ь  Степушку.  На  другой  же  день  простившись  с
Денисовым,  они  втроем  ушли  в  Колежму.  Милка все поняла и покорно
последовала за Бориской.  "А,  знаешь,  это даже лучше -  по  свету-то
бродить,  -  сказала  она,  -  чего только не увидишь,  кого только не
услышишь.  Да еще страшно отпускать тебя одного на долгое  время:  кто
знает, что может случиться..."
     И вот уж  второй  год  пошел,  как  работает  он  на  Колежемской
солеварне.
     Усолье было не из последних.  Варку соли останавливали весной,  а
сызнова   начинали   под   осень:  по  весне-то  вода  была  мутной  и
опресненной,  кроме ила да песка ничего не выпаришь.  В усолье  стояло
восемь   цренов:  четыре  из  них  были  монастырскими,  другие  -  за
крестьянами на оброке.  Из моря вода поступала по трубам в  колодец  и
там отстаивалась, а уж из колодца шла по цренам.
     Хозяйство монастырское в усолье было поставлено нехудо и походило
на  маленькую обитель.  Во дворе церквушка со звонницей,  монастырские
хоромы,  поварня,  хлебный и товарный амбары,  баня, погреба. Работные
люди жили в людской избе,  приказчик же с келарем, дьячком и слугами -
в братской келье, большой пятистенной избе с обширным подклетом.
     Когда Бориска  впервые предстал перед приказчиком усолья Дмитрием
Сувотипым, тот оглядел помора с ног до головы подслеповатыми глазами и
покачал головой,  увидев перевязанные везивом сапоги. Показывая на них
пальцем, он сказал дьячку:
     - Лазарко,  передай-ко  келарю,  пущай  детине  сапоги  выдаст да
валенки.  А в тетрадь-то запиши,  запиши:  "На покрут в  соль".  Стало
быть, из жалованья вычтешь.
     Дьячок, хилый мужик с плутоватым взглядом, ущипнул себя за жидкую
бороденку:
     - Будем писать порядную?
     Сувотин покрутил пальцами на животе.
     - В каком деле горазд, детинушка?
     - От работы ни от какой не бегал,  а твердо знаю плотницкое дело,
корабельное...
     - Плотницкое - это добро, - приказчик расцепил пальцы, послюнявил
один,  полистал толстую тетрадь с  мятыми  страницами.  -  Плотницкое,
говоришь...  Во!  Пойдешь в дружину к Нилу Стефанову лес рубить. Пиши,
Лазарко, порядную.
     - Дровенщиком?  -  недоумевая,  спросил  Бориска.  - Какая же это
плотницкая работа?
     Сувотин строго поглядел на него:
     - Я тебя,  детина,  не пытаю,  кто ты,  да  откуда,  да  почто  в
тутошних  краях работу ищешь.  В Новгород посылать к расспросным речам
тоже не стану.  Однако помни,  воровства или татьбы не прощу:  Как  тя
звать?
     - Бориска Софронов сын Степанов, вольной человек.
     - Ишь ты, вольной... Пиши, Лазарко, порядную на молодца.
     Поглядев перо на свет,  дьячок снял  с  него  невидимую  соринку,
почистил жало о волосы.
     - Готов, отец Димитрей.
     - Пиши:  "Се  яз,  вольной человек Бориско Софронов сын Степанов,
дал есми на себя порядную запись государю  нашему  Соловецкой  обители
архимандриту  Илье  и  всем  соборным  старцам в том,  что порядился в
дровенщики за архимандрита Илью на три года впредь и взял яз,  Бориско
Софронов сын Степанов,  у государя своего,  у отца настоятеля, подмоги
пару сапог,  да пару валенок, да тулуп бараний. И мне, Бориске, по сей
порядной записи,  жити в дровенщиках тихо и кротко,  и, те лета выжив,
могу пойти,  куда похочу,  коли не станет за мной какого долгу. А коли
долгу будет,  яз должен его вернуть.  А не похочу яз, Бориско Софронов
сын Степанов,  в дровенщиках  быти,  то  мне  оставить  в  свое  место
дровенщика лучше себя,  кто монастырю люб, да и то, егда долгу за себя
не иму. Да в том яз, Бориско Софронов сын Степанов, на себя порядную и
запись дал".
     Дьячок едва успевал записывать.  Склонив голову набок  и  высунув
кончик языка,  он ловко бежал пером по бумаге. Кончил лихим росчерком,
схватил песочницу, посыпал написанное.
     - Пишись, детинушка, - сказал Сувотин.
     Дьячок макнул перо в чернильницу,  протянул Бориске.  Тот неумело
сжал в пальцах гусиное перо, не зная, что делать дальше.
     - Эка,  - недовольно пробурчал  дьячок,  -  сущий  медведь,  перо
изломил. На тебя гусей не напасешься Бориска огорченно вздохнул:
     - Не умею я.
     - Придется тебе, отец Димитрей, руку приложить за него.
     Старец вывел витиеватую подпись. Рядом расписался дьячок.
     Спрятав порядную в поставец, приказчик подумал немного и сказал:
     - Женку твою можно пристроить прачкой.  Кормить  будем,  а  денег
пусть  не  просит,  потому  как сынка твоего надо зазря питать.  А вот
жить...  Жить дозволяю в подклете, там чуланы есть. Семейных-то я туда
пущаю: с мужиками вместе - не дело.
     Соль в Колежме варили давно, и лес был вырублен на многие версты.
Поэтому  дрова заготовляли далеко от солеварен.  Заготовленные свозили
из лесу на берег реки и складывали  в  костры.  Весной,  в  половодье,
дрова метали в реку,  и плыли они с вешней водой до самых варниц.  Там
их ловили,  снова складывали в  кострища  на  возвышенных  местах  для
просушки. Тогда топоры дровенщиков умолкали, и лишь после таяния снега
начинали они свой звон, не умолкавший все лето...
     Нил Стефанов  оказался небольшого росту жилистым мужиком.  Был он
силен и ухватист,  на работу жаден,  но делал все с  таким  отчаянием,
словно   стремился   заглушить  в  себе  какую-то  душевную  боль.  Не
приходилось видеть Бориске в серо-зеленых глазах Нила  искорки  смеха,
строгие  были глаза,  и сидело в самой глубине их тщательно скрываемое
от людей горе.
     Напарники Нила  были рослые как на подбор,  молчаливые мужики,  и
слушались они Стефанова с полуслова.
     С первого  дня  Нил  отрядил  Бориску на рубку одного.  Остальные
работали парами.  Сто потов  пролил  Бориска,  пока  научился  владеть
дровосечным топором на длинном топорище, отскакивать в нужную сторону,
чтоб не зашибло падающим деревом...  Нил молча следил  за  ним,  редко
говорил два-три слова,  показывая,  как лучше взяться за топорище, как
поставить ногу, как ударить, чтоб лезвие не скользнуло по стволу да не
тяпнуло по ноге. И как-то сказал:
     - Ну, парень, кончилась наука. Теперя ты рубака лихой.
     Бориска обтер потное лицо рукавом:
     - Эко диво - дерево срубить. За день выучился.
     Нил усмехнулся странно:
     - Верно.  Однако ствол - не шея, дерево - не голова. - Повернулся
и ушел к своим великанам.
     А Бориска  смотрел  ему  вслед,  разинув  рот:  что-то   страшное
почудилось ему в словах Стефанова.
     Чуть не  ежедень  занимались   дровенщики   удивительной   игрой:
доставали  из  туесков толстые шапки и рукавицы,  брали в руки длинные
обструганные дубинки,  становились друг против друга - и  ну  наносить
удары. Бились всерьез один на один, трое на одного, трое на трое. Кого
задевали дубинкой - сильно ли,  легко ли, - тот из игры выбывал. Редко
кто мог выстоять против Нила:  дубинка в руках Стефанова мелькала, как
спицы в колесе.  Глядел,  глядел Бориска на потеху - и  разобрала  его
охота потягаться с Нилом.
     - А ну-ко, давай стукнемся!
     Стукнулись. После  первого  выпада  Бориска  получил такой удар в
лоб,  что бросил дубинку и присел под дерево.  Добро,  что шапка  была
толстой - спасла.
     Нил опустился перед ним на корточки, оглядел шишку на лбу:
     - Немятое  тело попало в дело.  Силы в тебе на двоих,  а ловкости
маловато.
     - Это еще бабушка надвое сказала. Ежели бороться или на кулачках,
тогда держись.
     - Верю. А на дубинках драться научись.
     - Зачем?
     - Да хотя бы затем, чтобы меня поколотить.
     - Очумел. С какой радости я тебя бить стану.
     Нил пристально поглядел Бориске в глаза:
     - У тебя в жизни худо бывало?
     - Ох, все было...
     - А отчего, смекаешь?
     - Судьба такая. Против судьбы не попрешь.
     - Эх ты, живешь среди людей, а на судьбу киваешь!
     И опять  Нил отошел от него,  оставив в замешательстве:  никак не
мог понять Бориска скрытого смысла Ниловых слов.
     На зиму  дровенщики  переезжали  в усолье,  потешали всех жителей
"сражениями" на дубинках,  но держались особняком, пускали в свой круг
только  Бориску  с  Милкой.  Степушку не забижали и другим не давали в
обиду, любили парнишку, баловали...
     Вспомнив о   сыне,   Бориска  нахмурился  и  загрустил  поневоле.
Степушка подрастал медленно,  тихо.  То  ли  хромота  смущала,  то  ли
сказывалась излишняя материнская опека - туда не ходи, сюда не ползай,
с тем не водись,  на этого не гляди, - а был Степушка робким с людьми,
застенчивым:  в шумные игры с ребятней не играл, собак не гонял, нищих
не дразнил,  блинов с кухни не крал - ну что это за парень! Не о таком
сыне  мечтал  Бориска,  но в то же время не хотелось ему обижать жену,
которая так пеклась о Степушке.  А парнишка  неприметным  слонялся  по
усолью,   свел  дружбу  с  собаками,  с  кошками  бездомными,  даже  с
зеленобородым старым козлом Грызлой, первым злюкой и задирой, которого
и дровенщики обходили стороной. С этим Грызлой бродил Степушка в поле,
валялся  там  на  травушке-муравушке,  разглядывал  цветики,  листики,
травиночки.  Дошло  до  того,  что Грызла стал возить его на спине,  и
пропах сыночек козлятиной,  едва отмыла  его  мать.  Но  ласковый  был
малец: поглядит синими глазенками, улыбнется тихо, погладится щекой об
руку - тут ему все простишь,  не только Грызлу.  Опять же хроменький -
плеткой учить грех.  И блаженный какой-то.  В кого он только уродился?
Что из него станется, будет ли толк?..
     Совсем пришел в расстройство Бориска.
     - Но-о, дохлятина, двигай, двигай! - заорал он на лошадь и хватил
ее, ни в чем не повинную, вожжами по крупу.

        "3"

     Бориска вернулся  домой  не  в  духе.  К нему на дворе потянулась
собака - огрел по ребрам. Увидел у дверей бадью с помоями - дожили, до
поганой  ямы  дойти лень!  - поддал ногой,  измазал валенок.  Сплюнул,
ввалился в подклет и стал у порога в удивлении.  В  жарко  натопленном
подклете  было  необычно  светло.  За  столом  посреди  людской,  куда
выходили двери чуланов, сидели их обитатели, семейные люди с женками и
детьми.  На  дальнем  конце  стола  горело  несколько свечей в тяжелых
бронзовых подсвечниках из братской кельи.  Сидела и  Милка,  держа  на
коленях Степушку.  "Обалдели соседушки,  - подумал Бориска,  - молчат,
свечи жгут.  Что за праздник?"  И  тут  услыхал  негромкий  незнакомый
голос.   Говорил   высокий   плечистый   человек   в  старой  опрятной
распоясанной однорядке,  из-под  которой  виднелась  белая  полотняная
рубаха,  расшитая  курами.  У  человека  была  длинная  редкая борода,
протягновенный с горбинкой нос,  продолговатое умное лицо с  глубокими
глазами;  седоватые волосы, словно пылью припорошенные, перехвачены по
лбу тонким ремешком.  Перед ним на столе и горели свечи,  отражаясь  в
глазури глиняных чашечек,  в которых тускло блестели краски, тертые на
яичном желтке.  Рядом лежали  яичная  скорлупа,  деревянные  расписные
ложки,   кисточки,  резцы,  древняя  книга  с  деревянными  корками  и
серебряными застежками.
     - Для того,  чтобы краска ровнее на доску ложилась, я досочки под
рядовые иконы готовлю просто. Жиденький гипс мешаю с клеем и намазываю
на одну сторону,  - человек поднес к свету доску, одна сторона которой
была  белой,  - а потом рисуночек подберу.  Этот образ небольшой,  три
вершка вышиной,  "листушка".  Однако знаменить его много труднее,  чем
образа большие - работа тоньше.  (Листушка - небольшая икона от 1 до 4
вершков высотой. Знаменить - писать,изображать.)
     Он отложил  доску  в  сторону и стал на свет просматривать листки
бумаги, сплошь исколотые иголкой.
     "Изограф! Здесь,  в  усолье".  Бориска  скинул  тулуп  и валенки,
босиком,  тихо ступая на носки,  приблизился к иконописцу.  "Вот чудо!
Неужто при всех знаменить икону станет?"
     - Трудно,  поди-ка,  выучиться   такому   ремеслу,   -   вздохнул
краснорожий мужик с кривым глазом, Аверка, у которого было с полдюжины
детей.
     - Научиться   можно,  -  сказал  иконописец,  аккуратно  совмещая
выбранный рисунок с краями доски,  - но для  всякого  дела  божий  дар
надобен. Вот, скажем, примешься ты за иконопись, будешь днями сидеть и
кой-чему,  конечно,  научишься.  А на самом деле сокрыта в тебе  божья
искра иная.  Может быть, дано тебе воеводою быть, полки водить. Тут-то
сила твоя и проявилась бы.
     - Скажешь   тоже,   -  польщенный  Аверка  стал  еще  краснее,  -
"воеводою".  Сладки речи, да не лизать их. Для этого не дар божий надо
иметь, а боярином родиться.
     - Как знать,  - уклончиво молвил иконописец  и  оглядел  всех,  -
бывали воеводы из народа.
     В людской стало тихо.  Иконописец усмехнулся,  и глаза его лукаво
блеснули.  Он закрепил рисунок на доске, взял в руки черный мешочек и,
отойдя в сторонку,  начал хлопать  им  по  рисунку.  Поднялось  облако
черной пыли.
     - А это зачем? - спросил снедаемый любопытством Бориска.
     - В  мешочке  угольный  порошок,  тонкий,  тертый.  В любую щелку
пролезет, - ответил иконописец и стал чихать. Прочихавшись, добавил: -
Через  дырочки в рисунке попадает он на доску,  на белый слой,  еще не
просохший, и к нему приклеивается. Вот глядите.
     Он поднес  доску  к  свету и осторожно снял бумажный рисунок.  На
доске осталось четкое,  состоящее  из  крохотных  точечек,  образующих
линии, изображение Николы-чудотворца.
     - А потом красками? - не унимался Бориска.
     - Верно, - согласился иконописец.
     Бориска аж вспотел:
     - Рисовать прямо по доске не проще?
     - Образы не рисуются, а знаменуются. Рисуют с живой природы, а на
иконах - лики святых. Однако сразу по доске писать долго. Такие образы
я знаменую для  соборов,  для  монастырей.  А  тут  вишь  какое  дело:
приказчик  ваш,  Димитрий  Сувотин,  увидал  меня  в  Суме  и говорит:
"Поедем, Северьян Лобанов, в Колежму, мне "листушка" надобна с образом
Николы-чудотворца".  Ну  я  и  поехал.  Старый знакомец,  Димитрий-то,
отказать не могу.
     - Что  же  знакомец  в  келье места не дал?  - с усмешкой спросил
Бориска.
     - А я сам не похотел.  Чванно там.  С вами-то и поговорить можно.
Теперь знаменить начнем, - иконописец потянулся к краскам и растерянно
огляделся. - Была тут охрица, да куда-то девалась. Не брал никто?
     Обитатели чуланов стали переглядываться, пожимать плечами, пучить
глаза.
     - Степунька,  где ты? - вдруг всполошилась Милка. - Господи, ведь
только что на коленях сидел!
     - Я тут, под столом.
     - А   ну   вылазь   оттоль!  -  рассердился  Бориска  и,  нащупав
мальчишеские вихры,  выволок сынка на свет божий.  В руках у  Степушки
оказались чашечка с охрой, кисточка и обрезок сосновой дощечки.
     - Красть выучился! - гаркнул на него отец и уж собрался отпустить
мальцу подзатыльника, как под руку сунулся Лобанов.
     - Постой-ка,  постой,  - торопливо проговорил он.  - Да ты, брат,
изограф. А? Зрите-ка, люди добрые, что парнишечка нарисовал.
     Одной рукой он обнял Степушку за худенькие плечики, другой поднял
над головой дощечку. На струганной ее поверхности золотистой охрой был
нарисован цветик на тонкой согнутой ножке  с  листиками.  Один  листик
свернулся, зачах.
     - Кой же тебе годик? - спросил иконописец, улыбаясь в бороду.
     Степушка наморщил лобик, что-то шепча, стал загибать пальцы.
     - Четыре, - наконец молвил он после некоторого раздумья.
     - Четыре,  -  повторил  иконописец.  Он  сел  на лавку,  поставил
мальчика между коленями и опять спросил: - У кого рисовать учился?
     Парнишка струсил, приготовился зареветь, нижняя губа и подбородок
задрожали:
     - Н-ни у к-кого...
     - Прости ты его, Северьян, - взмолилась Милка, - несмышленыш еще.
     Иконописец глядел на Степушку восторженными глазами.
     - А лошадь нарисовать можешь?
     Мальчик понял,  что  ни  ругать,  ни  бить его не собираются.  Он
шмыгнул носом и произнес:
     - Не. Я козла могу. Грызлу.
     - Давай козла,  - иконописец вскочил,  раскрыл  древнюю  книгу  и
достал зажатый между страницами обрывок бумажного столбца.
     Степушка положил локти на стол,  сдвинул  брови,  надул  губы  и,
подцепив   на  кончик  кисточки  краску,  не  спеша  нарисовал  козла,
длиннорогого,  лохматого.  Потом  оглядел  краски,  выбрал  зеленую  и
подрисовал   козлу   бороду.   Получился  Грызла.  За  столом  ахнули,
повскакивали с мест. Козел больше походил на собаку, но у собак бороды
и рогов не бывает,  так что все признали Грызлу.  Иконописец подхватил
Степушку под мышки, поставил на лавку.
     - Глядите,  люди! - вскричал он. - Перед вами дите не простое, не
обычное. Как тебя зовут, отец сего чада? - обратился он к Бориске.
     Тот ответил, находясь в полном недоумении.
     - Слушай,  Бориска Софронов,  береги чадо,  пестуй  его.  Большой
изограф может получиться из парнишки. Но наперед учиться ему надобно.
     - Скажешь тоже - учиться!  -  Бориска  почесал  в  затылке.  -  В
тутошнем  краю  мухи с тоски дохнут.  Вот ты не погнушался нами,  а мы
рады нового человека послушать, и спать никто не идет. Учиться... Где?
У кого? Да и мал он еще для учебы-то.
     Лобанов положил ему на плечо тяжелую ладонь:
     - Велик  грех  гасить в человеке божью искру...  Надоест сидеть в
Колежме,  поезжай в  Архангельский  город,  спроси  меня,  там  всякий
укажет.  Научу твое чадо,  чему смогу.  Платить мне за то не нужно. Не
выйдет из него изографа,  значит, я сам ни на что не гож, а перерастет
он меня в мастерстве, так это мне лучшей наградой будет.
     Бориска с сомнением покачал головой:
     - Мыслил я,  помощник в семье будет, а ты хочешь из него изографа
сделать.
     Лобанов взялся  за  кисти,  стал  наносить  на  икону  золотистый
охристый слой краски.
     - Эх  ты,  человече!  Лес  рубить  да соль варить большого ума не
надо. Попробуй души человеческие потрясть, как в старые времена Андрей
Рублев.  До  сих пор восхищаются люди творениями рук его.  Книгами для
неграмотных называл изображения Иоанн Дамаскин.  А  величайший  Платон
сказал,  что творение изографов живет вечно и величия ради не говорит,
но молчит.
     Сроду не слыхивал Бориска таких речей.  Куда там Ивану Неронову с
его проповедями да сказками о змеях  и  ефиопянинах.  Большой  человек
Лобанов мыслями.  Нет в его словах корысти,  и,  видно,  добрая у него
душа...
     Пламя свечей затрепетало,  стукнула дверь, и с клубами пара вошел
Нил Стефанов, постучал валенками о косяк, спросил:
     - Бориска тут?
     - Здесь я, - отозвался Бориска, - чего тебе?
     - Твой црен погасили - потек.  Приказчик велел нам обоим завтра в
Суму ехать за железом цренным. Когда двинемся?
     - Велено так ведено. С восходом поедем. Эй, Степка, айда спать! -
Бориска вылез из-за стола и уже дошел до своего чулана,  но вспомнил о
рисунках сына,  вернулся и осторожно, боясь смазать краску, понес их в
каморку. Вслед ему добрыми тревожными глазами глядел Северьян Лобанов.

        "4"

     В дороге Нил был угрюм и молчалив.  Бориске тоже разговаривать не
хотелось,  и  он  был  даже рад молчанию спутника.  Из ума не выходила
вчерашняя беседа с иконописцем,  думалось о судьбе  сына.  Надтреснуто
позванивал поддужный колокольчик, всхрапывала лошадка. Зимний северный
день короток,  как воробьиный клюв,  а если закроет небо тучами,  то и
вовсе его не видать - сумерки,  серятина.  Тусклой и темной,  как этот
день,  показалась Бориске жизнь в усолье. Ложишься спать и знаешь, что
будет завтра,  послезавтра: сарай солеварни, црен с кипящим раствором,
дрова...  Живешь как в  мешке  завязанный.  Скука  непереносная,  выть
хочется.  Того  и  гляди,  одуреешь  от  этакой  житухи.  Махнуть бы в
Архангельский город,  оттуда поморы ходят для  моржевого  и  белушьего
промысла   в   море,   на   Новую  Землю,  и  в  Югорский  Шар,  и  на
Вайгач-остров... Степушке, конечно, моря не видать по причине хромоты,
забьет  его море,  слабенького.  Северьян говорит - дар божий у парня.
Может, и впрямь отдать его к Лобанову в науку...
     Бориска сидел в са