дние
дни, а  среди  друзей  и  подчиненных  даже  высказывал  предположение,  что
следующим заволжским губернатором будет назначен не кто-нибудь, а именно он,
полковник Лагранж.
     За этот минувший месяц все здание  нашего  губернского  жизнеустройства
покосилось, хотя выстроено было вроде бы крепко, с умом, ибо  возводили  его
не от крыши, как в прочих российских областях,  а  от  фундамента.  Впрочем,
аллегория эта чересчур мудрена и требует разъяснений.
     Каких-нибудь двадцать лет назад  была  у  нас  губерния  как  губерния:
нищета, пьянство, невежество, произвол властей,  на  дорогах  разбой.  Одним
словом, обычная российская жизнь, во всех частях  нашей  необъятной  империи
более  или  менее  сходная.  В  Заволжье,  пожалуй,  было  еще   поглаже   и
поспокойнее, чем в иных краях, где людей в соблазн вводят шальные деньги.  У
нас все обстояло степенно, патриархально,  по  раз  и  навсегда  заведенному
уставу.
     Скажем, хочет купец товар по реке сплавить или через лес везти.  Первым
делом идет к нужному человеку (уж известно к какому, и  в  каждом  уезде,  в
каждой волости свой), поклонится ему десятой частью, и езжай себе  спокойно,
не тронет никто и не обеспокоит - ни лихие люди, ни полиция, ни акцизные.  А
не поклонился, понадеялся на справную охрану или русский авось  -  пеняй  на
себя. Может, проедешь через лес, а может, и нет. И на
     Реке тоже всякое может приключиться, особенно по  ночному  времени,  да
еще на стремнине.
     Хочет кто в городе лавку или кабак открыть - то же  самое.  Поговори  с
нужным человеком, окажи ему уважение, десятину  посули,  и  давай  тебе  Бог
всякого преуспеяния. И врач санитарный не пристанет, что на прилавке мухи, а
в подвале крысы, и податной инспектор малой мздой удовольствуется.
     Все знают про нужного человека - и исправник, и прокурор, и пристав, но
никто ему не препятствует свои  дела  вести,  потому  что  со  всеми  нужный
человек дружит, а то и в родстве-кумовстве состоит.
     Бывало, назначали из столицы честных  начальников,  да  еще  не  просто
честного пришлют, а решительного и  делового,  твердо  намеренного  всех  на
чистую  воду  вывести  и  немедленное  царство  справедливости   и   порядка
утвердить, но и таким орлам Заволжье быстро крылья укорачивало. Получалось -
добром,  через  подарки  или  иные  какие  любезности,  а  если  уж   совсем
неподкупный, то наветом, оговором, благо в свидетелях  недостатка  не  было,
нужному человеку только свистнуть - кого хочешь оговорят.
     А лет тридцать тому объявился у  нас  в  городе  полицмейстер,  еще  до
покойного Гулько. Страх до чего непреклонный был. Всю  полицию  перешерстил:
кого повыгонял, кого под  суд  отдал,  прочих  в  трепет  привел.  От  этого
волнение произошло,  нарушение  давних,  надежно  отлаженных  отношений  меж
серьезными людьми. Долго ли, коротко ли, но стал  сей  Робеспьер  до  нужных
людей добираться, вот какой отчаянный. Тут  его  бесчинства  и  закончились.
Пошел на  утиную  охоту  с  собственными  сослуживцами,  а  лодка  возьми  и
перевернись. Все выплыли, одному лишь начальнику не повезло. Всего полгода у
нас и покуролесил.  И  это  полицейский  начальник,  большой  человек!  А  с
исправником  каким-нибудь  немудрящим  или   следователем,   если   строптив
окажется, и много проще поступали: ночью  стукнут  дубиной  по  макушке  или
стрельнут из кустов, и дело с концом. Спишут на разбойников, которые в наших
лесах водились в изобилии. Полиция немножко для виду поищет и  закроет  дело
за невозможностью раскрытия. Ах, да что про это рассказывать, только попусту
время тратить. В каждой губернии подобных историй пруд пруди.
     И вот назначают к нам из Петербурга архиереем Митрофания, во  второй  и
окончательный раз. Без малого двадцать лет с тех пор миновало. Он уж местные
порядки и обычаи знал и потому напролом не полез,  начал  со  своего  тихого
ведомства: попов приструнил, чтоб не лихоимствовали, в монастырях  строгости
установил. Из благочинных некоторых сместил, иных усовестил, а еще  навез  с
собой из столицы белого и черного духовенства из числа молодых академиков.
     Стало в церквах и приходах не то что прежде.  Священники  и  причетники
трезвые, служат чинно, проповедуют нравственно и понятно,  подношений  сверх
положенного не принимают. Не сразу, конечно, так  установилось,  года  через
два-три. И никого поначалу не  растревожило  это  невиданное  новшество,  ни
нужных людей, ни вороватых начальников. Расхотели попы сладко есть  и  мягко
спать - их дело. А что стали с амвонов  много  о  честности  и  добротолюбии
рассуждать, так им и положено. И вообще кто их, долгогривых, всерьез слушать
будет. Но между тем авторитет духовных лиц  стал  постепенным  и  незаметным
образом укрепляться, и в церквах сделалось не в пример люднее, чем прежде.
     А тут, по еще не истершимся столичным связям  Митрофания,  отправили  в
отставку старого губернатора, с которым у владыки  были  нешуточные  контры.
Прислали нового, Антона Антоновича фон Гаггенау,  ему  тогда  едва  тридцать
сравнялось. Был он весь налитой, кипучий, европейский  и  до  справедливости
просто лютый.
     Побился барон с местными нравами, пободался, рога себе о  сию  каменную
стену пообломал и стал от отчаяния  впадать  в  административную  суровость,
отчего, как известно, все беды только усугубляются. Да слава Богу,  оказался
неглупый человек, хоть и немец - хватило ума за  советом  и  наставлением  к
владыке прийти. Что, мол, за чудо такое? Как это Митрофаний в своем духовном
ведомстве управляется, что у него все чинно и пристойно, не то что у  других
губернских архиереев?
     Владыко ответствовал, что это очень просто: надо  помене  управлять,  и
тогда дело будет управляться само собой. Лишь бы заложить крепкую основу,  а
остальное само приложится.
     Как же приложится, откуда, горячо  возражал  молодой  Антон  Антонович,
если народишко такой подлец и сволочь.
     Люди бывают разные, есть и хорошие, и плохие, поучал преосвященный,  но
по большей части  они  никакие,  навроде  лягушек,  принимающих  температуру
окружающей среды. Тепло - теплые, холодно - холодные. Надобно  сделать  так,
чтобы у нас в губернии климат  потеплел,  тогда  и  люди  потеплее,  получше
станут. Вот в чем единственно долг власти - правильный климат  создавать,  а
об остальном Господь позаботится, и сами люди не оплошают.
     - Да как его утепляют, этот климат ваш? - силился уразуметь губернатор.
     - Нужно в человеках взращивать и лелеять достоинство. Чтоб люди себя  и
других уважали. Человек, который понимает достоинство, не  станет  воровать,
подличать, обманом жить - зазорно ему покажется.
     Здесь барон в архиерее было разочаровался и даже рукой махнул:
     - Э, да вы, владыко, идеалист. У нас ведь Россия, а не Швейцария. Давно
ли крестьян по головам продавали, как скотину? Откуда  ж  здесь  достоинство
возьмется? На произрастание сего нежного растения идут века.
     Митрофаний, который в ту пору моложе  был  и  оттого  имел  слабость  к
словесной эффектности, ответил коротко и назидательно, на античный манер:
     - Законность, сытость, просвещение. И более ничего-с (он в ту пору  еще
и словоерсы, бывало, употреблял для благозвучия).
     - Ах, ваше преосвященство, мало ли я бьюсь за поддержание законности, а
что толку! Никто не хочет жить по закону - ни нижние, ни верхние.
     - И не будут хотеть. Люди исполняют только те законы, которые разумны и
выгодны  большинству.  Мудрый  законодатель  подобен  опытному  садовнику  в
публичном парке. Тот, засеяв газоны, не сразу дорожки прокладывает, а прежде
посмотрит, каким путем людям  удобнее  ходить  -  там  и  мостит.  Чтобы  не
протаптывали собственных тропинок.
     - Так то мудрые, - понизив голос, произнес Антон Антонович  крамольное.
- А у нас в России всякие законы бывают. Не мы с вами их выдумываем,  на  то
высшие инстанции есть. Но следить за исполнением сих законов  предписывается
мне.
     Епископ улыбнулся:
     - Существует закон божеский и  закон  человеческий.  И  соблюдать  надо
только те человеческие законы, которые божеским не противоречат.
     Губернатор только пожал плечами:
     - Этого я, увольте, не пойму. Я, знаете ли, немец. Для меня закон  есть
закон.
     -  На  то  я  к  вам  и  приставлен,  -  ласково  молвил  непонятливому
Митрофаний. - Вы, сударь, у меня спросите, какой закон от Бога, а  какой  от
лукавого. Я разъясню.
     И разъяснил, однако сие разъяснение заняло не час и  не  два,  а  много
больше, и со  временем  долгие  беседы  с  преосвященным  вошли  у  молодого
правителя в обыкновение...



БЕСЕДЫ ПРЕОСВЯЩЕННОГО МИТРОФАНИЯ
     Вставная главка

     Тем, кто внимает нашему рассказу единственно из желания узнать, чем  он
завершится,  и  кому  история   нашего   края   безынтересна,   эту   главку
позволительно вовсе пропустить. Никакого ущерба для стройности повествования
от этого не произойдет. Здесь же приведены, да и то в отрывках, некоторые из
высокоумных диалогов меж владыкой и губернатором (а именно три, хотя их было
много  больше),  ибо  беседы  эти  имели  для  Заволжья  самые   решительные
последствия. Заодно уж при помощи ремарок, следующих  за  каждой  из  бесед,
вкратце присовокупим, какие из этих прекраснодушных поучений претворились  в
действительность, а какие нет.

     О чиновничьем сребролюбии
     - Согласны ли вы, сын мой,  что  никакой,  даже  самый  благонамеренный
управитель не сможет воплотить свои полезные  замыслы,  не  имея  исправного
рабочего инструмента в лице способных  и  честных  помощников,  того  самого
инструмента, который на вашем бюрократическом наречии именуется "аппаратом"?
     - Совершенно согласен.
     - И что же делать, если "аппарат" этот погряз в низменном сребролюбии?
     - Не знаю, отче, оттого и пришел к вам. А главное, все чиновники таковы
и других взять негде.
     - Почему же негде? Частью можно из  столиц  привлечь  прекрасномыслящих
мужей, и поедут, потому что им хочется  свои  знания  и  убеждения  на  деле
применить. Частью же и у нас честные чиновники найдутся,  просто  им  сейчас
ходу нет.
     - Как же я их распознаю, честных этих, если они не на виду?
     - Я здесь не первый год, знаю, кто чего стоит, и назову.  Но  сие  лишь
четверть дела, потому что любой человек от власти портится, если установлены
неправильные  заведения.  И   чиновники   в   большинстве   своем   начинают
лихоимствовать не из-за порочности  своей  натуры,  а  потому,  что  так  уж
заведено, и кто не лихоимствует,  на  того  косо  смотрят  и  начальники,  и
подчиненные.
     - Но как установить правильные  заведения,  чтобы  лихоимство  из  моды
вышло?
     - Известна ли вам, сын мой,  пословица,  гласящая,  что  рыба  гниет  с
головы? Это воистину так, и  медицина  также  утверждает,  что  все  болезни
начинаются в голове. Добавлю к сему и  обратное:  у  болящего  выздоровление
тоже начинается от головы. Прежде чем человек на поправку пойдет, он  должен
захотеть выздороветь и поверить в собственное выздоровление.
     - Но с чего начать? Тут ведь главное - верный почин!
     -  Подберите  себе  в  ближние  помощники  людей  честных  и   дельных:
вице-губернатора,   управителя   государственным   имуществом,   начальников
акцизного и губернского управлений, окружного суда,  а  также  руководителей
контрольной и казенной палат.  Ну  и,  конечно,  полицейскую  верхушку,  это
беспременно. Для начала и довольно будет. Где людей взять - про  то  мы  уже
толковали, десяток-то годных по губернии и России наберется. И перво-наперво
Уговор  меж  собой  заключить:  не  для  того  мы  за  гуж  беремся,   чтобы
обогатиться,  а  для  того,  чтобы  дело  сделать.  А  кто  слабину  в  себе
почувствует - сам уходи или не обижайся,  если  тебя  попросят  уйти.  Пусть
каждый из ваших ближних помощников свое имущество публично заявит  и  впредь
все свои доходы и расходы ни от кого не таит. Я, Антон Антонович, вообще той
надежды придерживаюсь, что спасение России не  из  столиц,  а  из  провинции
придет. Это и из здравого смысла следует.  Легче  навести  порядок  в  одной
комнате, нежели во всем доме, в одном доме, нежели на всей улице,  на  одной
улице, нежели во всем городе, и в одном городе, нежели во всей стране.
     - Ну хорошо, допустим, голова будет честная, а ниже-то, ниже? Я в кругу
товарищей буду о  прекрасном  витийствовать,  и  станем  мы  друг  на  друга
любоваться, какие мы гордые да неподкупные, а мздоимцы по всей губернии  как
бесчинствовали, так и продолжат бесчинствовать. Всех за руку не  поймаешь  и
под суд не отдашь.
     - Не ловить воров надо, а надо сделать так, чтобы воры не заводились.
     - Легко сказать!
     - И сделать не так трудно. Пусть ваши ближайшие  помощники,  каждый  из
которых за важную область деятельности  отвечает,  себе  по  той  же  методе
заместителей подберут -  кто  согласен  на  Уговор.  Тут  можно  и  нынешних
некоторых на должности оставить, даже которые и  мздоимствовали,  но  не  по
алчности или зломыслию, а потому, что издавна так заведено. Ну а самых лютых
лихоимцев и безобразников - а их и я знаю,  да  и  вы  уже  знаете,  -  тех,
конечно, следует  под  суд  отдать  и  судить  по  всей  строгости,  это  уж
беспременно.
     - Хорошо, предположим, мои помощники не воруют, их заместители тоже, ну
а дальше?
     - И дальше так. Это,  Антон  Антонович,  называется  психология.  Сидит
начальник на жалованье, мзды не берет, потому что боится или  совестится.  А
подчиненный его разъезжает в карете четверкой и жена у него наряды из Парижа
выписывает. Стерпит такое нормальный человек? Ни за что. И  супруга  ему  не
позволит,  потому  что  у  нее-то  нарядов  из  Парижа  нет,  а  у   супруги
нижестоящего Ивана Ивановича есть.  И  прижмет  начальник  Ивана  Ивановича,
скажет ему: ты, брат, или живи, как я, или вон  со  службы.  Иван  Иванович,
если уж он на службе после сего остался, станет волком смотреть на  сидящего
под  ним   мздоимца   Петра   Петровича,   хотя   прежде   ему   потакал   и
покровительствовал. Чем это Петр Петрович его лучше? Так и пойдет сверху  до
самого низа по всей пирамиде. Сами удивитесь, как скоро у нас  чиновничество
построжеет и праведность полюбит...
     Ремарка. Так, конечно, не вышло, хоть Антон Антонович на возведение сей
идеальной пирамиды потратил много времени и сил. Что  ж,  живые  люди.  Хоть
Христос и повелел любить всех одинаково,  но  это  по  силам  только  святым
отшельникам, которые за нас, молятся, а у обычных смертных есть и друзья,  и
родственники,  и  опять   же   долг   платежом   красен.   Справедливого   и
беспристрастного чиновничества никогда и нигде не бывало, не привилось оно и
в Заволжье. И "своему человечку" у нас  радеют,  и  неприятелей  при  случае
притесняют, и рука руку моет.
     Но в то же время нельзя  сказать,  чтобы  теория  преосвященного  вовсе
провалилась. "Барашек в бумажке", в России  повсеместно  распространенный  и
даже  освященный  национальной  традицией,  у  нас   совершенно   вышел   из
употребления, впрочем, отчасти замененный  пресловутыми  "борзыми  щенками",
которые менее уловимы и все же, согласимся, являются несомненным  прогрессом
по сравнению с прямым взяточничеством. Прямое же взяточничество, а того паче
вымогательство стали со временем почитаться среди заволжского  чиновничества
делом постыдным,  то  есть  "неправильные  заведения",  о  которых  толковал
владыка, все-таки  переменились  Так  что  хоть  царства  справедливости  не
образовалось и полного равенства всех перед властью тоже  не  произошло,  но
явные, бесстыдные  злоупотребления  если  и  не  исчезли  вовсе,  то  сильно
поубавились. И полиция у нас  вплоть  до  самого  последнего  времени  слыла
честной, и суды, и даже акцизное ведомство, чего, казалось бы, не  бывает  и
вовсе. Но о податях - это уже из следующей беседы.



     О законопослушании

     - Владыко, я много думал о нашей прошлой беседе, и вот что не дает  мне
покоя. Вы говорите, что рыба гниет с головы  и  выздоровление  следует  тоже
начинать с головы. Это звучит разумно, но, по-моему, общественное устройство
более напоминает не рыбу, а некое здание.
     - Истинно так.
     - А если так, то хорош ли выйдет дом, который строят, начиная от венца?
     - Нехорош, сын мой, и я очень рад, что вы дошли до сего сами, без  моих
подсказок. Одним "аппаратом",  как  бы  расчудесен  он  ни  был,  кривду  не
распрямишь. Нужно, чтобы большинство захотело того же,  чего  хотите  вы,  и
тогда усилия ваши и ваших  помощников  будут  встречать  не  противление,  а
поддержку.
     - Но всяк хочет своего, и у каждого своя выгода! Многим,  очень  многим
удобнее и привычнее жить так, как  они  живут  -  повиноваться  не  законной
власти, а "нужным людям". Так оно выходит проще и дешевле и  для  купцов,  и
для торговцев,  и  для  промышленников,  и  для  мещанства.  Разве  всех  их
переубедишь? Они и слушать не станут.
     - И не надо переубеждать. У нас в России словам  не  верят,  тем  более
если они исходят от начальства. Основа прочного  жизнеустройства,  сын  мой,
состоит в добровольном законопослушании.
     - О, владыко! О чем вы толкуете? Какое может быть в России добровольное
законопослушание?
     - Да такое же, как в дорогой вашему сердцу Швейцарии!
     - Нет, право, отче, не сердитесь. Но мне хотелось бы, чтобы мы говорили
не об идеальных схемах, а о шагах, могущих иметь практические последствия.
     - Именно об этом я и  излагаю.  Добровольное  исполнение  закона  -  не
следствие высокой сознательности обывателей, а всего лишь признак того,  что
людям  выгоднее  соблюдать  сей  закон,  нежели  его  нарушать.  И  если  вы
призадумаетесь, то увидите, что у нас в России повсеместно нарушаются отнюдь
не все законы, а лишь некоторые. Или не так?
     - Пожалуй, что и так. Прежде, до отмены монопольной торговли на  водку,
многие изготавливали самогон и тайком продавали, но теперь этого нет. Однако
где нечисты девять из десяти россиян, так это при уплате податей  и  сборов.
Тут уж вы, отче, спорить не станете.
     - Не только не стану, сын мой, но  и  скажу  вам,  что  вы  безошибочно
определили самый исток болезни,  называемой  беззаконием.  Убивают  единицы,
воруют тоже немногие,  но  вот  платить  все  бессчетные  подати,  акцизы  и
пошлины, многие из коих нелепы и непомерны, не хочет никто.  От  этого  весь
вред и происходит: и взяточничество, и оскудение казны, и те  самые  "нужные
люди", на которых ни вы, ни ваши предшественники не сумели сыскать управу. А
наипачий вред проистекает оттого, что, как  вы  верно  заметили,  девять  из
десяти человеков чувствуют себя нарушителями закона. Сие означает, что закон
им не защита, а устрашение, и сами они уже не уважаемые члены  общества,  но
воришки, коих суд и полиция в любой миг могут  призвать  к  ответу.  На  том
нужные люди и держатся: им-то  доподлинно  известно,  кто  и  сколько  казне
недоплатил. Берут они за свое знание поменее, чем государство, да и от  слуг
закона нарушителей оберегают. Вот и выходит, что  общество  наше  сплошь  из
воришек состоит, которыми разбойники управляют. Будет человек себя  уважать,
если сам  про  себя  знает,  что  он  воришка  и  взяткодатель?  Нет,  Антон
Антонович, не будет - ни себя, ни законы.
     - Но тут ведь ничего не сделаешь!
     - Слышу в вашем голосе отчаяние,  и  совершенно  напрасно.  Сделать  же
нужно вот что: назначить на всякого податного, кем он ни будь, единый налог,
невеликий, заранее известный и  взимаемый  сразу,  со  всех  выплат,  выдач,
сделок и доходов. И дань эта должна не превышать одной десятой,  потому  что
святая церковь еще со стародавних времен на богатом своем опыте проверила  и
убедилась: десятину человек платить согласится, а больше - ни в какую,  даже
под страхом кары Отца Небесного. А это значит, что и  искушать  нечего.  Вот
пусть и вам платят  десятин