стиллированной. Час в
день непременно гуляет на свежем воздухе, с невероятными предосторожностями.
Земли ногами не касается,  специально выучился ходить на ходулях,  "чтоб  не
вдыхать почвенные миазмы". Ходули стоят на  крыльце,  снаружи  дома, поэтому
Веллер до них иначе как в перчатках не дотрагивается. Гуляющий Веллер - это,
скажу вам, картина! Приезжайте нарочно полюбоваться, между девятью и десятью
часами  утра. Затянут в  клеенчатый  костюм,  на лице респираторная маска, и
деревянными шестами по земле: бум, бум, бум. Прямо статуя Командора!
     Доктор засмеялся, и Полина Андреевна охотно к нему присоединилась.
     -  А  что  вы хотели рассказать про причуды памяти? - спросила она, все
еще улыбаясь. - Тоже что-нибудь смешное?
     -  Совсем  напротив. Очень  грустное.  Есть  у меня пациентка,  которая
каждое утро,  просыпаясь, возвращается в  один и тот же день, самый страшный
день  ее  жизни,  когда  она  получила  известие о гибели  мужа.  Она  тогда
закричала,  упала в обморок и пролежала в беспамятстве целую ночь. С тех пор
каждое утро ей кажется, что она не проснулась, а очнулась  после обморока  и
что страшное  известие поступило лишь накануне вечером. Время для нее словно
остановилось, боль потери совершенно не  притупляется. Откроет утром глаза -
и сразу крик, слезы, истерика... К ней  приставлен специальный врач, который
ее  утешает, втолковывая, что  несчастье произошло  давно,  семь лет  назад.
Сначала она, естественно, не верит.  На доказательства  и объяснения  уходит
вся первая  половина дня.  К обеденному времени больная  дает  себя убедить,
понемногу  успокаивается,  начинает  спрашивать,  что же  за  эти  семь  лет
произошло.  Очень живо  всем интересуется. К вечеру она уже совсем покойна и
умиротворена. Ложится  с улыбкой,  спит сном младенца. А утром проснется - и
все сначала:  горе,  рыдание,  попытки  суицида. Бьюсь, бьюсь, а ничего пока
сделать  не  могу.  Механизм  психического  шока  еще слишком  мало  изучен,
приходится  идти на ощупь. Состоять  при этой  пациентке очень  тяжело, ведь
каждый  день повторяется  одно  и  то же. Врачи  более  двух-трех недель  не
выдерживают, приходится заменять...
     Увидев, что у слушательницы на глазах слезы, Донат Саввич бодро сказал:
     -   Ну-ну.  Не  все  мои  пациенты  несчастны.  Есть   один  совершенно
счастливый. Видите картину?
     Доктор  показал на  уже  поминавшегося осьминога,  на  которого  Полина
Андреевна во  все продолжение  беседы поглядывала  частенько  - было в  этом
полотне что-то особенное, нескоро и ненадолго отпускающее от себя взгляд.
     - Творение кисти Конона Есихина. Слышали про такого?
     - Нет. Поразительный дар!
     - Есихин - гений,  - кивнул Коровин.  - Самый  настоящий, беспримесный.
Знаете, из тех художников, которые пишут, будто до них вовсе не существовало
никакой живописи -  ни Рафаэля, ни Гойи, ни Сезанна. Вообще никого - пока не
народился  на свет  Конон Есихин, первый художник Земли, и не стал вытворять
такое, что холст у него оживает прямо под кистью.
     - Есихин? Нет, не знаю.
     -  Разумеется.  Про  Есихина мало  кто  знает  - лишь немногие  гурманы
искусства, да и те уверены, что  он давно умер. Потому  что Конон Петрович -
совершенный безумец, шестой  год не выходит из коттеджа номер  три,  а перед
тем  еще  лет десять просидел в обычном сумасшедшем доме,  где идиоты-врачи,
желая вернуть Есихина к "норме", не давали ему ни красок, ни карандашей.
     -  В  чем же состоит его  безумие?  - Полина Андреевна  все смотрела на
осьминога, который чем дальше, тем больше месмеризировал  ее  своим странным
холодным взглядом.
     -  Пушкина помните?  Про  несовместность  гения  и  злодейства?  Пример
Есихина доказывает, что они отличнейшим образом  совместны. Конон Петрович -
злодей нерефлектирующий, естественный. Увлеченность творчеством  истребила в
его душе  все  прочие чувства. Не сразу, постепенно.  Единственное существо,
которое  Есихин любил,  и  любил  страстно,  была его дочь,  тихая,  славная
девочка, рано лишившаяся матери и медленно угасавшая от чахотки. Месяцами он
почти  не  отходил  от  ее  ложа -  разве что  на  час-другой  в мастерскую,
поработать над картиной. Наконец додумался перенести холст в детскую,  чтобы
вовсе не отлучаться.  Не ел, не  пил, не  спал. Те, кто видел его  в те дни,
рассказывают,  что  вид  Есихина  был  ужасен:  всклокоченный,  небритый,  в
перепачканной красками рубашке, он  писал портрет  своей дочери -  зная, что
этот портрет последний. Никого в  комнату не пускал, все сам: подаст девочке
пить, или лекарство,  или  поесть,  и  снова хватается  за кисть. Когда же у
ребенка началась агония, Есихин впал в истинное исступление - но не от горя,
а от восторга: так чудесно играли свет и  тень на искаженном мукой исхудалом
личике. Собравшиеся в соседней комнате слышали жалобные стоны из-за запертой
двери. Умирающая плакала, просила воды, но тщетно - Есихин не мог оторваться
от картины. Когда, наконец, выломали  дверь, девочка уже скончалась,  Есихин
же на нее даже не смотрел - все подправлял что-то на холсте. Дочь отвезли на
кладбище, отца  в сумасшедший дом. А  картина,  хоть и  незаконченная,  была
выставлена  на   Парижском  салоне  под  названием  "La  morte  triomphante"
("Смерть-победительница" (фр.)) и получила там золотую медаль.
     -  Рассудок отца не вынес горя и воздвиг себе защиту в виде творчества,
- так истолковала добросердечная Полина Андреевна услышанную историю.
     - Вы полагаете? - Донат Саввич снял очки,  протер, снова надел. - А  я,
изучая случай  Есихина, привожу к выводу,  что настоящий,  исполинский гений
без  омертвения некоторых  зон души  созреть до конца  не может. Истребив  в
себе, вместе  с любовью  к  дочери,  остатки человеческого,  Конон  Петрович
полностью  освободился для искусства. То, что он сейчас  создает  у  себя  в
третьем  коттедже, когда-нибудь станет украшением лучших галерей мира. И кто
из благодарных потомков вспомнит тогда плачущую девочку,  которая умерла, не
утолив последней  жажды? Я  нисколько не сомневаюсь, что мою лечебницу, меня
самого, да и остров Ханаан  в грядущих поколениях  будут помнить лишь  из-за
того, что здесь жил и творил  гений. Кстати, хотите посмотреть  на Есихина и
его картины?
     Госпожа Лисицына ответила не сразу и как-то не очень уверенно:
     - Да... Наверное, хочу.
     Подумала еще, кивнула сама себе и сказала уже тверже:
     - Непременно хочу. Ведите.
        "Тепло, теплее, горячо!"
     Перед тем как отправиться с визитом к  доктору Коровину, Лисицына зашла
в гостиницу, где сменила легкую тальму на длинный черный  плащ с капюшоном -
очевидно,  в  предвидении  вечернего  похолодания.  Однако  солнце,  хоть  и
неяркое,  за  день  успело  неплохо  прогреть  воздух,  и  для  прогулки  по
территории   клиники  надевать  плащ  не  понадобилось.   Полина   Андреевна
ограничилась тем, что накинула на плечи шарф, Коровин же и вовсе остался как
был, в жилете и сюртуке.
     Коттедж  номер  три  находился на  самом краю поросшей  соснами  горки,
которую  Коровин взял в аренду у монастыря. Домик  с гладко  оштукатуренными
белыми стенами показался Полине Андреевне ничем не  примечательным, особенно
по  сравнению  с  прочими  коттеджами,  многие  из  которых  поражали  своей
причудливостью.
     - Тут все  волшебство внутри, - пояснил Донат Саввич. - Есихина внешний
вид его  жилища не  занимает. Да и потом  я  ведь говорил,  он и  не выходит
никогда.
     Вошли  без  стука. Позднее стало  ясно почему: художник все равно бы не
услышал, а услышал бы, так не ответил.
     Полина  увидела, что коттедж представляет  собой одно помещение с пятью
большими окнами  - по одному  в каждой стене и  еще одно па потолке. Никакой
мебели  и этой  студии не наблюдалось.  Вероятно,  ел и спал Есихин прямо на
полу.
     Впрочем,  убранство  гостья  разглядеть  толком  не  успела  -  до того
поразили ее стены и потолок этого диковинного жилища.
     Все  внутренние  поверхности  за исключением пола и окон  были обтянуты
холстом, почти  сплошь расписанным масляными  красками.  Потолок представлял
собой  картину ночного неба, такую точную  и  убедительную,  что  если б  не
квадрат стекла,  в котором виднелись чуть подкрашенные закатом облака, легко
было впасть в заблуждение и вообразить, что крыша вовсе отсутствует. Одна из
стен, северная, изображала сосновую рощу; другая, восточная, - пологий спуск
к речке и фермам; западная - лужайку и два соседних коттеджа; южная - кусты.
Нетрудно  было  заметить,   что   художник  с  поразительной  достоверностью
воспроизвел пейзажи  за  окном. Только  у  Есихина они получились куда более
сочными  и  емкими,  различимые  за стеклами  подлинники  выглядели бледными
копиями нарисованных ландшафтов.
     - У него  сейчас период увлечения пейзажами, - вполголоса пояснил Донат
Саввич, показывая  на художника, который  стоял у восточной стены,  спиной к
вошедшим,  и  сосредоточенно водил маленькой  кисточкой,  ни  разу  даже  не
оглянувшись. -  Сейчас он пишет  цикл "Времена суток". Видите:  тут рассвет,
тут утро, тут день, тут вечер, а на  потолке  ночь. Главное - вовремя менять
холсты, а то он начинает писать новую картину прямо поверх старой. У меня за
эти  годы  собралась изрядная коллекция - когда-нибудь окуплю все расходы по
клинике, - пошутил Коровин. - Ну, не я, так мои наследники.
     Лисицына  осторожно подошла к гению,  работавшему у  "вечерней"  стены,
сбоку, чтобы получше его разглядеть.
     Увидела  худой,  беспрестанно  гримасничающий профиль, свисающие на лоб
полуседые, грязные волосы,  засаленную блузу,  повисшую  с  вялой губы нитку
слюны.
     Сама картина при ближайшем рассмотрении произвела  на зрительницу такое
же неприятное,  хоть и безусловно сильное впечатление. Вне всякого  сомнения
она была гениальна: зажженные  окна двух нарисованных коттеджей, луна над их
крышами, темные силуэты  сосен дышали  тайной, жутью, умиранием - это был не
просто вечер,  а  некий  всеобъемлющий  Вечер,  предвестье вечного  мрака  и
безмолвия.
     - Почему это в искусстве неприятное и безобразное потрясает больше, чем
красивое и  радующее взгляд? -  содрогнулась  Полина Андреевна. -  В природе
такого никогда не  случается, там  тоже есть  отвратительное, но оно создано
лишь служить фоном Прекрасному.
     Вы говорите про создание Творца Небесного, а  искусство -  произведение
творцов  земных,  - ответил доктор, следя  за движениями кисти.  -  Вот  вам
лишнее  подтверждение того, что люди искусства ведут родословие от мятежного
ангела  Сатаны.  Конон Петрович! - вдруг повысил он голос, стукнув живописца
по плечу. - Что это вы изобразили?
     Лисицына  увидела, что чуть в стороне от одного из коттеджей, вровень с
крышей,   нарисовано  нечто  странное:  неестественно  вытянутая   фигура  в
островерхом  черном балахоне,  на длинных и  тонких, будто  паучьих  ножках.
Молодая  дама  непроизвольно выглянула  в  окно,  но ничего похожего там  не
увидела.
     - Это  монах, - сказала Полина Андреевна  самым что ни на есть  наивным
голосом. - Только какой-то странный.
     -   И   не   просто   монах,   а   Черный  Монах,   главная  ханаанская
достопримечательность, -  кивнул Донат  Саввич.  -  Вы,  верно,  о  нем  уже
слышали. Я  одного не  пойму... - Он еще раз стукнул художника по плечу, уже
сильнее. - Конон Петрович!
     Тот  и  не подумал  оборачиваться,  а госпожа  Лисицына  внутренне  вся
подобралась.  Удачное стечение  обстоятельств,  кажется, могло  облегчить ей
поставленную задачу. Тепло, очень тепло!
     - Черный Монах? - переспросила она. -  Это  призрак  Василиска, который
якобы бродит по воде и всех пугает?
     Коровин нахмурился, начиная сердиться на упрямого живописца.
     - Не  только пугает.  Он  еще повадился поставлять мне новых пациентов.
Еще теплее!
     - Конон Петрович, я обращаюсь к вам. И если задал вопрос, то без ответа
не  уйду,  - строго сказал доктор. - Вы изобразили здесь Василиска? Кто  вам
про него рассказал? Ведь вы ни с кем кроме меня не разговариваете. Откуда вы
про него знаете?
     Не повернувшись, Есихин буркнул:
     - Я знаю только то, что видят мои глаза.
     Чуть коснулся кисточкой  черной фигуры, и  Полине Андреевне показалось,
что та покачнулась, будто бы с трудом сохраняя равновесие под напором ветра.
     - Новые пациенты?  - покосилась на Коровина гостья. - Должно быть, тоже
интересные?
     - Да,  но  очень  тяжелые. Особенно один,  совсем  еще мальчик. Сидит в
оранжерее  наг яко  прародитель Адам, поэтому показать  вам его не осмелюсь.
Быстро прогрессирующий  травматический идиотизм - сгорает  прямо  на глазах.
Никого к себе не  подпускает, пищи от санитаров не берет. Ест что растет  на
деревьях,  но долго ли протянешь на бананах с ананасами?  Еще неделя,  много
две, и умрет - если только я не придумаю  метод лечения. Увы, пока ничего не
выходит.
     - А второй? - спросила любопытная дама. - Тоже идиотизм?
     -  Нет, энтропоз. Это очень  редкое заболевание, близкое к автоизму, но
не врожденное, а приобретенное.  Способ лечения науке пока неизвестен. А был
умнейший  человек, я еще застал его в полном разуме... Увы,  в  один  день -
вернее, в одну ночь - превратился в руину.
     Горячо! Ах, как удачно все складывалось!
     Госпожа Лисицына ахнула:
     - За одну ночь из умнейшего человека в руину? Что же с ним стряслось?
        "Бедняжка Бердичевский"
     - Этот  человек стал жертвой шокогенной галлюцинации,  спровоцированной
предшествующими  событиями  и  общей  болезненной восприимчивостью натуры. В
первый период пациент много и  исступленно говорил, поэтому  природа видения
мне  более  или менее  известна. Бердичевского  (так зовут  этого  человека)
зачем-то понесло  среди ночи в один заброшенный дом, где  недавно  случилось
несчастье.   На  людей  с  обостренной   впечатлительностью  подобные  места
действуют  особенным  образом.  Не  буду  пересказывать  вам  фантастические
подробности  репутации того  дома, они не столь  существенны. Но  содержание
галлюцинации  весьма характерно:  Бердичевскому явился  Василиск, после чего
галлюцинант  увидел  себя заживо  заколоченным в  гроб.  Классический случай
наложения  предпубертатного мистического  психоза,  широко распространенного
даже  у  очень  образованных  людей,  на депрессию  танатофобного  свойства.
Толчком  к бредовому  видению,  вероятно, послужили какие-то  действительные
происшествия. Там, в избушке, и в самом деле на столе был гроб,  сколоченный
прежним  обитателем  для  себя,  но  оставшийся неиспользованным.  Сочетание
темноты, скрипов,  движения теней  с  этим  шокирующим  предметом -  вот что
повергло Бердичевского в состояние раптуса.
     Эту мудреную, изобилующую диковинными терминами лекцию госпожа Лисицына
прослушала с чрезвычайным вниманием. Художник  же  продолжал  трудиться  над
своим полотном и ни малейшего  интереса к рассказу не проявлял - да вряд  ли
вообще его слышал.
     -  Что  ж,  увидел  в  темной комнате  пустой  гроб  и  сразу  тронулся
рассудком? - недоверчиво спросила Полина Андреевна.
     -  Трудно  сказать,  что  там на  самом  деле  произошло.  Вне  всякого
сомнения, у Бердичевского приключилось нечто вроде эпилептического припадка.
Должно быть, он катался по полу, бился об углы и предметы утвари, корчился в
судорогах.  Руки  у  него  были  ободраны,  сорваны ногти,  пальцы сплошь  в
занозах,  на  затылке  шишка, растянуты связки  на  левом голеностопе,  да и
обмочился, что тоже характерно для эпилептоидного взрыва.
     Не в силах справиться с волнением, слушательница попросила:
     - Идемте на воздух. Эти стены отчего-то на меня давят...
     - Так этот несчастный совершенно безумен? - тихо спросила она, выйдя из
коттеджа.
     - Кто, художник?
     - Нет... Бердичевский. Донат Саввич развел руками:
     - Видите  ли,  при энтропозе человек день ото  дня все больше  уходит в
себя,  постепенно  перестает  откликаться  на  происходящее  вокруг.  Другое
название болезни - петроз, поскольку больной мало-помалу словно превращается
в камень. У Бердичевского вследствие  потрясения произошел полнейший  распад
личности. А хуже всего то, что у него продолжаются ночные галлюцинации. Один
оставаться он боится, я  поселил его в  седьмой коттедж,  где живет еще один
любопытнейший  пациент,  по  роду занятий  ученый-физик.  Зовут  его  Сергей
Николаевич  Лямпе.  Человек   он  добрый,  прямо   ангел,  и  потому  против
сожительства не возражает. Они отлично поладили друг  с другом. Лямпе ставит
над  Бердичевским  какие-то  мудреные   эксперименты,  впрочем,   совершенно
безвредные, и оба довольны. Полина Андреевна сделала вид, что ее прихотливое
внимание переключилось с Бердичевского на сумасшедшего физика:
     - Любопытнейший пациент? Ой, расскажите!
     Они вышли на лужайку и остановились. Свет дня почти померк, в коттеджах
и лечебных постройках кое-где уже горели огни.
     - Сергей  Николаевич Лямпе, скорее  всего,  тоже гений,  как Есихин. Но
беда в том,  что  Есихину не  нужно доказывать свою гениальность на словах -
написал  картину,  и  все  понятно.  Лямпе  же ученый,  причем  занимающийся
странными, граничащими с шарлатанством исследованиями.  Тут без убедительных
и, желательно, даже красноречивых, объяснений обойтись никак нельзя. Но беда
в   том,   что   Сергей   Николаевич   страдает   тяжелейшим   расстройством
дискурсивности.
     - Чем-чем? - не поняла Лисицына.
     - Нарушением  связной речи. Попросту говоря, слова  у него не поспевают
за мыслями. Что он говорит, понять почти невозможно. Даже я в девяти случаях
из  десяти не догадываюсь, что именно он хочет сказать. Ну,  а другие люди и
вовсе  почитают  его идиотом.  Но Лямпе очень даже  не  идиот.  Он  закончил
гимназию  с  золотой медалью, в университетском выпуске  был  первым. Только
учился  не как  все, а особенным образом: все экзамены сдавал письменно, для
него сделали исключение.
     -  А  в  чем  его  гениальность? -  осторожно  вела  свою линию  Полина
Андреевна. - Что за опыты он ставит над этим, как его, Богуславским?
     - Бердичевским,  - поправил доктор.  -  Если Есихин гений зла, то Лямпе
вне всякого сомнения гений добра.  У него теория,  что все вокруг  пронизано
некими  невидимыми  глазу лучами  и каждый человек  тоже  источает  эманацию
разных   цветов  и  оттенков.  Сергей  Николаевич   потратил  много  лет  на
изобретение прибора, который  был бы способен различать и  анализировать эту
ауру.
     - И  что  это за аура?  - спросила  Лисицына,  пока  не  решаясь  вновь
повернуть разговор на Бердичевского.
     -  Более всего  Сергея Николаевича занимает эманация  нравственности. -
Коровин   улыбнулся,  но   не  насмешливо,  скорее  благодушно.  -  Какие-то
драгоценные   оранжевые  лучи,   по   которым   можно   распознать  душевное
благородство и добросердечие. Лямпе уверяет, что если научиться видеть такую
эманацию, то злым людям на свете не будет никакого ходу и у них не останется
иного пути, кроме как развивать в себе излучение оранжевого спектра.
     -   Это  совершенно  исключительный  человек!   -  решительно  объявила
посетительница. - Я  во что бы то ни  стало должна его увидеть. Пусть изучит
меня на предмет оранжевой эманации!
     Доктор достал из кармашка часы.
     - Ну,  изучать вас,  положим,  Лямпе не  станет. Во-первых,  не слишком
жалует женщин,  а  во-вторых,  у него  строгое  расписание. Сейчас, если  не
ошибаюсь, время опытов. Хотите посмотреть? Тем более  это совсем  рядом. Вон
он, седьмой коттедж.
     - Очень хочу!
     - Хорошо, выполню вашу просьбу. А вы потом выполните мою, уговор?
     Глаза Коровина хитро блеснули.
     - Какую?
     -  После  скажу, -  засмеялся  Донат  Саввич.  -  Не  пугайтесь, ничего
страшного от вас я не потребую.
     Они  уже  подходили  к славному двухэтажному домику альпийского стиля -
бревенчатому, с широкой лестнице