Вообще, по его словам,  работа  эта  была  абсолютно  никому  не  нужная.
Доходило до ерунды: однажды мы ехали с фирмачами, а я был за рулем. Я увидел
за собой ИХ машину и решил от нее оторваться. Просто так,  шутки  ради...  И
оторвался, уйдя через  проходные  дворы.  На  другой  день  меня  вызвали  и
спросили, кто был за рулем. Я соврал, что шеф. Они мне посоветовали передать
ему, чтобы так быстро не ездил...
   Дома знали, что он работает на КГБ, но сам куратор  в  гости  никогда  не
приходил. Никаких денег не платили, видимо, по одной причине: работа в  УПДК
была сама по себе честь для малооплачиваемого советского инженера.
   Я спросил, тяготится ли он каким-нибудь воспоминанием о своей "дружбе"  с
КГБ.
   Юрий Владимирович на секунду задумался, а потом сказал:
   - Однажды ко мне подошли два парня, может быть с провокационными  целями,
и попросили провести их в посольство ФРГ. Я их довез до посольства и -  сдал
в милицию. Но, может быть, они не были никакими провокаторами....
   Интересовало ли куратора, привозят или нет югославы с собой диссидентскую
литературу?
   Нет, но, естественно, Солженицын у фирмачей был.
   - А вы сами читали?
   - Еще раньше, когда был за границей... В командировке в Белграде.  Там  в
Доме русской книги  можно  было  купить  и  "Архипелаг  ГУЛАГ",  и  "Доктора
Живаго". Я покупал, читал, но в Москву не вез, чтобы не испытывать судьбу.
   Он ИХ, естественно, боялся:
   - У меня самого арестовали деда. В той же квартире, где  и  живу  сейчас.
Так что я все пережил еще мальчишкой.
   - Александр знал об этом?
   - Естественно... Ведь у НИХ досье есть на каждого человека...
   Потом сказал, что он сам чувствовал: его телефон прослушивался не  только
на работе, но и дома. В фирму же перед каждой  важной  встречей  обязательно
приходили "телефонисты" и говорили,  что  надо  починить  телефон.  Югославы
смеялись, но  шеф  бюро,  когда  нужно  было  поговорить  о  чем-то  важном,
непременно  снимал  телефонную  трубку,   думая,   что   это   помогает   от
прослушивания.
   Когда он ушел из УПДК - от него отстали.
   Но если бы не работал на КГБ,  то  меня  бы  не  приняли  в  Министерство
авиационной промышленности. Когда я только туда перешел, меня тут же вызвали
в особый отдел, и я понял: про меня все известно.
   Сейчас Юрий Владимирович убежден, что ни пользы, ни вреда от  его  работы
никакой не было. Просто, был винтиком этой системы...
   У всех, конечно, было по-разному.
   Некоторых делали доносчиками лишь для какого-нибудь  конкретного  дела  и
после  к  ним  уже  больше  не  приставали.  Вот  что  написал  мне  сексот,
подписавшийся псевдонимом "Кочубей":
   "Однажды ко мне обратился сотрудник КГБ с предложением "раскрутить"  одну
конкретную личность, т. к. предполагалось, что эта личность  ведет  активную
антисоветскую пропаганду,  имеет  связи  с  зарубежьем.  В  те  годы  я  был
правоверным и на предложение согласился не колеблясь.
   И ходит этот инженер, а его уже несколько раз принимал  министр  отрасли,
не ведая о том, как сгущается хмарь над его нестандартной головой.
   Так как вербовка моя была целевая, связь с КГБ после разработки  инженера
прекратилась.
   Я рад, что не принес вреда тому человеку. Но и не  сразу  пришла  ко  мне
оценка - моральная оценка именно политического  сыска:  ведь  пионером  меня
воспитывали в дружине им. Павлика Морозова.
   В то время я заметил, что Комитет  активно  интересовался  настроением  в
рабочих и инженерных коллективах - это были первые месяцы Андропова на посту
Генсека".
   Другим же завербованным везло меньше, и КГБ не оставлял  их  в  покое  до
самой старости, кружа, кружа над головой.
   В. Гурвич из Новосибирска служил на Севере, на флоте, в бригаде подводных
лодок. Уже на пятом году службы, в начале 1948 года, он вдруг понял, что  им
интересуется отдел контрразведки.
   "Дело было так. Я возвращался к месту службы из краткосрочного отпуска, и
в Москве у меня украли бумажник со всеми документами. Я сразу  же  явился  в
морское  ведомство  в  Козловском  пер.  и  был  препровожден  в  Химки,  на
гауптвахту, откуда только через неделю отпущен с новым билетом в Полярное.
   Положение осложнялось  тем,  что  украденные  документы  были  просрочены
(иначе зачем я поперся на губу - ехал бы дальше) и там стояло разрешение  на
задержку военкома с места жительства. Их сначала подбросили где-то, а  потом
какая-то добрая душа переслала на корабль - плавбазу "Печора", где я  служил
мотористом. Закрутилось дознание, но я был спокоен, пока  к  дознавателю  не
подключился сам капитан 3 ранга И. А. Дубнов..."
   Никаким капитаном 3-го ранга он не был, хотя и  носил  морскую  форму,  а
являлся начальником контрразведки бригады и располагался в специальной каюте
А-40, куда и стали  вызывать  В.  Гурвича.  Чаще  всего  по  ночам.  Видимо,
подозревая, что он симулировал кражу,  чтобы  скрыть  самовольную  задержку,
моториста заставляли писать определенные слова левой рукой и т. д.
   "Замполитом на "Печоре" был  некий  Филоничев,  откровенный  антисемит  и
совершенно безграмотный мерзавец. Всю кашу со СМЕРШем заварил он, и это меня
и спасло: Дубнов решил проявить объективность.
   Через некоторое время Дубнов вызвал меня. После формального разговора  он
начал со мной беседовать вдруг милостиво и вальяжно. Спросил о  моих  планах
после дембеля - я ответил, что хотел бы поступить на юридический. Он одобрил
и даже поделился своими трудностями в разрешении некоего юридического казуса
(можете себе представить!). А потом намекнул вскользь, что я мог  бы  уже  и
сейчас оказывать посильную помощь в оперативной работе: "Вот  только  вам  в
партию надо вступить... Но повторяю, при желании вы можете и сейчас мне  кое
в чем помочь..." - и так далее.
   Еще через год, когда замполит  добился  списания  моториста  во  флотский
экипаж (это вроде пересылки), а оттуда направили на остров  Кильдин,  Гурвич
вспомнил предложение Дубнова - а тот уже пошел на повышение,  -  и  отправил
ему записку с просьбой о встрече.
   "Меня мгновенно вызвали на  базу,  к  Дубнову.  Он  велел  мне  подписать
обязательство о внесудебной ответственности за разглашение  и  объявил,  что
будет готовиться моя засылка на Новую Землю как гражданского  для  "проверки
надежности охраны объектов". Он даже сказал: "Создадим вам контору  "Рога  и
копыта"... Мне было также сказано, что связь будет  со  мной  держать  через
капитан-лейтенанта Меркурьева, и представил бесцветного, такого же  липового
"моряка".  И  еще  мне  велели  выбрать  псевдоним,  которым  я  должен  был
подписывать сообщения, начинающиеся словами "Источник сообщает"...
   Псевдоним я выбрал себе шикарный - Грановский. И начал служить при  штабе
в  Полярном.  Смершевцы  все  морочили  мне  голову  Новой  Землей,  а  пока
"временно" Меркурьев велел писать, о чем говорит старшина 2-й статьи Шкарупа
и что делает матрос Смирнов, ориентируя "источник", что первый -  украинский
националист, а второй - сын известного троцкиста.
   Но  "националист"  и  "троцкист"  ничего  такого  не  говорили,  и  тогда
Меркурьев велел мне интересоваться капитаном  Матцингером  и  часовщиком  из
Ленинграда Фимой  (фамилию  я  позабыл).  Костя  ничего  не  говорил,  кроме
матерщины (он был начальником строевой части),  а  с  Фимой  мы  пропили  50
меркурьевских рублей, которые шеф мне дал под расписку,  и  еще  500  рублей
Фиминых.
   Что эти орлы-чекисты  делали  нормально,  так  это  инструктировали,  что
разговор с клиентом нужно умело склонять на интересующую их тему,  но  ни  в
коем случае не идти на провокацию, не поддакивать..."
   Потом Гурвича демобилизовали,  и  он  был  убежден,  что  и  подписка,  и
псевдоним, и чекисты - все останется там, в прошлом,  как  нелепый  сон.  Он
переехал в Тбилиси, поступил на физтех университета. И вдруг  спустя  год  -
вызов в профком.
   "Там меня ждал хмырь в белом кашне, в шляпе, драповом синем  пальто  и  в
хромовых   сапогах.   На   улице   он   представился   старшим   лейтенантом
госбезопасности Майсурадзе и передал привет от Меркурьева:  "Будем  работать
вместе.  Факультет  у  вас  секретный,  а  люди  разные..."   Он   предложил
встречаться  раз  в  месяц   и   открыл   своим   ключом   дверь   какого-то
домоуправления, без крыльца и тамбура, прямо с улицы".
   То есть Гурвича сдали с рук на руки. Стал он являться к  новому  куратору
на свидания, и тот каждый раз нудно  выспрашивал,  все  ли  благополучно  на
факультете, и предлагал познакомиться то  с  одним  доцентом,  то  с  другим
профессором...
   Когда подопечный начал пропускать свидания,  "куратор"  приходил  к  нему
домой  и  говорил,  что  если  станет  плохо   работать,   то   "со   своими
соплеменниками будет землю копать",  -  тогда  все  евреи  ждали  поголовной
депортации... И пытал на тему провокационных слухов о "массовых  репрессиях"
- что говорят об этом знакомые евреи...
   Гурвич понял, что от него не отстанут.
   "Пошел я тогда к своему другу-однокурснику Робику Людвиговичу и  все  ему
рассказал (а отец его работал начальником секретариата Лаврентия Павловича).
Попросил его помочь через отца избавиться от этого кошмара. Роберт засмеялся
и сказал, что у него не такие отношения с отцом...
   Потом, наконец, умер  Сталин.  И  мы  втроем,  запершись,  пили  с  одним
непременным тостом: "Таскать вам не перетаскать..." И я всем  говорил  одно:
хуже не будет. И как в воду глядел: летом расстреляли Берию. А  меня  вызвал
на очередную  прогулку  Майсурадзе  с  другим  чином,  который  представился
подполковником (фамилию забыл), и строго  мне  выговаривают:  "Вы  пять  лет
саботажем занимаетесь. Вы давали подписку... У нас длинные руки..." А я  им:
"Все. Я выхожу из игры..."
   Но не такая это игра, из которой можно выйти, когда захочешь.
   Спустя три года после окончания университета В. Гурвич уехал  работать  в
Дагестанский филиал АН СССР. Весной 1961 года его вызвали в КГБ Дагестана.
   Капитан Ахаев спросил его о делах, самочувствии и потом спросил:  "Борису
Пастернаку писали?" - и протянул фотокопии писем.
   - А с чего вы взяли, что это письмо написал я? Тут нет  моей  подписи.  И
почему вы вообще читаете чужие письма!
   - А нам, - отвечает, - после смерти Бориса Леонидовича с возмущением  это
письмо передала его вдова...
   Поволок меня Ахаев в кабинет к полковнику и стали мне  грозить  собранием
по месту работы. "Давайте собрание, - говорю. - Только не ждите, что я  буду
молчать о ваших делишках..."
   Велели мне явиться, "подумав", завтра. Наплевал. Через три недели  стучит
сосед: "Известный вам Ахаев вызывает вас завтра к десяти..."
   Отказался...
   Потом я уже переехал в Новосибирск..."
   И, считает он сегодня, этим и спасся.
   А вот еще одна судьба, чем-то схожая с судьбой В. Гурвича.
   Правда, этого человека не оставили и по сегодняшний день.
   "Что такое сексоты, я знал с малолетства. В роковые 30-е годы наша  семья
жила в Москве, шесть человек в двух барачных комнатах, причем  спали  все  в
одной 15-метровой комнате, а вторая - кухня - для жилья была мало  пригодна.
Отец и мать работали в одном наркомате и часто,  думая,  что  мы  с  сестрой
спим, шепотом обсуждали события прошедшего дня: мать - секретарь замнаркома,
рассказывала об арестах, отец - о своих делах,  и  оба  -  о  "свиданиях"  с
чекистами. Так я и проник в тайну чекистской агентуры. Я уверен, именно  эта
тайная жизнь и спасла родителей от репрессий в тридцатых, хотя и не  помогла
отцу выжить в ГУЛАГе, куда он попал после войны как бывший военнопленный. Но
это уже другая история...
   Так что службу я "унаследовал" от родителей, а вернее, в те ночные  часы,
когда подслушивал их разговоры о шефах с Лубянки  и  проникался  романтизмом
сексотства, хотя и не подозревал о том, что и самому придется дать  расписку
о неразглашении" - так начал свою исповедь москвич Н.
   В июле 1941  года  16-летним  пацаном  он  ушел  добровольцем  на  фронт,
отвоевал от звонка до звонка, потом служил в Берлине. Именно  тогда,  уже  в
конце службы, последовал вызов в СМЕРШ полка. А попался он вот на чем.
   "В 1943 году во время боевой  операции  я  потерял  медаль  "За  отвагу",
которую получил за взятие Новозыбкова. А в  1946  году  Господь  послал  мне
такую же медаль в вагоне  берлинской  электрички,  под  другим  номером.  По
простоте душевной я попросил в мастерской перебить номер. Что мне и  сделали
и - сообщили куда надо. И вот при таких обстоятельствах  мне  пришлось  дать
подписку о согласии стать агентом. Представьте  ситуацию:  начальник  СМЕРШа
стращает дисциплинарным батальоном, а я "так давно  не  видел  маму"  и  мне
такие хорошие письма пишет первая любовь, моя одноклассница Нина".
   Так  вот,  дал  он  тогда  согласие,  подписку  и  обещал   остаться   на
сверхсрочную. Но... обманув СМЕРШ, демобилизовался в  марте  1947-го.  После
этого начал работать в Москве в одной полувоенной организации. А в октябре -
приглашение  зайти  к  оперуполномоченному,   напоминание   о   расписке   и
приглашение  к  работе  сексота.  Отказался.  После  этого  вызов  в  кадры:
предлагают подыскать другое место работы, не связанное с допуском,  так  как
он "не пользуется доверием". Еще предложили записать в личное дело, что  его
отец, бывший военнопленный, отбывает наказание в Воркуте. А он уже  женился,
жена ждала ребенка, жить негде и не на что. Так что пришлось согласиться.
   "Но цель моего, письма рассказать вам не о себе, а моих  шефах.  Не  буду
называть их фамилии, поскольку  и  в  Вашей  редакции  есть  сексоты  и  нет
гарантии  от  доноса.  Берлинский  шеф,  капитан  по  званию,  карьерист   и
провокатор. Он  меня  учил:  заводи  разговоры  на  политтемы  с  солдатами,
сержантами, делай вид, что поддерживаешь антисоветские настроения и т. п.  В
Москве у меня в разные периоды были разные шефы. Были среди  них  и  хорошие
ребята. Один из них помог разобраться с делом отца и  с  его  реабилитацией,
другой - просто хороший товарищ,  коллега  по  садоводству  -  интеллектуал,
хороший собеседник. Он интересовался тем, кто собирался в командировку или в
турпоездку за границу, спрашивал: как думаю, не убежит? Но  двое  с  Лубянки
оставили тяжелое впечатление. Один подполковник,  другой  -  полковник,  оба
пьяницы и, уверен, взяточники. На одну из встреч со мной они пришли оба  под
хмельком. Подполковник первым делом отсчитал мне 100 рублей и попросил  дать
расписку на 200. Я поблагодарил и отказался, мол, не достоин  такой  большой
чести, да и в деньгах не нуждаюсь. Оба они были почему-то сильно обозлены на
писателей и вообще на интеллигенцию. "Мало дали  этим  ублюдкам  (имелось  в
виду дело Синявского и  Даниэля),  надо  бы  к  стенке,  чтобы  другим  было
неповадно".
   Вообще  о  моих  шефах  у  меня  сложилось  следующее  впечатление:   чем
омерзительней был их моральный облик, тем большими  коммунистами-ортодоксами
они старались казаться. Ни о каких поисках шпионов не было и  речи.  Вся  их
работа была направлена на подслушивание всяких разговорчиков и анекдотов, на
возможность пришить дело по ст. 70 или же по ст. 190...
   Разные у меня были шефы - капитаны, майоры  и  даже  один  полковник.  Но
никто от моих донесений не пострадал. Более того,  думаю,  что  многих  я  в
какой-то степени даже реабилитировал в глазах  чекистов"  -  так  на  закате
жизни утешает себя Н.
   "О всех высказываниях, порочащих партию, правительство  и  партийцев,  вы
должны сообщать нам при очередной явке на Лубянку."
   "Он подписал подписку о неразглашении и стал  "Петром":  такой  псевдоним
дали ему в КГБ".
   "Псевдоним я выбрал себе шикарный - Грановский..."

ВСЕ, МЫШЕЛОВКА ЗАХЛОПНУЛАСЬ


   Я прервусь. Давайте взглянем на все с другой стороны -  со  стороны  тех,
кто оказался жертвами ЗОНЫ - самой настоящей.
   Хочу привести лишь одно письмо -  из  сотен,  полученных  мною  от  детей
узников тех сталинских лагерей.
   Может быть, сквозь восприятие одного из них  поймем,  попытаемся  понять,
что означала эта подписка о "неразглашении". Итак, письмо  А.  Безносика  из
Молдавии.
   "Одесса. Февраль 1938 года. Мне 12 лет. Я принес в тюрьму передачу  отцу:
нижнее  белье,  носовой  платок,  десяток  яичек.  Передачу  не  приняли.  Я
расплакался. На меня обратил внимание какой-то тюремный чин  и  распорядился
принять белье. Яички не взяли. Через некоторое время вынесли  то,  что  отец
снял с себя в камере. Я схватил грязное, пахнущее  потом  и  камерой  белье,
прижал к груди и кинулся к выходу. У родственников, которые жили  в  Одессе,
мы прощупали и осмотрели каждую складочку в надежде найти  хоть  что-нибудь,
открывающее завесу неизвестности, но, кроме следов крови на вороте  рубашки,
ничего не нашли. Этим я был потрясен: отца били.
   Вторую передачу, в марте, не приняли. Сказали, отец убыл на  этап.  Я  не
понимал, что такое этап.
   Жили мы в то время на станции Затишье Одесской железной дороги.  Отец  до
ареста работал путевым обходчиком.
   2 февраля, ночью, его вызвали в отдел кадров, и больше я  его  не  видел.
Спустя  две  недели  мать,  потрясенная  случившимся,  тяжело  заболела.  Ее
поместили в одесскую психбольницу. Меня и старую бабушку после "убытия" отца
выселили из железнодорожной будки в сарай, так как на место  отца  назначили
другого путевого обходчика. Стоял апрель. Было холодно. В сарае  мы  жили  с
нашей коровой. Она нас кормила и обогревала. Там  я  готовил  уроки.  Учился
хорошо, а поведение было  плохим.  Стал  раздражительным,  грубил  учителям.
Несколько раз, бросив школу, ездил на  товарняке  в  Одессу,  подолгу  ходил
возле тюрьмы, пока не попадал в поле зрения охраны, которая меня задерживала
и передавала милиции. Эти похождения стали  известны  директору  школы.  Она
вызвала меня в кабинет и предупредила: "Ты знаешь,  кто  твой  отец,  будешь
плохо себя вести - и ты туда пойдешь".  Я  долго  после  этого  плакал.  Мне
казалось, что нет в миру никого, кто желает мне добра.
   Потом была война, была долгая тяжелая служба. Где бы я ни  был,  меня  не
оставляла горькая  мысль,  что  же  за  такая  жестокая,  присущая  временам
инквизиции, несправедливость свалилась на нашу семью в 1938 году.
   Мой  отец  был  честный,  добросовестный,  справедливый  человек.   Любил
трудиться, любил жизнь, любил свою семью.  Это  доброе  с  одной  стороны  и
подлое, жестокое с другой теснилось в моей голове.
   Постановление особой тройки НКВД в отношении отца было вынесено 11  марта
1938 года, а 24 марта 1938 года его расстреляли. Это мне сказали:  отправили
на этап... Время торопило. Нужно было разоблачать очередных  врагов  народа,
получать звания, должности, ордена. Трупы где-то закапывали, но где?
   Сейчас я уже старый, больной человек. Мне, как  никогда  раньше,  хочется
прикоснуться руками, телом к той земле, где лежат кости отца".
   Таких писем у меня много - от тех, чьих отцов и матерей уводили навсегда,
навечно, так что даже и фотографий  не  оставалось.  И  от  тех,  кто  своей
детской памятью помнит то, о чем стали забывать мы, уже повзрослевшие.


   Часть первая - окончание

ОДИНОКИЙ ГОЛОС В ХОРЕ
Иваново, 1942 год


   "Ваши публикации разбередили мне душу. Они подтолкнули меня к откровению,
к покаянию, если хотите. То, что  вы  сейчас  прочтете,  я  даже  никому  не
рассказывал. Может быть, это письмо поможет мне избавиться от ощущения  вины
перед людьми, по отношению  к  которым  я  совершал,  как  осознал  позднее,
подлость.
   Шел  1942  год,  а  мне  -  семнадцатый.  Был  я  в  ту  пору  секретарем
комсомольской организации ивановской школы ‘ 51.
   Как-то меня вызвали в райком  комсомола.  Секретарь  Сталинского  райкома
сидел в своем кабинете в обществе какой-то средних  лет  женщины,  одетой  в
строгий костюм. Секретарь немного поговорил со мной о текущих  комсомольских
делах, из-за которых, как я  понял,  не  стоило  вызывать  в  райком,  потом
буркнул: