  дома
раздался телефонный звонок, и предельно вежливый мужской голос, - и  не  без
дружеских ноток,  вполне  миролюбиво,  а  главное,  интригующе  -  предложил
встретиться. "Ну ты, конечно, понял, откуда я", - поведал незнакомец.
   Я  действительно  понял.  Мне  было  чертовски  интересно,   мальчишеское
любопытство действовало на меня очень сильно. Я настоял встретиться  у  меня
на квартире, он согласился. Перед назначенным часом я предупредил  родителей
о визите секретного гостя и,  одержимый  шпиономанией,  а  также  для  пущей
важности спрятал под  кресло  диктофон.  Именно  так  писалось  в  шпионских
романах.
   Моя вербовка проходила долго и нудно. Виталий, как я по-домашнему называл
его, просвещал  меня  о  деятельности  разведки  и  контрразведки  в  других
странах, сыпал иностранными именами прославленных разведчиков. А я, развесив
уши, внимал словам майора КГБ и  запивал  всю  эту  галиматью  сухим  вином,
которое в то время являлось обычным делом в дружеских компаниях.
   Недолго думая, вернее, не очень-то задумываясь ни о своей  будущей  роли,
ни  о  самой  организации,  коей  являлся  КГБ,  я  дал  свое  согласие   на
сотрудничество. Шел 1980 год, страна еще держалась в пике  застоя,  а  мы  -
двадцатилетние и тщеславные юнцы - с завистью взирали на  проносящиеся  мимо
черные "волги" партийно-государственной номенклатуры,  на  уютные  особнячки
госбезопасности в таких городах,  как  наш.  Иметь  отношение  к  структурам
власти было престижно, к секретным - к тому же еще и романтично.
   Через неделю мой новый знакомый объявился вновь, поправив  меня,  правда,
что зовут его не Виталий, а Виталий Альбертович, пододвинув меня тем самым к
более  серьезным  отношениям.   Он   позвонил   и   предложил   встретиться.
Предупредил, что будет не один.  Сказал,  чтобы  я  ждал  в  фойе  гостиницы
"Новокузнецкая" (гостиница называлась по названию города, в котором все  это
и происходило) и следом за ним, соблюдая дистанцию и  конспирацию,  поднялся
на этаж.
   В точно назначенное время я был в гостинице, выполнил все установки  шефа
и вошел в гостиничный номер. Это был номер люкс. Майор представил мне своего
компаньона. Фамилию я не запомнил, да и вряд ли была названа истинная -  они
это  делали  редко.  Документа  он  не  показал,  обмолвившись   лишь,   что
возглавляет  какой-то  важный  отдел  в  КГБ,  в  котором  работает  Виталий
Альбертович.
   - Какие-нибудь просьбы ко мне есть?
   - Есть, - обрадовано заявил  я,  предвкушая  лавину  привилегий.  -  Хочу
работать в ресторане "Новокузнецкий".
   Шеф отдела многозначительно глянул на Виталия Альбертовича, и тот  быстро
удалился в спальню, где, по всей видимости,  находился  телефон.  Через  две
минуты он вернулся и сообщил,  что  меня  дожидается  директор  гостиничного
ресторана (этажом ниже). На этом встреча закончилась, и  в  тот  же  день  я
получил согласие директора самого престижного ресторана города принять меня.
   Постепенно работа на КГБ становилась мне в тягость, хотя  и  не  очень-то
докучала.  Денег  за  такую  деятельность  мне   не   платили.   С   майором
госбезопасности мы встречались регулярно в номерах гостиниц.  Он  потихоньку
натаскивал меня на доносную  деятельность,  подбрасывал  какие-то  наводящие
факты и вопросы об окружающих меня людях, попутно выспрашивая все, что я мог
о них знать. Но я не знал ничего его интересующего, потому что  не  видел  в
них ни иностранных шпионов,  ни  ярых  ниспровергателей  устоев  социализма,
отщепенцев  или  диссидентов.  Это  были  самые  обычные  люди   с   типично
социалистическими запросами в жизни и вполне коммунистическими  убеждениями.
Чувствуя, что я бесполезен шефу, я старался изо всех сил. Я  умудрялся  даже
звонить ему домой ночью, когда заканчивал работать ресторан и местные  шлюхи
разбредались по номерам.  В  таких  случаях  Виталий  Альбертович  деликатно
выспрашивал меня и сонным голосом говорил "спасибо"...
   Он был почти таким же, как остальные: нашпигованный  идеологами  правящей
партии, подтрунивающий над престарелым и впадавшим в маразм генсеком,  любил
вкусно поесть и хорошенько выпить. Просто ему повезло, он сумел забиться под
сень КГБ и обрел все жизненные блага,  которых  явно  не  хватало  на  всех.
Фанатом-большевиком он не был, как,  впрочем,  и  иная  номенклатура  власть
имущих.
   Почему-то я постоянно нарушал конспирацию. Идя в  гостиницу  на  встречу,
обязательно  останавливался,  чтобы   поздороваться   с   каждым   знакомым,
раскланивался с горничными на этажах. Виталий Альбертович не раз  делал  мне
замечания, но я не принимал его правил игры. Я играл в собственные  игрушки,
но причислял себя к таинственной организации. Я был неисправим.
   В тот год я поступил в Новокузнецкий  пединститут,  оставил  ресторан.  И
Виталий Альбертович с величайшим удовольствием, как я понял, "передал"  меня
другому опекуну (по их терминологии - куратору), курирующему  многочисленное
студенчество  и  в  особенности  мой  факультет  иностранных  языков.  Такое
внимание КГБ к студентам иняза объяснялось очень просто: мы имели информацию
из-за "бугр