-  Вот  спасибочко  вам,  так  выручили,  так  выручили,   а   то   все
бегаешь-бегаешь, употела  вся,  а  ни  помыться,  ни  на  речку  сбегать,  -
зачастила Таня, проворно  раздеваясь  и  распуская  стянутые  в  узел  русые
волосы.
     Пелагия залюбовалась  ее  точеной  смуглой  фигурой.  Просто  Артемида,
владычица лесная, не хватает только колчана со стрелами через плечо.
     Едва Таня исчезла за дощатой дверью  мыльни,  снаружи  раздался  легкий
стук.
     - Танюша, Танечка, - зашептал в самую дверную  щель  мужской  голос.  -
Отвори, душенька. Я знаю, ты там. Видел, как с узелком шла.
     Никак Краснов? Пелагия в некотором смятении вскочила, зашуршав рясой.
     - Слышу, как платьишком шуршишь. Не надевай его,  оставайся  как  есть.
Отвори мне, никто не увидит. Что тебе, жалко? Не убудет же. А я в твою честь
стишок сложил. Вот послушай-ка:

     Как тучка, влагою полна,
     Мечтает дождиком излиться,
     Как желтоликая Луна
     К Земле в объятия стремится,
     Так я, алкая и горя,
     На Таню нежную взираю
     И вздуть прелестницу мечтаю
     Еще с седьмого декабря.

     Видишь, и число запомнил, когда мы с тобой на санях  катались.  С  того
самого дня тебя и полюбил. Хватит от  меня  бегать,  Танюшенька.  Ведь  Петр
Георгиевич про тебя стихов слагать не станет. Открой, а?
     Ухажер  застыл,  прислушиваясь,  а  через  полминуты  продолжил  уже  с
угрозой:
     - Да открывай же, вертихвостка, а то я Петру Георгиевичу расскажу,  как
ты давеча с Черкесом-то. Я видел! Сразу перестанет на вы называть.  И  Марье
Афанасьевне скажу, а она тебя, гулящую, со двора взашей. Открой, говорю!
     Пелагия рывком распахнула дверь, сложила руки на груди.
     Кирилл Нифонтович, в белой толстовке и соломенной шляпе, так и замер на
пороге с широко разведенными руками, и губы сложены сердечком в предвкушении
поцелуя. Голубые глазки растерянно захлопали.
     - Ой, матушка, это вы... Что  ж  вы  сразу-то  не  сказали?  Посмеяться
решили?
     - Над иными и посмеяться не грех, - сурово ответила Пелагия.
     Краснов сверкнул взглядом,  в  котором  не  осталось  и  следа  обычной
детской наивности. Повернулся, нырнул за угол баньки и был таков.
     И впрямь гнездо аспидов, подумала сестра Пелагия.

x x x

     После бани, распаренные и умиротворенные,  не  спеша  шли  по  вечерней
прохладе: мокрые волосы туго обтянуты платками (у  Тани  белым,  у  монахини
черным). Помыли и Закусая, невзирая на тявканье и визг. Теперь он  стал  еще
белее, и короткая шерстка топорщилась, как пух у утенка.
     Возле конюшни стояла запыленная  черная  карета.  Угрюмый  чернобородый
мужик в грязной черкеске  и  круглой  войлочной  шапочке  распрягал  вороных
коней.
     Таня схватила Пелагию за локоть, обмирающим голосом выдохнула:
     - Приехали... Господин Бубенцов приехали.
     А сама, будто привороженная, смотрела на азиата, заводившего  лошадь  в
конюшню.
     Пелагия вспомнила угрозу  Кирилла  Нифонтовича  и  посмотрела  на  свою
спутницу повнимательней. Лицо  у  той  сделалось  неподвижным  и  словно  бы
сонным, зрачки расширились, полные розовые губы приоткрылись.
     Черкес коротко взглянул на женщин. Не поздоровался, не кивнул - повел в
поводу второго коня.
     Таня медленно подошла к нему, поклонилась, тихо сказала:
     - Здравствуйте, Мурад Джураевич. Снова к нам?
     Он не ответил. Стоял, хмуро смотрел в  сторону,  наматывая  на  широкое
мохнатое запястье узорную уздечку. Потом вернулся к  карете,  стал  обметать
пыль.
     Таня потянулась за ним.
     - Устали с дороги? Молочка холодного не хотите? Или кваску?
     Черкес не обернулся, даже плечом не повел.
     Пелагия только вздохнула, покачала головой, пошла дальше.
     - Одежа у вас вон вся грязная, - донесся сзади Танин голос. - Сняли бы,
я постираю. К завтрему высохнет. Вы ночевать будете?
     Молчание.
     У входа в дом Пелагия оглянулась и увидела, что бубенцовский кучер, все
такой же пасмурный, идет к раскрытым воротам конюшни, ведя Таню  за  руку  -
точь-в-точь как перед тем вел лошадь. Девушка послушно переступала быстрыми,
мелкими шажками, а за ней так же покорно тащился на поводке Закусай.

x x x

     Перед генеральшиной спальней смиренно  стоял  седой,  но,  впрочем,  не
старый еще мужчина с сильно мятым, улыбчивым лицом,  в  наглухо  застегнутом
черном сюртуке и черных же  драдедамовых  брючках,  до  блеска  вытертых  на
коленях. В длинных, сцепленных чуть не на середине  ляжек  руках  он  держал
пухлый молитвенник.
     - Благословите, матушка! - вскричал он  тонким  голосом,  едва  завидев
Пелагию, и преградил ей путь. -  Аз  есмь  Тихон  Еремеев  Спасенный,  червь
недостойный. Позвольте ручку вашу святую поцеловать. - И уж потянулся  своей
ухватистой длиннопалой пятерней, но Пелагия спрятала руки за спину.
     - Нам не положено, - сказала она, разглядывая  смиренника.  -  И  устав
воспрещает.
     - Ну тогда без  ручки,  просто  осените  крестным  знамением,  -  легко
согласился Спасенный. - Мне и то благостно будет. Не откажите, ибо  сказано:
"Не возгнушайся греховных язв моих, помажи их елеем милости твоея".
     Получив благословение, поклонился в пояс, однако с дороги не ушел.
     - Вы ведь, верно, и есть сестра Пелагия,  посланница  пречестнейшего  и
преосвященнейшего владыки Митрофания? Извещен, что вселены в  каморку,  мною
прежде занимаемую, и очень тому  рад,  потому  что  вижу  истинно  достойную
особу. Сам же размещен во флигеле, среди рабов  и  прислужников,  и  как  бы
речено мне: изыди из места сего, бо недостоин те  быти  здесь.  Не  ропщу  и
повинуюсь, памятуя слова пророка: "Аще гонят вы во граде, бегайте в другий".
     - Что же вы к  Марье  Афанасьевне  не  войдете?  -  спросила  монахиня,
смущенная услышанным.
     - Не смею, -  кротко  молвил  Спасенный.  -  Ведаю,  что  вид  мой  сей
благородной боярыне отвратителен, да  и  почтенный  начальник  мой  Владимир
Львович Бубенцов велел ожидать здесь, у врат чертога. Позвольте я перед вами
дверку распахну.
     Он наконец посторонился, открывая перед Пелагией  створку,  и  все-таки
исхитрился ткнуться мокрыми губами в руку.
     В комнате возле  кровати  сидел  тонкий,  изящный  господин,  покачивая
перекинутой через колено ногой с маленькой и узкой ступней. Он оглянулся  на
звук, но, увидев, что это монахиня, тут  же  снова  обернулся  к  лежащей  и
продолжил прерванную речь:
     - ...Как только узнал, тетенька, что вы еще пуще расхворались, бросил к
дьяволу все государственные дела и к вам.  Корш  мне  сказал,  стряпчий.  Он
собирается быть к вам завтра с утра. Ну,  что  это  вы  раскисать  вздумали?
Право, стыд. Я-то вас собрался  замуж  выдавать,  уж  и  жениха  присмотрел,
тишайшего старичка. Не пикнет, будет у вас по струнке ходить.
     Поразительно - в ответ раздался слабый, но явственный смешок.
     - Ну тебя, Володя. Что за старичок-то? Поди, плохонький какой-нибудь?
     "Тебя"? "Володя"? Пелагия не верила своим ушам.
     - Очень даже  не  плохонький,  -  засмеялся  Бубенцов,  блеснув  белыми
зубами. - И тоже генерал, вроде покойного дяденьки. Вот такущие  усы,  грудь
колесом, а как пойдет мазурку скакать - не остановишь.
     - Да ты все врешь, - дребезжаще рассмеялась Марья Афанасьевна и тут  же
зашлась в приступе кашля, долго не могла  отдышаться.  -  ...Ох,  проказник.
Нарочно выдумываешь, чтоб меня, старуху, развлечь. И вправду, вроде  полегче
стало.
     Присутствие Бубенцова явно шло больной во благо - она даже не  спросила
Пелагию, где Закусай.
     Получалось, что зловредный  инспектор,  про  которого  Пелагия  слышала
столько скверного, в том числе и  от  самого  владыки,  вовсе  не  такой  уж
сатана. Монахиня нашла, что Владимир Львович, пожалуй, ей  нравится:  легкий
человек, веселый и собою хорош, особенно когда улыбается.
     Пусть еще посидит с Марьей Афанасьевной, отвлечет ее от черных мыслей.
     Бубенцов стал препотешно  описывать,  как  Спасенный  агитирует  дикого
Мурада за христианский крест в ущерб магометанскому  полумесяцу,  и  Пелагия
тихонько попятилась к выходу, чтоб не мешать.
     Толкнула дверь, и та стукнулась о что-то нежесткое, тут  же  подавшееся
назад.  В  коридоре,  согнувшись  пополам,  раскорячился  Тихон  Иеремеевич.
Подслушивал!
     - Грешен, матушка, грешен в суелюбопытствии, - пробормотал он,  потирая
ушибленный лоб. - Зело уязвлен и постыжен. Удаляюсь.
     Два соглядатая под одной крышей - не много ли  будет,  подумала  сестра
Пелагия, глядя ему вслед.

x x x

     Вечером все, как  обычно,  сошлись  на  террасе  у  самовара.  Владимир
Львович вел себя совсем иначе,  чем  в  спальне  у  Марьи  Афанасьевны.  Был
неулыбчив, сдержан, сух - одним словом, держался как человек, который  знает
себе цену, и цена эта много выше, чем  у  окружающих.  Таким  он  понравился
Пелагии гораздо меньше. Можно сказать, совсем не понравился.
     Не было только Татищевой, которую Таня поила  чаем  в  спальне,  да  из
всегдашних гостей отсутствовал Сытников - он ушел сразу же после того, как в
Дроздовку прибыла черная карета. Взял шляпу, палку и отправился домой  -  до
его дачи было с три версты пешего хода через парк, через луг и поля. Сначала
Пелагия удивилась, но после  вспомнила  про  размолвку,  произошедшую  между
Донатом  Абрамовичем  и  Бубенцовым  по  вопросу  о  дикости  староверов,  и
поведение  промышленника  разъяснилось.  На  месте   Сытникова   обосновался
Спасенный, почти не принимавший участия в разговоре. Лишь  в  самом  начале,
усаживаясь за стол и обозревая  все  прянично-конфетно-вареньевое  изобилие,
строго молвил:
     - Многоядение вредит чистоте  души.  Вот  и  святой  Кассиан  наставлял
бегати многоястия и излишества брашен, не пресыщатися насыщением чрева, ниже
привлекатися сластию гортани.
     Однако Владимир Львович бросил ему:
     - Помолчи, Срачица, знай свое место.
     И Тихон Иеремеевич не только смиренно  умолк,  но  и  принялся  усердно
вкушать имеющихся на столе брашен.
     Направление  беседы  определилось  очень  скоро.   Всеобщим   вниманием
завладел Бубенцов, начавший рассказывать об удивительных открытиях,  которые
ужаснули Заволжск, завтра приведут в  трепет  всю  губернию,  а  послезавтра
всколыхнут и целую империю.
     - Вы, вероятно, слышали о двух безголовых трупах, выброшенных на  берег
в Черноярском уезде, - начал  Владимир  Львович,  хмуря  красивые  брови.  -
Полицейское расследование не смогло  установить  личность  убитых,  ибо  без
головы это почти и  невозможно,  однако  же  выяснилось,  что  трупы  совсем
свежие, не старее  трех  суток,  а  значит,  преступление  совершено  где-то
неподалеку,  в  пределах  Заволжской  губернии.  Узнав  об  этом,   я   стал
размышлять, с какой целью злоумышленнику  или  злоумышленникам  понадобилось
отрезать жертвам головы.
     Здесь Бубенцов  сделал  паузу  и  насмешливо  осмотрел  присутствующих,
словно предлагая разгадать эту шараду.
     Все молчали, неотрывно глядя на рассказчика, а Наина Георгиевна,  та  и
вовсе  подалась  вперед,  впившись  в  него  своими  ослепительными  черными
глазами.  Впрочем,  она  в  продолжение  всего  вечера  смотрела  только  на
Владимира Львовича, не слишком и таясь. Странный это был взгляд: по временам
Пелагии мерещилось в нем чуть ли не отвращение, но еще более того  -  жгучий
интерес и какое-то не просто страстное, а словно бы и болезненное изумление.
     Монахиня заметила, что Степан Трофимович и Поджио, сидевшие далеко друг
от друга, будто  сговорившись,  беспрестанно  вертят  головами,  попеременно
глядя то на барышню, то на предмет ее исступленного внимания. У  Ширяева  на
щеке багровела  двойная  царапина  (не  иначе  -  след  ногтей),  у  Аркадия
Сергеевича под правым глазом белела пудра.
     Бубенцов же, казалось, не придавал взглядам Наины  Георгиевны  никакого
значения. До сих пор он ни разу к ней не обратился, а  посматривать  если  и
посматривал, то с ленивым равнодушием.
     Поскольку пауза в рассказе затягивалась, а хотелось  послушать  дальше,
сестра Пелагия предположила:
     - Может быть, головы отрезали именно для того,  чтобы  убиенных  нельзя
было опознать?
     - Как бы не так. - Губы  Владимира  Львовича  ненадолго  растянулись  в
удовлетворенной улыбке. - До этаких ухищрений местные душегубы не додумались
бы. Тем более что убитые явно не из здешних жителей, иначе хватились бы, что
кто-то пропал, и опознали бы. Тут другое.
     - Что же? - спросил Петр Георгиевич. - Да не томите же!
     - Ропша, - ответил Бубенцов, сложил руки на груди и откинулся на спинку
стула, словно все уже исчерпывающе разъяснил.
     Раздался звон - это сестра Пелагия уронила на пол  ложечку  и  ойкнула,
прикрыв ладонью уста.
     - Что-что? - недослышал Кирилл Нифонтович, мельком оглянувшись на звон.
- Польша? Поляки ссыльные шалят? С чего это вдруг? У них  уж  и  возраст  не
тот.
     - Ропша? - озадаченно переспросил Петр Георгиевич. - А,  погодите-ка...
Это из летописи! Новгородский гость, которому при Иоанне Третьем  в  здешних
краях отсекли голову язычники. Но, позвольте, при чем здесь Ропша?
     Ноздри синодального инспектора хищно дрогнули.
     - Ропша ни при чем, а вот  язычники  очень  даже  при  чем.  Нам  давно
доносят, что  здешние  зытяки,  внешне  придерживаясь  обрядов  православия,
втайне поклоняются идолам и свершают разные мерзкие обряды. Между прочим, во
времена Ропши здесь жило то же племя и божки у них были те же самые.
     - Невероятно, - пожал плечами Ширяев. - Я знаю зытяков. Тихий,  смирный
народец. Да, у них есть свои обычаи, свои суеверия  и  праздники.  Возможно,
что и от древних верований что-то осталось.  Но  убивать  и  резать  головы?
Чушь. Что же они тогда после Ропши перерыв на пятьсот лет устроили?
     - То-то и оно. - Бубенцов победительно повел взглядом  вдоль  стола.  -
Проведенное мной дознание выявило прелюбопытный фактец. С недавнего  времени
у лесных зытяков распространился слух, что в скором времени по Небесной Реке
приплывет на священной ладье бог Шишига, много веков спавший  на  облаке,  и
надо будет угощать его любимой пищей, чтобы Шишига не прогневался. А любимая
пища у этого самого Шишиги, как явствует из летописи, - человеческие головы.
Отсюда  и  мое  предположение  (собственно,  и  не  предположение  даже,  но
полнейшая уверенность), что  Шишига  к  зытякам  уже  приплыл,  и  при  этом
чертовски голоден.
     - Что вы такое говорите!  -  вскричал  Степан  Трофимович  осердясь.  -
Какие-то нелепые домысли!
     - Увы, не домыслы. - Владимир Львович принял вид строгий и, можно  даже
сказать, государственный. - Тихон Иеремеевич тут  времени  даром  не  терял,
обзавелся своими людишками, в том числе и в  самых  отдаленных  уездах.  Так
вот,  осведомители  доносят,  что  среди   зытяцкой   молодежи   наблюдаются
непонятное брожение и ажитация. Имеется сведение, что где-то в глухой  чаще,
на поляне, водружен истукан, изображающий  бога  Шишигу,  и  что  туда-то  и
доставлены отсеченные головы.
     - Браво! - Наина Георгиевна вдруг всплеснула руками  и  зааплодировала.
Все смотрели на нее с недоумением. - Шишига и человеческие  жертвоприношения
- это просто гениально! Я знала, Владимир Львович, что не  ошиблась  в  вас.
Представляю, что за шум на всю Россию вы устроите из этой истории.
     - Лестно слышать, - склонил голову  Бубенцов,  с  некоторым  удивлением
встретив  ее   взгляд,   внезапно   сделавшийся   из   брезгливо-изумленного
восторженным. - Скандал и в самом деле общегосударственного масштаба. Разгул
самого дикого язычества - позор для европейской державы, а  вина  целиком  и
полностью лежит на местных властях,  прежде  всего  церковных.  Хорошо,  что
здесь как раз оказался я.  Можете  быть  уверены,  дамы  и  господа,  что  я
досконально разберусь в этой истории, отыщу виновных и верну лесных  дикарей
в лоно церкви.
     - Не сомневаюсь, - ухмыльнулся Поджио. - Ох и везучий  же  вы  человек,
господин Бубенцов. Такой счастливый билет вытянуть.
     Но Владимир Львович, кажется, прочно  вошел  в  образ  государственного
мужа и инквизитора - шутить он сейчас был не расположен.
     - Напрасно комикуете, сударь, - строго сказал он.  -  Дело  страшное  и
даже чудовищное. Мы не знаем, сколько таких безголовых лежит на  дне  рек  и
озер. Верно также и  то,  что  будут  новые  жертвы.  Нам  уже  известно  от
доверенных людей, как обставлен ритуал убийства. Ночью к  одинокому  путнику
подкрадываются  сзади  служители  Шишиги,  накидывают   на   голову   мешок,
затягивают на шее веревку и волокут в кусты или иное укромное место, так что
несчастный и крикнуть не может. Там отрезают голову, тело бросают  в  болото
или в воду, а мешок с добычей относят на капище.
     - Oh my God! - перекрестилась мисс Ригли.
     -  Надо  непременно  сыскать  это   капище   и   выписать   ученых   из
Императорского этнографического  общества,  -  с  азартом  предложил  Кирилл
Нифонтович. - Идолопоклонство с  охотой  за  головами  -  это  же  редчайшее
явление для наших широт!
     - Ищем, -  зловеще  молвил  Бубенцов.  -  И  найдем.  По  телеграфу  из
Петербурга мною уже получены все необходимые полномочия.
     - Помните? -  снова  невпопад  воскликнула  Наина  Георгиевна.  -  Нет,
помните у Лермонтова?

     Ничтожной властвуя землей.
     Он сеял зло без наслажденья.
     Нигде искусству своему
     Он не встречал сопротивленья.

     Господа, ну что  вы  такие  скучные,  господа?  Смотрите,  какая  луна,
сколько в ней таинственной, злой силы!
     Пойдемте гулять в парк. Право, Владимир Львович, пойдемте!
     Она вскочила и порывисто подбежала к Бубенцову, протягивая  ему  тонкую
руку. Что-то с Наиной Георгиевной произошло, и, похоже, что-то очень хорошее
- лицо ее сияло экстазом и счастьем, глаза сверкали искрами, точеные  ноздри
пылко раздувались. Внезапный порыв взбалмошной барышни  никого  особенно  не
удивил - видно, все привыкли к резким перепадам ее настроения.
     - Можно и погулять, - благодушно произнес Краснов,  поднимаясь.  -  Вот
вам моя рука, мисс. -  И  предложил  англичанке  руку,  галантно  согнув  ее
калачом. - Только чур не бросать меня, а то налетят сзади и мешок на голову,
ха-ха.
     Наина Георгиевна все стояла перед Владимиром Львовичем, протягивая  ему
руку, однако Бубенцов не делал  встречного  движения  и  только  смотрел  на
красавицу снизу вверх спокойным и уверенным взглядом.
     - Недосуг, Наина Георгиевна, - сказал он наконец ровным тоном.  -  Надо
посидеть с тетенькой. И еще я  намеревался  перед  сном  составить  памятную
записку для полицейской охраны. Есть распоряжение из  Петербурга  приставить
ко мне стражу. Дело-то нешуточное. Я уже  и  первую  угрозу  нынче  получил,
письменную - она к делу приложена.
     Барышня ласково молвила ему:
     - Ах, милый Владимир Львович,  лучшая  стражница  -  любовь.  Вот  кому
надобно доверяться, а не полиции.
     Если отказ Бубенцова и расстроил ее, то виду она не показала.
     - Ну как хотите. - Кротко улыбнулась, повернулась к остальным  мужчинам
и уже иным голосом, повелительным, требовательным, провозгласила: - Идемте в
парк.  Только  каждый  сам  по  себе,  чтобы   страшней   было,   и   станем
перекликаться.
     Она сбежала по ступенькам и растаяла в темноте. Ширяев, Поджио  и  Петр
Георгиевич молча последовали за ней. Последний, правда, обернулся и спросил:
     - А вы что же, сестра Пелагия? Идемте, вечер и вправду чудо.
     - Нет, Петр Георгиевич, я тоже к вашей бабушке наведаюсь.
     И пошла Пелагия следом за грозным инспектором, а на террасе, что минуту
назад была полна людей, остался  один  Спасенный,  накладывавший  в  вазочку
малинового варенья.

x x x

     - Завтра с утра  вам  станет  гораздо  лучше,  тетенька,  и  мы  поедем
кататься, - тоном непререкаемой уверенности говорил  Бубенцов,  держа  Марью
Афанасьевну за запястье и глядя ей прямо  в  глаза