ся  к  лешему!..  Надоел,  -  промычал Шелапутин,  тщетно
стараясь оторваться от забора.
     Поп еще  покачался  над ним,  потом махнул рукой и попер прямо по
лужам, шатаясь из стороны в сторону.
     "Пора!" -   Нил   поднялся,  держа  топор  за  спиной,  шагнул  к
приказчику. Тот услышал, проговорил:
     - Спать надо, святой отец... Спать.
     Нил молчал, ожидая, пока Шелапутин повернется к нему лицом.
     - Ты что...  Язык заглонул.  - Приказчик оторвался в конце концов
от изгороди, обернулся, - Постой, постой! Ты не поп.
     Он вытянул шею, вглядываясь, и вдруг узнал:
     - Нил!.. Ты того... Ты не подходи, Нил... А-а, знаю. - Он покачал
пальцем и внезапно взвизгнул.  - Убить меня пришел, смерд! Эй, Швырко,
Пунька, куси его!
     Он бросился  было  в  калитку,  но  Стефанов цапнул его за плечо,
рванул назад,  притянул к себе близко. И только в эти мгновенья почуял
Шелапутин,  что и в самом деле пришла к нему смерть и вовсе не Нил,  а
она, костлявая, крепко держит его за ворот. Хмель вылетел из головы, и
он заверещал тонким голосом,  отмахиваясь руками, силясь избавиться от
железной хватки. Захлебываясь лаем, собаки рвали цепи.
     Нил взмахнул топором...
     - Н-на!

        "2"

     У околицы  села  Дымово,  на  краю  оврага,  поросшего  бурьяном,
лопухами   и   крапивой,   куда   сельчане   сбрасывали  всякий  хлам,
раскорячились,  задрав к небу оглобли,  приземистые,  ладно  скроенные
возы.  На  возах ядра,  пули ружейные,  зелье,  фитили - огневой запас
пехотной роты нового строя,  команда  над  которой  поручена  капитану
Онисиму Панфилову.  И хотя врага рядом нет, все это снаряжение держать
в деревне не велено,  согласно уставу.  Стреноженные лошади  деревянно
подпрыгивали,  тряся гривами, хвостами, отбиваясь от наседающих оводов
и слепней.  Солнце вспыхивало на остриях воткнутых в землю  копий,  на
измятых  латах  и шлемах,  брошенных на подводы.  Охрана,  спасаясь от
полуденного зноя, расположилась кто под телегами, кто прямо в лопухах.
Лишь   один  солдат,  обливаясь  потом,  бродил  с  копьем  на  плече,
поглядывая в сторону села,  чтобы не прозевать появления начальства  и
вовремя  предупредить  товарищей.  По кривой улице деревни протянулась
вереница  телег  с  холодным   оружием,   землекопным   и   плотничьим
инструментом.   Слонялись   одуревшие  от  жары  копейщики  -  там  не
задремлешь...  Вдалеке,  за пригорком,  за  унылой  поникшей  рощицей,
изредка  раздавались  беспорядочные  ружейные залпы солдаты-пищальники
постигали премудрость огневого боя.  Глухое эхо  шарахалось  по  селу,
тычась в избяные стены, проваливаясь в раскрытые окна...
     У одного такого окошка на  широкой  лавке  сидел  в  расстегнутом
мундире  капитан  Онисим  Панфилов.  У капитана длинные усы и короткая
черная борода, а волосы русые с рыжиной. Его пальцы выбивали по скамье
походную  барабанную  дробь.  На  крупном носу блестели капельки пота.
Одним ухом Онисим прислушивался к далекой бестолковой стрельбе, другим
- ловил путаную речь прапорщика Кондратия Песковского.
     - ...Провка Силантьев -  тать.  Украл  господскую  утку,  значит,
казни достоин.  Неповадно чтоб другим было шишевать-то.  Я поручика не
нашел,  потому сам указал дать Провке двадцать батогов.  А еще бы надо
убыток вдвое увеличить - доправить, чтоб по закону-то было.
     Прапорщик, дворянский сын,  был здоровенный увалень  с  огромной,
как  котел,  головой  и  тупым  взглядом бесцветных свиных глаз,  весь
налитый дикой,  необузданной силой.  От Панфилова не  укрылись  свежие
ссадины на крутых кулаках: снова дал волю рукам Кондратий.
     Капитан дернул себя за ус.
     - Ты вот что...  Насчет поручика неправду молвишь. Он в ту пору в
роте находился, право дело.
     Глазки Песковского загорелись лютой злобой:
     - Брешет все собачий сын!  У моего родителя в задворниках жил,  а
теперя  -  поручик.  Он передо мной шапку ломать должон.  (Задворник -
задворный человек, дворовый, живший на барском задворке.)
     Панфилов устало прислонился спиной к стене.  Душно в избе, воняет
прокисшими щами,  гнилой капустой.  Сколько им еще стоять в деревне  -
один  бог  ведает.  Выборный полк Аггея Алексеича Шепелева,  в который
входит рота Панфилова, плетется где-то с обозом, отстал, растянулся по
дорогам  и  гатям  поморских лесов.  Ждать да догонять - хуже нет.  От
безделья солдаты начинают лихо чинить,  в татьбу ударились.  Урядники3
самовольствуют.  Онисим оглядел прапорщика: этот - тоже. Из захудалого
рода,  а спеси поверх головы.  Вслух сказал:  (Выборные  полки  нового
строя составлялись из солдат,  выбираемых из других полков, и являлись
особой частью русского войска.  Таких полков было два.  Одним из  них,
состоящим  из  солдат,  набранных  в  северных уездах,  был полк Аггея
Алексеевича Шепелева,  бессменного его командира с 1657 года.  В  1677
году Шепелев получил чин генерал-майора,  в 1678 - генерал-поручика, в
1680 - генерала.  Состав полка:  1600 рядовых и 176 начальных людей  -
урядников;  8 рот,  каждая - во главе с полковником,  полковым большим
поручиком (подполковником),  майором (сторожеставцем или окольничим) и
пятью  капитанами,  кроме того в каждой роте полагалось быть поручику,
прапорщику,   трем   сержантам    (пятидесятникам),    квартирмейстеру
(окольничему),  каптенармусу  (дозорщику над оружием),  шести капралам
(есаулам),  лекарю,  подьячему,  двум толмачам, трем барабанщикам, 200
рядовым   солдатам:  120  пищальникам  (мушкетерам)  и  80  копейщикам
(пикинерам).  Обязанности  служилых   людей   определялись   уставом.)
(Урядник  -  так  называли  всех начальных людей в полках нового строя
XVII века.)
     - Тебе,  Кондратий, ведомо, как роте урядниками устроенной быть и
что надо поручику и прапорщику помнить.  А чтобы сие  засело  в  башке
накрепко,  повторю.  Капитану, то есть мне, приказано о солдатах своих
пещися и беречь их,  как отцу детей своих,  поручику -  остереганье  и
труды,  тебе же знания и смелость поручаются.  Потому в роте у меня не
будет, чтоб заднее на перед ворочали, а лошадь позади телеги впрягали.
(Пещися - печься, заботиться.)
     Песковский, наморщив низкий лоб, соображал:
     - Это я-то телега, выходит...
     Панфилов с досады крякнул,  встал, застегивая мундир на множество
мелких деревянных пуговиц, проговорил:
     - Неумен  ты,  Кондратий,  право  дело.  Прапорщик - при знамени,
сиречь при прапоре,  и до солдатов ему заботы нет.  И коли  капитан  и
поручик в лицах есть,  не доводится тебе ни словом, ни делом солдатами
владеть,  пусть хоть  боярин  ты.  И  запомни,  -  он  слегка  стукнул
костяшками  пальцев в лоб Песковскому,  - зол нынче солдат,  жалованье
ему задолжали,  а что и  платим,  то  медными  деньгами.  Так  что  же
доправлять с них будем?  Ступай-ка к себе.  Да поручика чтоб слушаться
непременно!
     Глядя вслед Песковскому, думал: "Никак не могут в толк взять, что
полки нового строя - не стрелецкое  сборище,  не  дворянская  конница.
Устава не ведают. Чванятся родством. Случись воевать теперь же - сраму
не оберешься".
     Опять вдали врассыпную ударили выстрелы.
     "Худо стреляют,  право дело.  Надо бы сходить глянуть:  порох зря
переводят".
     Панфилов прицепил  к  поясу короткий палаш,  надел медный шишак и
шагнул  за  порог.  В  сенях  на  табурете  сидел  немолодой   солдат,
узкоплечий,  с  орлиным носом и цыганскими глазами.  Звали его Лункой,
родом из Архангельска.  Был он сметлив и расторопен,  и капитан держал
его   при  себе  для  разных  поручений.  Лунка  вскочил  с  табурета,
поклонился,  сняв круглый шлем. (Шишак - металлический шлем с острием,
оканчивающимся шишкой.)
     - Пройдусь по караулам,  а ты займись,  чем хочешь,  - сказал ему
Панфилов.
     С воинской службой Панфилов давно связан. Мужицкого роду-племени,
был  он в драгунах,  в рейтарах,  ныне дослужился до капитанского чина
пехотной роты.  Бояре да дворяне по своей воле в  солдатские  полки  и
вовсе не идут,  уж разве только те, кому самому не вооружиться и людей
не выставить Смотрят они на солдат,  как на быдло,  на смердов, черных
лапотников.  А куда они гожи без мужиков-то?  Государь велит в офицеры
иноземцев ставить,  а те русского человека не иначе как свиньей кличут
и  -  чуть  что  -  за трость да по мордам.  В полку Аггея Алексеевича
Шепелева иноземца ни одного нет.  Полк выборный,  набранный из  других
полков, и состоит сплошь из людей северных городов и сел. Все урядники
-  русские.  Одно  нехорошо:  попадаются  среди   них   дубины   вроде
Песковского - всю обедню портят. Оно конечно, драть солдата надо, чтоб
строгость чуял,  но делать сие следует в меру, по заслугам, и поручать
нужно наказание тому, кто для этой цели уставом определен...
     Чтобы сократить путь и незаметно подойти  к  караулам,  он  пошел
огородами,  подлезая  под  изгороди и вызывая лютый брех цепных собак.
Так,  сопровождаемый собачьим лаем,  и добрался до околицы. Вот тебе и
незаметно!  Однако,  перевалив  через  последнюю изгородь,  он чуть не
наступил на спящего в лопухах солдата.  Копейщик безмятежно посапывал.
Лопухи закрывали почти все его лицо, виднелась только кудлатая борода,
в которой безнадежно  запуталась  зеленая  гусеница.  Тяжелые  руки  с
мозолистыми  ладонями  хлебопашца  были  раскинуты,  могучая грудь под
кургузым грубого сукна мундиром,  сшитым на  манер  немецкого  колета,
вздымалась ровно. (Колет - форменная короткая облегающая куртка.)
     Капитан потянул  себя  за  ус,  разъяренно  огляделся.   Одинокий
часовой стоял, опираясь на копье, и задумчиво глядел на вьющуюся среди
холмов  и  шапок  кустарников  пыльную  дорогу,  заросшую   глянцевыми
полосами упрямого подорожника.
     "Дрыхнут в  карауле,  черти!"  -  капитан  хотел  было  гаркнуть:
"Встать!",  но  тут  до  него  донесся тихий разговор из-под ближайшей
телеги. Панфилов прислушался - говорили трое.
     - Стало быть, Провка, не привелось тебе попробовать ути.
     - Не. Прапорщик Песковский забрал. Сожрал, дьявол, я видел. Когда
мне спину батожьем гладили, он утку на барабане хрупал.
     - Спымал-то как, небось петлей? - спросил молодой голос.
     - Не.  Взял с собой двух мальцов.  Говорю им:  "Не зевайте,  пока
буду хозяину зубы заговаривать,  крутите башку либо гусю,  либо утке и
сразу дерзка давайте".  Посулил им лапки за то отдать. И все бы ништо,
да сплоховали мальцы.  Как почали утке башку вертеть,  она  возьми  да
крякни.  Понятное дело, шум-крик поднялся. На беду прапорщик проходил.
Может, и не драли бы, да двор-то старостин оказался.
     - Этот  Песковский  -  зверюга.  Кулак у него что молот.  Намедни
Фомке одним ударом морду разворотил. Верно, Фомка?
     - Угу. Четыре жуба вышадил.
     - Все от него плачут.  Слышь, Провка, я бы на твоем месте порешил
этого Песковского.
     - Он урядник. Чего ради я за него на смерть пойду. Сказнят, и все
тут...  Вот здесь,  пониже,  помажь-ка маслицем-то. Во-во! Кожа, поди,
сорвана.
     - Мясо видать. Неужто нет зла на него?
     - Молод ты еще.  Кровь в тебе  играет.  Куды  ж  супротив  господ
попрешь? У них сила. Да и не дело это - баловство.
     - Мало тебя били. Обидно ведь.
     - Так бог велит. Терпи.
     - Когда утку крал, о боге не думал.
     - Хе! Забыл, потому и промашка вышла.
     - Я б не простил.  В  первом  бою  провертел  бы  дырку  в  башке
Песковского.
     - Поглядывай!  - вдруг раздался оклик часового: солдат, очнувшись
от дум, узрел начальство и заорал первое, что пришло на ум.
     Панфилов не успел оглянуться,  как из лопухов  мгновенно  выросли
копейщики.  Капитан  свирепо  вращал  глазами,  но  гнев уже проходил.
Больше всего хотелось ему  сейчас  поглядеть  на  собеседников  Провки
Силантьева, особенно на того, кто намеревается стрелять в начальство.
     Провку он знал давно. Это был простодушный исполнительный солдат,
пинежанин,  а  то,  что  он решился на кражу,  вероятно,  было вызвано
вынужденным бездельем и скудным  харчем.  Рядом  с  Силантьевым  стоял
длиннорукий  Фомка  из  Тотьмы с разбитым заплывшим лицом.  Этот слова
лишнего не скажет,  но ленив,  за что и бит.  А вот еще один -  Егорка
Поздняков,  холмогорец.  В  роте  он недавно,  в кузнечном тонком деле
горазд: любой ружейный замок исправить может. Значит, он...
     Капитан впился взглядом в рябоватое Егоркино лицо, но тот смотрел
как ни в чем не бывало,  ясно и чисто.  "Ладно,  - решил  Панфилов,  -
пущай думают, будто не слышал я вовсе их беседы и не видел, как дрыхли
другие в лопухах. Только за этим Егоркой глаз да глаз нужен... Кстати,
говорят,  он отменно стреляет.  Копейщик ведь, к ружью непривычен. Так
отчего ему хорошо стрелять?"
     - Подойди ко мне, - позвал он Егорку.
     Тот приблизился,  волоча за собой длинное копье,  перехваченное в
нескольких  местах  железными  кольцами.  Мятые  латы - панцирь и юбка
железные - были велики для него и болтались, звякая кромками.
     - Ведаешь,  как  с  копьем обращаться супротив пехоты?  - спросил
Панфилов, хмуря брови.
     Егорка слегка улыбнулся.
     - Противу пехоты копье надо ставить острием в горло.
     - Почто не в лоб?
     - Отбить легко копье вверх либо на сторону.
     - А против конных?
     - Целить надо острием в грудь либо в шею лошадиную.  А еще  можно
одной рукой копье держать, а другой - саблю.
     Капитан дернул себя за ус:
     - Верно ли, что можешь с ружьем управляться?
     Глаза у Егорки блеснули задором.
     - Из самопалу стрелял многажды. Зверя в глаз бил.
     - Самопал - детская забава, легок, не по мужской руке. Пищаль или
мушкет - вот что для солдата надобно.
     Егорка пожал плечами.
     - Ежели спробовать...
     - ...то и в голову попадешь? - продолжал капитан.
     Егорка настороженно, исподлобья глянул на Панфилова:
     - Угадать нетрудно, особливо ежели дюже хочешь, - сказал он тихо,
но твердо.
     - Ну вот что,  - проговорил капитан,  -  думал  послать  тебя  на
выучку в пищальники,  да вижу - бахвал ты и кость тонка.  Такие опосля
седьмого выстрела с ног  валятся  от  мушкетной  отдачи.  Послужишь  с
копьем, право дело.
     Круто повернувшись,  Панфилов направился к  дальним  холмам,  над
которыми стлался синий пороховой дым.
     - Что это он про ружье спросил?  -  произнес  Провка.  -  Неужели
слыхал, как ты про Песковского-то?
     Егорка пожал плечами,  приподнял копье,  с силой всадил  в  землю
тупым концом.
     - Может, и слышал... А пущай его!
     Провка согнулся и, кряхтя и охая, снова полез под телегу.
     В это время на пригорок въехала  запряженная  в  буланую  лошадку
подвода.  Колеса  у  нее  вихляли  и  скрипели,  словно  их сто лет не
смазывали.  Справа с вожжами в руках вышагивал невзрачный мужичонка  в
справной  однорядке,  новых  лаптях  и  остроконечной войлочной шапке.
Стороной брел,  хмуро глядя под  ноги,  старик-стрелец  в  распахнутом
кафтане. Пищаль и сабля его лежали на подводе, а рядом с ними - что-то
длинное, завернутое в черную холстину.
     Позади шел  еще  один  человек.  Когда  подвода  подъехала ближе,
оказалось,  что это крепкий  широкоплечий  детина,  на  лице  которого
запеклась кровь,  виднелись синяки.  Руки скручены за спиной,  а конец
петли, накинутой на шею, привязан к задней грядке подводы.
     Лицо связанного   детины  показалось  Егорке  знакомым,  и  когда
подвода поравнялась с  ним,  он  вспомнил:  "Холмогоры.  Кузня  дядьки
Пантелея.  Лешачьего вида лодейный мастер и его помощник... Бориска!..
Точно он.  Но почему здесь,  связанный, как разбойник? На раздумывание
времени не оставалось.  Он выдернул из земли копье и побежал наперерез
подводе.
     - Стой! - закричал он, хватая лошадку под уздцы. - Стой!
     К нему подскочил мужичок с вожжами.
     - Чего орешь, солдат? Уйди с дороги!
     Егорка весело расхохотался:
     - Эх ты, ворона! Куда прешь? Не видишь, рота стоит.
     - Ну и стойте,  - кипятился возница,  -  хоть  провалитесь.  Куды
хочу, туды и еду. Берегись!
     Егорка выставил копье, как учили, крикнул:
     - Фомка, сюда!
     Пока Фомка вылезал из-под  телеги,  подошел  стрелец,  взялся  за
копье:
     - Ты,  датошный,  пустяй нас,  пустяй.  По государеву делу  едем.
Чуешь,  датошный?  (Даточные  люди  -  солдаты,  проходившие службу по
наряду от городов или мирских общин.)
     - Ах, черт! - Егорка почесал за ухом, соображая, как быть дальше:
надо было как-то выручать Бориску.
     - А што вежешь? - сказал подошедший Фомка, кивая на подводу.
     - Не твое дело!  - огрызнулся стрелец и съязвил:  - Много, видно,
знать хотел, оттого и рожа бита.
     Фомка побагровел:
     - Рожа  моя  не по душе пришлась?  Ах ты шпынь!  Отвечай,  когда
спрашивает караул, а то... (Шпынь - насмешник, шут.)
     - Да отстаньте вы,  ребята, - умоляюще затянул возница, - едем мы
точно по государеву делу.  Эвон на телеге приказчик  господина  нашего
Мещеринова лежит,  Афанасий Шелапутин.  А тот детина - лихой,  вор: до
смерти изрубил приказчика-то, деньги у него забрал, серебро, и немало.
     Вот ведем теперя на суд к Мещеринову Ивану Алексеичу.
     - Изрубил? - не поверил Егорка. Откинув холстину, он отшатнулся и
зажмурился. В воздухе поплыл приторный дух мертвечины.
     - Вот дурачье,  - сплюнул Фомка,  -  надо  же  додуматься  возить
мертвое тело в этакую жару! Да закрой ты его!..
     - А как же  иначе?  Нужно  показать  Ивану  Алексеичу,  чтоб  суд
сотворил праведный, - сказал возница, поправляя холстину на мертвеце.
     - Неправда,  - произнес,  разлепив запекшиеся губы, Бориска, - не
убивал я его. Истинный Христос, даже пальцем не задел.
     - Молчи,  тать!  У-у!  - возница замахнулся на  него  кнутом,  но
Егорка не дал ударить, перехватил руку.
     - Постой!  Ведь я его знаю.  Это земляк мой,  лодейный мастер. Не
мог он убить. Не верю.
     - Что из того?  Что  из  того?  -  кричал  мужик.  -  Знаем  вас,
датошных. Сами тати и татей защищаете.
     Стали подходить другие солдаты.
     - А ну заткни пасть! Ишь, расшумелся.
     - Нашего брата лает!
     - Братцы,  секите  мне  голову - не поверю,  что Бориска человека
жизни лишил!
     - Егорка не брехун, ведаем. А вот мужичка потрясти следует.
     - Сам-то кто таков?
     Возница затравленно озирался, лицо его посерело и вздрагивало.
     - Доводчик я, при убиенном состоял.
     - А-а,  так  ты  доводчик!  -  обрадовался  подоспевший  Лунка и,
обернувшись к солдатам,  широко улыбаясь,  закричал: - Ой, братцы, мне
доводчики  всякие  во  где!  -  он  провел  ребром ладони по горлу.  -
Сверзнем-ка его в овражек.  Пущай ведает наперед,  как  солдат  лаять.
Э-эх!
     С хохотом  солдаты   подхватили   доводчика   и   потащили   его,
брыкающегося, к оврагу. Лунка на ходу подмигнул Егорке: мол, не зевай!
Стрелец тем временем под  шумок  куда-то  исчез,  оставив  на  подводе
оружие.
     - Ну, Бориска, счастье твое, что нас повстречал, - молвил Егорка,
разрезая веревки на руках помора. - Давай за мной!
     Перепрыгивая через изгороди,  прямо по грядкам с репой,  луком  и
морковью  пронеслись  они,  распугивая  скотину  и птицу,  и нырнули в
густой ивняк, тянувшийся по берегу узкой речонки. Упав в траву, тяжело
дышали.
     - За что приказчика-то кокнул?  - спросил,  переведя дух, Егорка.
Он расстегнул латы,  сбросил сапоги и сидел на траве,  шевеля пальцами
ног.
     - Да не убивал же, говорю.
     - А вон кровь на одежде. Чья?
     - И моя, и его. Меня тоже били, - Бориска потрогал распухший нос,
потом решительно встал,  сдернул с себя  рубаху,  скинул  портки  и  с
разбегу плюхнулся в речку. Егорка торопливо, словно куда-то опаздывая,
тоже разделся, нырнул и щукой заскользил в искрящейся прозрачной воде.
     - Хватятся   тебя.   Ведь  с  караула  убег,  -  сказал  Бориска,
застирывая пятна на рубахе.
     Егорка попрыгал   на   одной   ноге,  вытряхивая  воду  из  ушей,
рассмеялся:
     - Скажу,  что  за тобой гонялся,  да,  вот жалость,  не догнал...
Крепко