Владимир Александрович Толмасов.
        Сполохи


      "ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН"
      "СЕВЕРО-ЗАПАДНОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО"
                              АРХАНГЕЛЬСК, 1977
      OCR: Андрей из Архангельска


     Толмасов В.
     Т52. Сполохи.  Ист.  роман.  Архангельск,  Сев.-Зап.  кн. изд-во,
1977. 286 с.
     Владимир Толмасов - автор книги "Соловецкая повесть",  выпущенной
Северо-Западным  издательством.   Действие   романа   "Сполохи"   тоже
происходит на Соловках с 1655 по 1667 год.  В новой книге повествуется
о событиях "смутного времени",  своеобразной  предыстории  Соловецкого
восстания и крестьянской войны под руководством Степана Разина. Особое
внимание автор уделяет  северянам,  поморам,  приток  которых  в  ряды
участников восстания придает ему новую социальную окраску.


                                  Моим землякам - поморам посвящается





        " * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * "

        "СМУТА"

        "ГЛАВА ПЕРВАЯ"

        "1"

     С востока наползала темь августовской ночи. Ровно дул побережник,
и вода в заливчике бормотала среди каменьев, плескала под корму шняки.
Вдали,  в самой глубине Кандалакшской губы,  над  сопками  кровавилась
заря,  трепетала багровыми отблесками на гребешках волн. (Побережник -
северо-западный ветер. Шняка - промысловая лодка.)
     Взглядывая туда,  дед Тимошка крестился, плотно прижимая пальцы к
морщинистому   лбу,   тощему   животу   и   плечам,   шепотом  поминал
Николу-угодника.  Сотворив  крестное  знамение   и   надев   шапку   с
полуоторванным ухом,  снова брался за парус,  по швам перебирал, щупал
стежки.
     Бориска, сидя на корточках,  вытягивал парус из носовой будочки к
ногам старика и тоже поглядывал на лесистый берег,  ежась от  мурашек,
бегавших по спине.  Лес подходил близко к воде,  серые стволы деревьев
поднимались к полыхающему небу прямо из валунов,  сплошь поросших мхом
и брусникой. За ближними стволами - непроглядная темень. Ветер шевелил
черными ветвями, посвистывал, постанывал в разлапистых елях, и Бориске
все  казалось,  что  из  чащобы  -  не дай бог!  - явится какая-нибудь
нечисть...
     - Башкой-то зря не верти, - пробурчал дед Тимошка, - парус давай.
Что у тебя там?
     - Да,  видно,  за  багор зацепился.  Погоди ослобоню...  А слышь,
дедко, сколько положили святые отцы за перевоз?
     Дед Тимошка засопел, ничего не ответил.
     Вздохнул Бориска: "Не хочет говорить - не надо". Сгреб весь парус
в охапку, перенес ближе к старику.
     ...В прошлом  году  померли Борискины родители в одночасье.  В ту
пору страшный мор по земле ходил1,  добирался  и  до  севера.  Да  еще
довольно  было  всяких  слухов,  от которых и вовсе становилось тошно.
Стали появляться во дворах сумрачные расстриженные попы, разные темные
люди  в  грязной  драной  одежде,  клянчили  ночлега,  вещали осипшими
пропитыми голосами,  что скоро быть на Руси худу,  что грядут  времена
антихристовы  и царствию великого государя Алексея Михайловича кончина
наступает,  а виной всему - патриарх Никон.  Одни странники  говорили,
что   вера   православная   стараниями  Никона  обасурманивается,  что
богослужение скоро начнется по-новому и уж будто велено по  его  указу
старые иконы сжигать.  Другие били себя в грудь и с ненавистью вопили,
что  вознамерился  Никон,  подобно  папе  Римскому,  поставить  власть
церковную  превыше  царской  и  всю Русь в католическую веру обратить.
Доверчиво внимали поморы каждому слову странников,  но в конце  концов
так запутались,  что перестали разбирать,  где правда,  а где ложь.  И
стала коситься глухомань кандалакшская  настороженным  оком  на  белый
свет.  (В  1654 году на Руси свирепствовала чума,  которая истребила в
некоторых деревнях все население поголовно.)
     Люди с волости перестали ездить на богомолье в дальние монастыри.
Одна  мать  Борискина,  жена  лодейного мастера Софрона Степанова сына
Григорьева,  пустилась на старости лет в далекий  путь,  да  вскорости
вернулась   совсем   хворая.   И  пополз  из  двора  во  двор  слушок:
подхватила-де старая страшную хворобу - кабы всем не окочуриться.
     Как-то выпустил мастер скот  на  пастбище,  а  вечером  ворот  не
открыл.  Напрасно ревела на улице скотина. Оставались запертыми ворота
и на следующее утро. И сообразили соседи, что дело худо.
     Страшась черной  смерти,  спалили  поморы  двор  мастера вместе с
усопшими,  а скотину закололи в лесу  подальше.  Воротился  Бориска  с
промысла - ни крова,  ни родни. Мотался еще по свету братуха старший -
Корнилка,  а может,  и сгинул давно, потому что не было о нем ни слуху
ни духу уж много лет.
     Долго-то не горевал парень - молод был.  Помянул  родителей  -  и
сызнова  в  море:  рыбу  ловить.  Упросил  его  к себе в помощники дед
Тимошка.  Своих детей дед не заимел,  а  одному  под  старость  рыбным
промыслом заниматься и вовсе невмоготу стало.
     Зиму работал Бориска по хозяйству:  дедову избу,  шняку  починил,
снасти.  У  деда  с  такой  жизни  живот  от  спины  отлип,  начал дед
помаленьку грузнуть,  щеки надувать, нос задирать. Все лето промышляли
в   Кандалакшской  губе  да  на  Колвице-озере.  Лов  удачный  был,  и
приторговать удалось сносно.  Но - вот беда! - стал дед Тимошка деньги
утаивать, лишь кормил да поил помощника.
     Кто знает,  какие думы были у деда,  когда он деньгу прижимал,  -
одни  ведь  со  старухой,  детей  нет,  в могилу с собой ни полушки не
унесешь, - а только обидно стало Бориске. Вчера после ужина положил он
ложку на стол, перекрестился, поклонился и сказал:
     - Батяня мой в холопах не был и мне  хомут  на  шею  надевать  не
велел. Уйду я, дедко, тошно с тобой.
     Хозяйка сперва  в  три  ручья  залилась,  потом,  видя  упрямство
Борискино, принялась костить парня на чем свет стоит: и объедает-то он
их,  и опивает...  Дед Тимошка цыкнул на жену,  из горницы вытурил,  а
дальше почал жалобиться,  так и этак уговаривал Бориску. Однако тот на
своем  стоял.  Едва  упросил  его  дед  еще  одну  службу   сослужить.
Сговорился он-де с монахами из кандалакшской обители перевезти кого-то
в Кемь.  За перевоз деньги давали, и старик на святом кресте поклялся,
что  в  этот  раз не обманет,  поделится с Бориской по совести,  пусть
только выручит он - одному-то со шнякой не  управиться.  Пустил  слезу
старый, и Бориска деда пожалел.
     - Ладно,  пособлю.  - А сам умыслил:  "Приплывем в  Кемь,  там  и
распростимся..."
     Теперь же  дед  Тимошка,  своего   добившись,   помалкивает,   не
сказывает,  сколько обещали заплатить иноки. Ну, да бог с ним, не надо
тех денег,  лишь бы до Кеми добраться,  а оттуда хоть  на  все  четыре
стороны  иди.  Работы  Бориска  не боится:  силушки не занимать парню,
даром что осьмнадцать недавно минуло в день святых мучеников Бориса  и
Глеба.
     Со стороны поглядеть на Бориску - парень как парень и  ростом  не
слишком  велик,  а  на  поверку - матерей мужика иного:  бочку в сорок
ведер поднимал и на телегу тихонько  ставил.  Лицом  да  мягким  русым
волосом в мать пошел,  двинскую красавицу, а смуглота да глаза голубые
от отца достались.  Уж и девки  украдкой  на  него  заглядывались,  но
Бориске  не  время  было  о женитьбе думать.  Ни кола ни двора у него,
погулять не в чем выйти - дырявые дедовы штаны  донашивал.  И,  видно,
крепко сидела в его роду тяга к скитаниям.  Отец-то, прежде чем осесть
в глуши кандалакшской,  набродился по свету.  Корнилко вон тоже  убрел
невесть  куда.  И  Бориске  хочется поглядеть,  как люди в иных местах
живут, да и грамоте выучиться...
     На берегу  вдруг  треснуло,  плюхнулся  в  воду  камень - и перед
шнякой выросли три черные фигуры.  Бориска оробел: жутко было смотреть
на  недвижных  молчащих  людей.  Даже  дед  Тимошка  мелко крестился и
шептал: "Свят, свят..."
     Наконец один из пришедших глухо спросил:
     - Эй, дедко, готов ты?
     Дед Тимошка встрепенулся, сбросил с колен парус.
     - Все изладил,  как было говорено,  преподобные.  - И полез в нос
шняки, загремел чем-то.
     Из-за дальнего кряжа  высунулся  горб  месяца,  и  лица  чернецов
проявились  смутными  серыми  пятнами  под  глубоко надвинутыми на лоб
скуфьями. Лишь у одного из трех голова оказалась непокрытой, и Бориску
это удивило. (Скуфья - остроконечная мягкая черная монашеская шапка.)
     - Влазьте борзо,  - проговорил дед Тимошка.  - Бориска, садись за
весла. (Борзо - быстро, скоро, резво.)
     Монахи, тяжело дыша и раскачивая шняку,  влезли. Тот, который был
без  скуфьи,  шагнул  через  скамью,  но  оступился.   Бориска   успел
подхватить инока.
     - Спаси тя бог, - молвил чернец.
     Бориска опустил  его  на  скамью.  Рядом рассаживались остальные.
Мимо, хватаясь за что попало, прополз на корму дед Тимошка.
     - Разворачивай,  поехали.  Ослобонил я варовину-то.  (Варовина  -
веревка.)
     В три гребка Бориска  повернул  шняку  носом  в  море.  Беззвучно
опуская  весла в воду,  разгонял суденышко.  Рядом проплыли блестевшие
под луной баклыши,  на них недвижно сидели чайки.  (Баклыш  -  большой
надводный камень.)
     - Дерево ставь, - прошамкал с кормы дед Тимошка, - парусом пойдем
с попутным.
     Бориска уложил весла,  привычно взялся за дерево,  длинную мачту,
приладил к ней реек с парусом. Шняка ходко пошла в полуденную сторону.
Ласково погладив вздувшийся парус, парень оглядел его снизу доверху.
     Любил Бориска  ветер  и  всегда  сравнивал его с могучим,  полным
необузданных сил конем.  То,  тихий, уветливый, тычется ветерок теплой
мордой  в обвисший парус и неторопким копотливым шагом влечет шняку по
смятому рябью морю, то вдруг, круто изменив свой нрав, обернется диким
ветрищем,  ударится в бешеный намет - и загудит, застонет старая замша
парусов,  резво полетит меж разлохмаченных волн  суденышко,  угрожающе
валясь  на  бок,  скрипя  бортами  и содрогаясь от носа до кормы.  Тут
надобны кормщику крепкие руки и холодная голова.  Не терпит  ветер  ни
лихачей,  ни  душ заячьих - вырвет из рук кормило и понесет.  И лопнут
тогда паруса,  и судно, как повозку без кучера, подхватит ярый вихрь и
повлечет  навстречу  неминуемой  гибели...  Но  не  вечно же буйствует
ветер, иссякают и у него силы. Рассыпая нежную шипящую пену по пологим
склонам  тяжелых  волн,  устало  дышит  он  и  вот  уж ровно и сильно,
размашисто гонит судно к родному берегу. И радуется сердце кормщика...
(Уветливый - ласковый, приветливый.)
     За берегом ветер  был  слабый,  и  кое-где  на  парусе  виднелись
складки.  "Выйдем на голомянь - расправятся", - подумал Бориска и, еще
раз оглядев замшу,  перебрался к деду Тимошке.  (Голомянь  -  открытое
море.)
     - Поди, дедко, вздремни, я пригляжу.
     Старик кряхтя  начал  укладываться на рыбины - дощатый настил,  -
завозился с тулупом.
     - Эка!  -  вдруг  сказал  он,  вытягивая шею и глядя за корму.  -
Неладно дело.
     Бориска оглянулся.  В  густой  черноте  угора,  от  которого  они
отошли, мелькали крохотные огоньки, ветер доносил слабые звуки. Верно,
на берегу кого-то искали.
     Цепкие пальцы стиснули Борискино колено - тот  самый  чернец  без
скуфьи сверлил горящим взглядом побережную темень.
     - Всполошились антихристовы слуги, никониане алчные, - проговорил
он.
     Бориске стало не по себе.  Видать,  утекли монахи из монастыря не
просто,  а  из-под  стражи.  А ну как воры они!  Немало нынче воров да
татей беглых объявляется в Поморье. А этот чернец до чего страшенный и
глядит-то как! Наскрозь прожигает.
     Парень чуть двинул сопцом1,  и шняка побежала  шибче.  Побережник
наполнил парус, выгладил морщины. (Сопец - руль.)
     Бориску давно мучило любопытство,  почему  одни  поносят  Никона,
другие - наоборот,  шерстят архиереев,  вознося патриарха; у спорщиков
иной раз дело чуть до драки не доходило.  Может,  разъяснит чернец,  в
чем тут толк.
     - Слышь-ка,  святой отец,  - обратился он к монаху, - чем же худы
тебе никониане, может статься, иные-то еще дурней.
     Тот перевел жгучий взгляд на парня, но Бориска не опустил век.
     - Ишь ты,  - наконец вымолвил инок, - дерзновенен детина, но чую,
чист душой. Зови меня впредь отцом Иоанном.
     Он помолчал немного, прислушиваясь.
     - Так не  ведомо  тебе,  детина,  почто  никониан  антихристовыми
слугами нарекают?  Скажу.  Время у нас есть, спать не хочется. Внимай,
детинушка.  Ты слыхивал небось про пустынника - преподобного  Елизария
Анзерского, у коего Никон в учении около десяти лет пребывал.
     Бориска почесал в затылке: нет, неведом ему такой старец.
     - Преподобный Елизарий, пустынник Анзерский, сказывал, будто было
ему видение, - продолжал отец Иоанн, - когда творил он службу в церкви
Никону. Тишь стояла в храме, и молитва старца легко к богу шла.
     Отец Иоанн подобрал ноги, обхватил колени длинными руками.
     - А дале приключилось вот что. Затрепетали вдруг и потухли свечи,
хотя Елизарий не ощутил даже  легкого  дуновенья.  Тут  же  засветился
алтарь светом чудным,  и зрит старец:  возник черный, аки уголь, росту
исполинского ефиопянин с когтями на пальцах,  и в тех когтях держал он
змия великого и опускал того змия Никону на шею...
     Голос отца Иоанна звучал глухо.
     - ...И  заговорил  в уши Елизария мягкий глас,  чтоб не страшился
увиденного,  а еще заклинал старца,  дабы ведал он, что Никон, человек
роду темного,  друг сатаны и предтеча антихристов, смутит Русь от края
до края,  и церковь  православную  осквернит,  и  обернется  архиереем
великим и отцом царя святейшего...  А змий в тое время огненною пастью
лобзал Никона в уста...  Сбылось предвидение - ныне  патриаршит  Никон
третий год.  (Никон был поставлен в патриархи в 1652 году. Описываемые
в главе события относятся к августу 1655 года.)
     Отец Иоанн вздел правую длань, пальцы сложились в двуперстие:
     - Да  вразумит  вероотступника  господь   и   защитит   Русь   от
антихриста!
     - Истинно так,  отец Иоанн, - вразнобой заговорили монахи. - Твои
слова - богу в уши!
     Противные мурашки забегали по спине,  Бориска подвигал лопатками.
Эких  страстей  наговорил  чернец на ночь.  Однако,  вишь ты,  как оно
обернулось-то.  Предтеча антихристов на патриаршем престоле  оказался.
Недоглядели, стало быть, епископы, застлал им очи сатана...
     - Скоро все  наизнанку  вывернется,  -  приглушенно  сказал  отец
Иоанн, закрывая глаза и становясь похожим на мертвеца.
     - А с нами-то  что  станется,  горемышными?  -  подал  голос  дед
Тимошка  из-под  тулупа.  Он как забился под овчину,  так и не вылезал
оттуда.
     - Худо вам будет вовсе,  - ответил отец Иоанн,  не подымая век. -
Старец соловецкий Пимен своими  очами  зрел,  как  Никон  в  Новгороде
благословлял народ обеими руками.
     - Чисто католик, - вздыхали монахи. - Спаси, богородица!
     - То люди сказывают.  Мне же, грешному, на себе довелось испытать
богомерзкие чины богослужебные,  кои Никоном введены во храмах  наших.
Скоро  и  до северных монастырей доберется рука антихриста,  и зачнете
вместо шестнадцати земных поклонов отбивать токмо четыре,  а остальные
двенадцать на поясные смените...
     Бориске было все равно,  сколько и каких поклонов надобно творить
на молебнах,  однако по тому,  как забеспокоились чернецы и заохал дед
Тимошка, он решил, что дело и впрямь хуже некуда.
     - ...Католический четырехконечный мерзкий крест ныне на просфорах
московских по патриаршему указу печатают,  - рассказывал тем  временем
отец Иоанн,  - продана вера предков наших,  брошен к стопам еретиков и
богохульников  православный   осьмиконечный   крест   наш,   на   коем
Христос-спаситель распят был.
     Монахи, видно,  об этом уже слыхали,  потому что сидели  молча  и
лишь головами покачивали.
     - Я же всякий раз,  в соборный храм приходя,  тому  противился  и
Никону  о святотатстве в глаза говорил.  Ан горд патриарх,  - в голосе
отца Иоанна прозвучало сожаление,  - облаял он меня,  скуфьи  лишил  и
сослал...
     "Вот оно что,  - подумал Бориска, - Никон на отца Иоанна епитимью
наложил,   потому   он   без  скуфьи  ходит".  (Епитимья  -  церковное
наказание.)
     Отец Иоанн осенил себя размашистым крестом:
     - Одначе не оставил господь,  пособил уйти,  и дети мои  духовные
тож со мной. Теперь все тебе ведомо, старик, и тебе, детина.
     - А с нами-то как же? - опять спросил дед Тимошка.
     Отец Иоанн запахнул кожушок, успокоил деда:
     - Никто не знает, что везете нас вы.
     - Я  не о том,  - дед Тимошка высунул наконец нос наружу.  - Куды
нашему брату деваться, коли антихристовы времена наступают?
     Отец Иоанн  задумался,  потом  медленно,  точно  трудно ему было,
сказал:
     - Допреж  всего  сломить  надо Никонову гордыню - в ней зло есть.
Смирится Никон, все образуется само собой.
     - Ну-ну, - проговорил дед Тимошка, пряча нос, - дай-то бог!

        "2"

     Плыли ночью,   днем   таились  под  крутыми  берегами  карельских
островов. Бориска разглядел утеклецов как следует. (Утеклец - беглец.)
     У отца  Иоанна лицо желто,  как у покойника,  длиннющие волосы не
чесаны.  Один сын его духовный,  чернец Власий,  огромен до страшноты,
черен  и смугл,  в налитых покатых плечах угадывалась медвежья силища,
грудь широка,  ноги столбами;  с этаким  бороться  -  ни  в  жизнь  не
одолеть.  У другого,  Евсея, глаза прыткие, сам весь гибкий, живой. Он
намекнул,  что до пострижения в сынах боярских ходил, мол, Бориска ему
не ровня.
     Отец Иоанн много  писал.  На  груди  у  него,  как  у  подьячего,
болталась  медная  чернильница  в виде сундучка,  за пазухой прятал он
полоски бумаги и футляр с перьями.
     Сумбурные мысли, воспоминания одолевали отца Иоанна.
     Вот он,   протопоп   Казанского   собора    Иван    Неронов,    в
первопрестольной.  Под  высокими  сводами храма - торжественное пение,
наполняющее душу несказанной радостью,  в золотых окладах  иконостасов
вспыхивают  блики  от множества свечей,  умиротворяюще пахнет ладаном.
Радуется душа протопопа,  ибо тут ему и  почитание,  и  благолепие,  и
пригожество,  и благоденствие.  А в богопристойном доме, в натопленной
горнице,  - долгие, за полночь беседы со странничками, для коих ворота
протопопова  двора  никогда  не  затворялись.  Из  тех  бесед  узнавал
Неронов,  что среди сельских попов зреет недовольство князьями церкви,
что  по  боярским  и  дворянским  вотчинам  попов и дьяконов наравне с
холопами сажают в колоды и цепи,  бьют нещадно и от церкви отсылают за
прямоту слова, что священнослужители вкупе с крестьянами в иных местах
поднимают бунты,  жгут  барские  хоромы  и  проливают  кровь.  Неронов
вздыхал, крестился и отсылал странничков на отдых, а сам зажигал свечу
и торопливо записывал размышления свои,  чтобы  назавтра  поведать  их
своим   единомышленникам...   И  вставало  перед  взором  отца  Иоанна
просторное обиталище Стефана Вонифатьева,  царского духовника, который
был главой ревнителей православия. Неронов восседал на широкой скамье,
слева - хозяин,  справа - Никон, в ту пору - архимандрит Новоспасского
монастыря.   Говорили   много,   осуждали   сельское   духовенство  за
пристрастие к бунтам против  архиерейской  власти  и  самих  иерархов,
которых   хотели  заменить  своими,  послушными  людьми,  дабы  спасти
православную нравственность.  А еще говорили,  что все это  нужно  для
того,  чтобы изгнать пороки, укрепить добродетели и почтение к церкви,
искоренить пьянство и запретить  страшные  кабаки,  добиться  стройной
чинности богослужений и установить соборное начало. А для того надобен
был решительный  патриарх.  (Неронов  Иван  (1591-1670)  -  московский
протопоп, один из идеологов раскольнического движения.)
     Обивая царские пороги, ревнители православия добились патриаршего
престола Никону и облегченно вздохнули:  быть отныне собору истинному,
а не иудейскому сонмищу.  Да и сам Никон не сплоховал - сумел показать
себя  в расправе с новгородскими и псковскими бунтарями.  (В 16