,  студентов,
бросали на прорыв. Так что мы про шахты знали  не  понаслышке.  Тогда  же  я
решила, что горняком не буду.
   В июле 1931 года я закончила рабфак, и чтобы не работать  на  шахте,  мы,
несколько рабфаковцев, решили бежать.
   В это время в Кемерово существовало общество путешествий и экскурсий. Там
можно было получить путевку, дающую право на  льготный  проезд  по  железной
дороге и двухразовое питание по льготной  цене.  Но  оказалось,  руководство
рабфака, зная о настроениях студентов, сообщило  в  бюро  путешествий,  чтоб
нам, окончившим рабфак, путевок не давать. Тогда один парень посоветовал нам
написать, что мы являемся рабочими коксохимзавода и что мы едем  отдыхать  в
свой законный отпуск.
   Так мы и оказались в Москве.
   И вот, идя на Лубянку, я думала, что меня вызывают из-за этого, и  готова
была во всем признаться.
   В бюро пропусков мне выписали пропуск, и началось мое шествие сквозь ряды
охраны. Часовые стояли друг против друга на расстоянии 10-15 шагов, и каждая
пара проверяла пропуск и направляла дальше.
   Путь казался  необыкновенно  долгим.  И,  наконец,  я  дошла  до  нужного
кабинета на 4-м этаже. За столом сидел выхоленный,  откормленный  человек  в
сером костюме. Стал расспрашивать, кто я и откуда, хотя анкету мою, конечно,
до этого изучил.
   Мой отец  был  Георгиевским  кавалером,  погиб  на  мировой  войне,  мать
работала уборщицей. И он, зная об этом, начал говорить  о  капиталистическом
окружении, враждебном отношении внешних и внутренних врагов, о революционной
бдительности и т. д.
   Я пыталась рассказать о своем побеге из Кемерово, но поняла, что это  его
совсем не интересовало. Он мне прямо предложил стать секретным  сотрудником.
Я отказывалась, как могла, ссылаясь на свой мягкий характер и что просто  не
смогу выполнить его задания. Тогда он перешел к посулам, говоря  о  льготах,
которые я буду иметь: повышенную  стипендию,  хорошее  общежитие,  всяческую
помощь при сдаче экзаменов и т. д. И после долгих уговоров я согласилась.
   Что я должна была делать? Слушать враждебные разговоры,  запоминать,  кто
при этом присутствовал, самой задавать провокационные вопросы. Я должна была
заводить связи с подозрительными лицами. "Не волнуйтесь,  -  добавил  он,  -
деньги мы вам заплатим".
   Он предложил мне  кличку  "Таня",  дал  номер  телефона  и  заставил  его
несколько раз повторить - записывать его было нельзя.
   Так я вышла из Лубянки "Таней", но тут же сама себе сказала, что  звонить
никуда не буду.
   И, видимо, он забыл про меня, чему я была несказанно рада. В ноябре  1932
года я вышла замуж за однокурсника, и только примерно в первой половине 1933
года меня нашли снова. Дали мне нагоняй, почему я не звонила и не  проявляла
бдительность. Но к тому времени я уже была беременной, и он, в конце концов,
отпустил меня с миром.
   Так закончилась, не начавшись,  моя  карьера  стукача.  Ну  а  остальные,
которых вместе со мной вызывали тогда на Лубянку?  Не  знаю,  как  они  вели
себя. Знаю только, что за время нашей учебы был арестован  один  студент  из
нашего потока и двое преподавателей.
   З. П. Былинкина, 82 года".

ПОРТРЕТЫ НА ФОНЕ ПЕЙЗАЖА: ЮНОША С КИНОСТУДИИ


   Нет, нет... Уж чего-чего, а этого я никогда не хотел... Меня абсолютно не
интересовало, кто из людей, которых  я  знал  или  с  которыми  был  близок,
одновременно был близок с НИМИ. Кто, покинув наше застолье, набирал лишь ему
известный номер  телефона  и,  захлебываясь  от  переполнявших  его  знаний,
пересказывал наши разговоры... Кто, оглядываясь, входил в  подъезд,  где  на
конспиративной квартире ждал его улыбающийся куратор... Кто  потом  не  спал
ночами, проклиная распроклятую свою судьбу, заставившую его пойти  к  НИМ  в
услужение...
   Как часто я слышал от своих друзей и знакомых: "Вот бы посмотреть на свое
досье! Вот бы узнать ИХ имена!.."
   Нет-нет... Я этого никогда не хотел, больше всего на свете страшась того,
что вдруг имя, которое я там увижу, больно резанет по сердцу.
   Да  здравствует  успокоительное   незнание,   да   здравствует   вера   в
человечество, и пусть все  остальное  так  и  останется  по  другую  сторону
нормального  течения   жизни,   как   неопознанные   летающие   объекты,   в
существование которых я не верю и не собираюсь верить, пока сам  не  пощупаю
их руками и не увижу глазами.
   ОНИ представлялись мне безликой толпой, как в метро в часы пик: и сам  ты
сваливаешься от усталости и тебе не до того, чтобы рассматривать  прекрасные
человеческие лица.
   И когда ОНИ впервые (после того газетного  обращения)  стали  переступать
порог моей комнаты на четвертом этаже редакции: инженер, священник, студент,
чиновник, актер, хиппи, - с каким жадным  любопытством  я  рассматривал  ИХ.
Почти так же, как в детстве (не избалованном, как сегодня, впечатлениями  от
прикосновения к незнакомым чужим мирам), я смотрел на иностранцев,  случайно
встреченных на улице: а что, они едят точно так же? что, они ночами спят,  а
днем бодрствуют? чувствуют ли они боль от  обиды  или  от  тоски,  сжимающей
сердце?
   Даже когда я привыкну к ИХ  лицам,  к  ИХ  словам  -  то  написанным,  то
произнесенным, к ИХ слезам, наконец (да-да, и слезы тоже были, правда,  лишь
однажды. Впрочем, когда  я,  чтобы  успокоить  захлебывающегося  в  рыданиях
человека, нагнулся над ним  и  прикоснулся  к  его  плечу,  то  почувствовал
стойкий запах перегара и понял, что этот мой посетитель мертвецки пьян), - и
то все равно для меня ОНИ оставались все-таки людьми посторонними,  никак  и
никогда не пересекающимися с собственной моей жизнью.
   Да, естественно, они были людьми во плоти и крови, но я их  прежде  всего
воспринимал в качестве персонажей бесконечно длящегося  спектакля,  где  ОНИ
просто играли написанную для них роль в обличий "Корчагина",  "Стерегущего",
"Тани", "Феликса", "Островского", "Синягина", "Алика", "Сергеевой",  "Саши",
"Моски",  "Кларины",  "Московского"  и  даже  "Пушкина",  "Достоевского"   и
"Чехова" (что это была за страсть у КГБ давать своим секретным агентам имена
классиков  отечественной  литературы?  С  "Пушкиным"   и   "Достоевским"   я
познакомился  лично,  а  от  "Чехова"  получил  письмо...   Хотя   возможно,
существуют  и  агенты  с  именами  ныне  живущих?  Агент   "Куняев",   агент
"Бондарев", агент "Проханов"?)
   Да, так было до тех пор, пока пуля, как говорится, не  просвистела  прямо
возле виска и я не познакомился  с  личным,  можно  сказать  -  персональным
агентом. Стояла уже весна 1992 года...
   К этому времени я по уши залез в бесчисленные истории стукачей и сексотов
и иногда, читая или слушая очередную исповедь, ловил себя на  том,  что  тот
первый - нервный и напряженный - интерес к ним уже пропал. Я с  ужасом  стал
подмечать  в  себе  участливое  равнодушие  врача,  с  мимолетным  вниманием
отмечающего даже при  встрече  с  человеком,  здоровым  полностью,  признаки
болезни, тихо изъедающей его.
   Да, так было до того дня, когда я познакомился с НИМ. Уже с НИМ - моим.
   Познакомился - и снова стало  близко,  горячо...  Для  меня  эта  история
началась поздним весенним вечером, да  нет,  уже  за  полночь  (помню,  была
какая-то гнусная слякотная погода за окном), с телефонного звонка.
   - Алло... Извините, что звоню домой... Но это важно...  Мы  не  могли  бы
сейчас увидеться? - услышал я в трубке молодой голос. - Сегодня, сейчас...
   Я привык к неожиданным телефонным звонкам и не боюсь  ночных  перемещений
по городу: бросок на улицу, такси, дорога,  ночная  Москва,  чужой  свет  за
окнами, выхваченные фарами лица прохожих - все  это  давало  ощущение  жизни
даже тогда, когда казалось, что жизнь начинает затухать.
   Но тут я посмотрел за окно, на хлеставшие в стекло крупные  капли  дождя,
на черное небо - нет, только не сегодня, только не сейчас.
   Я почувствовал, что человек, набравший мой номер, разочарован отказом.
   - Ну, давайте утром... До утра недалеко... И  тогда  он  произнес  слова,
значение которых я в тот момент не понял:
   - У меня остался всего лишь один день... - И после паузы:
   - Тогда обязательно завтра утром, потому что завтрашний день  у  меня  на
самом деле последний.
   И какая-то  новая  интонация  послышалась  мне:  уже  не  растерянная,  а
твердая, уже не просящая, а требующая. И я, помню, подумал: "О, брат... Да у
тебя стряслось что-то серьезное..."
   Потом я долго не мог уснуть, уже сожалея о своем отказе. И  даже  стал  с
нетерпением ждать утра, не подозревая, какой сюрприз оно мне принесет...
   Он появился в редакции чуть позже десяти, едва я  сам  успел  переступить
порог своей комнаты. Как я и предполагал, он действительно был молод  -  лет
двадцать пять, не больше. Интеллигентное лицо медленно взрослеющего юноши из
хорошей семьи.
   - Я звонил вам вчера ночью...
   - Привет... Ну? Садись...
   - Спасибо... - И обернувшись: - Можно закрыть дверь?
   - Да закрывай... Что стряслось?
   Он закрыл дверь, замер, так и  не  сев  в  кресло,  судорожно  глотнул  и
произнес, глядя поверх меня, за окно,  где  темнели  развалины  соседнего  с
редакцией здания:
   - Я хочу, чтобы вы простили меня... Пять лет назад я написал на вас донос
в КГБ.
   От неожиданности информации я даже, вспоминаю, засмеялся:
   - На меня? Ты ничего не перепутал? Я тебя,  парень,  вижу  первый  раз  в
жизни...
   И он заговорил - быстро, словно опасаясь, что я не  дослушаю,  прерву  на
полуслове:
   - Я тогда учился и работал на киностудии Горького... А вы у нас выступали
с лекцией. О молодежном движении. Мне  понравилось.  Но  когда  я  рассказал
своему куратору о том, что вы у нас были...
   Куратору?
   - Я стал агентом КГБ, когда еще учился на первом курсе... - И так же,  не
глядя на меня, продолжал этот свой странный рассказ:
   - Да... И куратор потребовал, чтобы я подробно  написал,  о  чем  вы  нам
говорили... Я сначала отказывался... Но он меня заставил... Он сказал, что с
вами ничего не сделают... Им просто надо знать... Я  написал...  А  потом  я
прочитал статью  кинорежиссера  Инны  Туманян...  Она  написала,  что  после
выступления на студии одного известного журналиста его вызвали на  ковер.  В
горком партии... Я понял, что это о вас... И обо мне... Я тут же бросился  к
своему куратору... Я нашел его... Мы увиделись на конспиративной квартире...
Он был не один, а еще с кем-то... Я его спросил: "Вы же  говорили,  что  это
только для вашей информации... Что с ним, то есть  с  вами,  -  он  облизнул
губы, - ничего не будет!" А они засмеялись... Оба... И куратор сказал:  "Что
ты волнуешься! Мы же его не посадили..."
   Он говорил короткими, отрывистыми фразами, и я мог  только  предположить,
как трудно ему дался и тот, вчерашний ночной звонок, и сегодняшний  утренний
визит, и слова, которые он произносит, глядя куда-то  поверх  меня  -  туда,
туда, далеко-далеко, в  известное  лишь  ему  пространство  жизни,  где  ему
суждено было упасть и в котором ему  захотелось  подняться.  Он  замолчал  и
потом, после паузы, произнес:
   - Завтра утром я улетаю... Я эмигрирую... Наверное, навсегда... Я не хочу
здесь больше оставаться... Я буду жить в Израиле... Наверное, я никогда  вас
больше не увижу... Если можно... Простите меня...
   Лишь в этом месте я мельком взглянул на него и снова опустил глаза...  Не
потому, конечно, что мне было неприятно смотреть на его лицо -  лицо  хорошо
воспитанного юноши  из  интеллигентной  еврейской  семьи.  Нет,  все  совсем
по-другому! И злость не закипела, и презрение не  обожгло,  то  есть  ничего
такого трагическо-карнавального в душе не возникло. Скорее всего,  я  просто
растерялся, как теряешься, не знаешь,  что  сказать  в  ответ,  когда  вдруг
случайный попутчик в поезде  неожиданно  распахнет  перед  тобой  душу.  Да,
парень, ну а что же мне теперь делать?.. То выступление на киностудии  имени
Горького и все последовавшее за ним я тут же вспомнил. Хотя сам этот  случай
не настолько сильно запечатлелся в памяти, чтобы считать его какой-то  вехой
в жизни. Так, какой-то бред.
   А суть дела (да, именно "дела", как я потом убедился, увидев  в  руках  у
чиновников, допрашивающих меня, пухлую папку) заключалась в следующем.
   Еще в конце занимательной брежневской эпохи я начал исследовать различные
подростковые  группировки,  которые  именно   тогда   (а   с   еще   большей
интенсивностью - при Андропове, Черненко и в начале горбачевской эры)  стали
как грибы вырастать на девственной  советской  земле.  Были  бы  они  просто
хулиганами - было бы все ясно и понятно. Или  диссидентами  -  тоже  уже  по
привычной схеме разобраться с ними не составляло бы труда. Но  они  были  не
теми и не другими - они были "неформалами", самим названием противопоставляя
себя официальным комсомольским организациям.
   Кто только не появлялся, в каких одеждах, под какими названиями, с какими
прическами,  прикидами  и  колокольчиками  на  штанах!  И  если  с  теми  же
футбольными фанатами было более-менее все ясно,  когда  они  начинали  драки
между собой или переворачивали после матча машины, то  когда  те  же  фанаты
устраивали многотысячные демонстрации  в  центре  Москвы,  начальству  в  их
глупых лозунгах, выкрикиваемых многотысячным хором,  "Спартак  -  чемпион!",
чудилось посягательство на существующий строй.
   И, в принципе, они не так уж были и не правы.
   Как животные в минуты  опасности,  ОНИ  поняли,  что  естественная  смена
поколения (то есть приход первых в советской истории подростков, чьи отцы не
только не воевали, но и не были арестованы; - на  арену  общественной  жизни
выходило  "непоротое  поколение")  неминуемо  приведет  к  их   собственному
разрушению. Ведь эти ребята были лишены  того,  что  долгое  время  являлось
фундаментом Системы, - страха.
   И тогда-то все смешалось в домах на Старой площади (там, где располагался
ЦК КПСС), и на Новой площади (там, где ЦК ВЛКСМ), и, естественно, на площади
Дзержинского, в КГБ.
   Появление  этого  нового,  странного,  непуганого   поколения   настолько
обеспокоило власти, что в  структуре  КГБ  был  впервые  создан  специальный
молодежный отдел.
   Сейчас мы все уже как-то позабыли, что, как говорится, первыми ласточками
свободы стали именно дети, а не отцы. Именно  к  фанатам,  рокерам,  панкам,
металлистам, хиппи (сколько их еще тогда, в начале восьмидесятых, появилось,
и  каких!)  приклеили  слово  "неформал",  а  не  к  "Демсоюзу"  или  клубам
избирателей!
   Дети показали  отцам:  да,  можно  выйти  на  демонстрацию  не  только  в
"майские" или "октябрьские" - и не только с  разрешения  властей,  но  и  по
собственной воле, слушаясь своего собственного чувства.  Это  уже  потом  их
отцы, матери, бабушки и дедушки заполняли улицы и площади на  многочисленных
митингах, и тогда-то дети ушли  в  сторону,  как  и  бывает  обычно  во  все
времена, в вечном противостоянии поколений.
   Да, их тусовки не носили политического  характера  последующих  митингов,
да, они не кричали "Долой КПСС", да и самиздат они тоже вряд ли  читали,  не
доверяя ни тем, ни этим, противопоставляя себя всему, что было вокруг.
   Но уже то, что их, новых, становилось все больше и больше и что они таким
ярким пятном выделялись на общем сером фоне, - уже одно  это  заставило  КГБ
посчитать "работу с молодежью" одним из своих главных приоритетов.
   Я столкнулся с этим "приоритетом"  едва  ли  не  в  первый  день,  когда,
опубликовав  в  "Литгазете"  номер  телефона  для  прямой  связи   с   юными
"неформалами", включил эту "горячую линию".
   - Подполковник КГБ Мищенко... - в очередной раз подняв телефонную трубку,
услышал я недовольный голос, принадлежащий явно не хиппи или панку. И тут же
с налету: - Что это вы себе позволяете!? Мы еще с вами разберемся!  Вы  что,
вздумали создать новый комсомол? - И что-то еще такое, грубо-истерическое.
   Я зло сказал  подполковнику,  что  он  ворвался  в  молодежную  линию,  и
попросил его положить телефонную трубку, добавив, что если он хочет со  мной
о чем-то переговорить, то сможет это  сделать  в  другой  день  и  по  моему
городскому телефону. "Мы с вами еще разберемся!" -  рявкнул  он,  и  я  даже
почувствовал, как шмякнулась на рычаг трубка на том конце провода.
   Разбирались  ли  они  -  не  знаю.  Как-то  я  прочитал   в   "Московском
комсомольце", что, листая архивы комсомольского оперативного отряда  (а  это
была официальная школа для стукачей), журналист "МК" наткнулся на  документ,
имеющий к этим "разборкам"  прямое  отношение.  Юный  сексот  сообщал  своим
начальникам, что  некий  студент  философского  факультета  Саша  "регулярно
встречается со спецкором "Литературной газеты" Щекочихиным в кафе "Турист" и
там получает инструкции по организации неформального молодежного движения".
   Сколько я ни вспоминал, что это за студент Саша, - так и не вспомнил.  Да
и где в Москве находится кафе "Турист" - до сих пор не знаю. В  общем,  чушь
какая-то несусветная.
   Но в куда более серьезные приключения попадали сами  ребята,  на  которых
Лубянка положила глаз. Правда, как это обычно у нас происходит, все это чаще
всего принимало фарсовый характер.
   Помню замечательную  историю  Никиты,  одного  из  лидеров  спартаковских
фанатов. Когда его призвали в армию, то КГБ  тут  же  не  преминул  сообщить
воинским начальникам, что за птица залетела под  славные  знамена  Советских
Вооруженных Сил.
   Без смеха он не мог потом вспоминать свой первый  разговор  с  московским
военкомом, когда  тот  долго  топал  на  него  ногами  и  кричал,  с  трудом
выговаривая  непривычные  для  него  слова:  "панки",   "хиппи",   "рокеры",
"металлисты", а потом, откричавшись, сказал ему: "Понял? Так что ты мне  эту
гадость в Советской Армии не разводи, а то в бараний рог скрутим!"
   И - скрутили.
   Мало того, что загнали в какую-то сибирскую Тмутаракань, мало того, что в
стройбат (а всех мало-мальски значимых лидеров в подростковой среде загоняли
в этот самый грязный во всех значениях этого слова род войск), но и  там  не
оставили в части, а сунули куда-то в лес, в кочегарку, в которой  он  должен
был постоянно поддерживать огонь, сам не понимая, зачем и почему.
   И  вот  в  один  прекрасный  день,  когда  Никита  тоскливо   глядел   на
опостылевшую чугунную печь, вдруг на раздолбленной лесной  дороге,  медленно
переваливаясь, появилась "волга", прекрасная в своей ослепительной черноте.
   Из "волги"  выпрыгнули  аккуратные  молодые  люди  в  абсолютно  штатских
костюмах и, даже не дав Никите переодеться, засунули его в машину и привезли
в районный отдел КГБ. Там, напоив его чаем  с  печеньем,  отвели  в  кабинет
районного начальника, который  ему  откровенно  сказал:  "Понимаешь,  сынок,
здесь нам указание дали работать с этими панками, - сделал  он  ударение  на
первом слоге, - с хиппи всякими и остальными. А кто  они  такие?  С  чем  их
едят? Ты уж давай расскажи мне, что это такое..."
   И Никита в течение часов пяти просвещал обескураженного новым  поручением
районного кагэбешного начальника (а  городок  был  маленький,  затерянный  в
сибирских лесах, и  думаю,  что  появление  на  его  улицах  хиппи  было  бы
воспринято местным населением  точно  так  же,  как  визит  инопланетянина),
почему одни ходят нечесаными, а другие выстригают затылки, третьи цепляют на
штаны колокольчики, а четвертые  скандируют:  "Спар-так  -  чем-пи-он"...  В
общем, потеха да и только.
   Но КГБ относился к этой потехе с маниакальной серьезностью.
   И, конечно, мы в редакции не могли это  не  чувствовать.  Трижды  снимала
цензура - с подачи  "друзей"  с  Лубянки,  конечно,  -  уже  из  сверстанной
"Литгазеты"  страницу  прямых  диалогов  с  разношерстными   представителями
молодежных группировок, которую я озаглавил "Алло, мы вас  слышим!..",  и  я
помню тупое отчаяние, которое охватывало меня в те дни, когда я  смотрел  на
распятую на стене газетную страницу, так и не дошедшую до читателя.
   Но, тем