дали...  А как они хотят молебны служить,  не
ведаю.  Темен я в  этих  делах.  Однако  скажу  тебе  по  чести,  отец
архимандрит:  не знаю теперя, у кого и причащаться. Крутятся люди, как
черви на крючке, все извертелись.
     Архимандрит стал выбираться из-за стола:
     - Чего-то ты недоговариваешь,  молодец. На богомолье ходил, а как
молиться - щепотью аль двухперстно - не разумеешь.
     Бориска с тоской оглянулся на Фатейку,  потом  на  дверь:  дерака
дать, что ли? Кажется, не то наплел.
     - Ин ладно,  бог с тобой,  - сказал настоятель,  -  но  нехорошо,
недобро   творит   архимандрит   соловецкий.  Надо  выполнять  решения
московского собора. Письмо с собой, не выкинул по дороге?
     Глаза архимандрита   глядели  так  сурово  и  требовательно,  что
Бориска, не мешкая, достал челобитную.
     Отец Никанор принял грамоту, не срывая печати, положил на стол.
     - Ведаешь, что в ней?
     - При мне читана.
     - Добро.  Но вот какое дело... Патриарха Никона с нами нынче нет,
но есть всесвятейший собор.  Ты же свое свершил - молодец.  За грамоту
не бойся и можешь с чистой душой ступать  в  обрат.  Однако  опасайся:
ежели знает тот подьячий,  где живешь, то домой не вертайся - сцапают,
вздернут на дыбу, кости будут ломать. А тебе это вовсе без надобности.
     - Куда  ж  мне теперя?  - растерялся Бориска.  - Домой нельзя,  в
Соловки - тож.
     - В Соловки? - отец Никанор сел к окну, подумал. - Зрю, неискушен
ты,  молодец, и, видимо, нет в тебе хитрости, свойственной изветчикам.
Однако  хоть  ты  и  сер,  да  ум  у  тебя  волк не съел.  Жаль,  коли
загинешь...  И все же ступай на север,  найди  место  потише,  пережди
мало.  К примеру, в Колежме усолье есть тихое и приказчик там, Дмитрий
Сувотин, пристойный старец. А годичка через два объявись в Соловках.
     - Зачем? - недоумевая, спросил Бориска.
     - Придешь - не пожалеешь.
     Оставшись один, отец Никанор снова сел было за работу, но отложил
перо и закрыл книгу:  не до нее  сейчас.  Сильно  потер  лоб  ладонью,
задумался, поглядывая на помятый свиточек.
     "Видно, худо стало на Соловках,  потому как Илье приходится  силу
применять  к собору.  Нашлись и там Никоновы доброхоты,  и не дураки к
тому же:  Илья на них с палкой,  а они -  челобитную.  Но  нет  теперь
Никона, жалобиться некому...
     Что говорить,  замахнулся  Никон  далеко:  исправления  церковных
обрядов   и   книг   по  греческим  подлинникам  очень  нужны  Алексею
Михайловичу,  дабы объединить русскую церковь с православными церквами
Украины и балканских славянских стран. Вслух-то о том не говорят, да и
не каждому это уразуметь дано.  А Никон царскую мысль на лету схватил,
однако  тут же и зарвался,  присвоил титул Великого Государя и пытался
сам дела государственные решать, без царя. И на том разъехалась у него
с  Алексеем  Михайловичем  дружба-любовь.  А  ныне  же  Никон  престол
патриарший покинул и разом всем насолил: такого еще не бывало, чтоб на
Руси  церковь  оказалась  беспризорной.  Собор  не ведает,  что дальше
делать.  Одни бояре ошалели от радости,  другие в  затылках  чешут.  В
церкви  смута:  разве  что  ножами  не режут друг друга в беспамятстве
епископы.  Дал им  задачу  Никитка  Минич...  Ну  да  бог  с  ними,  с
епископами.  Надобно  думать,  как  же дальше самому быть..." (10 июля
1658 года по окончании торжественной соборной  службы  Никон  объявил,
что  оставляет  патриаршество,  и  уехал  в  Воскресенский  монастырь.
Причиной  тому  были  обострившиеся   отношения   с   царем,   который
воспрепятствовал  возвышению Никона и становлению духовной власти выше
светской.)
     Отец Никанор поднялся из-за стола.  Глядел в пространство, ничего
перед собой не видя.
     "Ах ты,  господи,  ум за разум заходит,  когда мыслишь о том, что
потерял... Свято место не бывает пусто. Пока словесный огород городили
с боярами Морозовыми,  тестем царским Ильей Даниловичем да Салтыковым,
клобук  патриарший  оказался  на голове Питирима Крутицкого.  Осталось
руками развести:  голова-то у того хоть и не умна,  да высока - теперь
до клобука не дотянуться долго.  (Клобук - высокий монашеский головной
убор с покрывалом.)
     Больно уж  короткую  жизнь  дает бог людям,  иной ничего в ней не
успевает. А ведь как все близко было! Ныне один путь остался: начинать
сначала  и борзо.  Соловки!  Там народ свой,  суровый и твердый,  коли
захотят- поддержат.  В боярах  опора  тоже  требуется,  бояр  забывать
нельзя:  смерды в архимандриты не ставят. Только б сесть на Соловки да
заварить кашу, а там само покатится. Надо в Соловки, надо..."
     Совсем разволновался  отец  Никанор.  Легким  шагом  прошелся  по
келье,  толкнул створки оконницы.  За  стенами  монастыря  поднимались
густые рощи,  но листва на деревьях съежилась,  омертвела. Архимандрит
подумал:  "Злосчастный год - ни урожая,  ни надежд. А грамоту прочесть
надо. Все сгодится в грядущем - и дела, и имена".
     Он дунул  в  серебряную  свистелку.  На  пороге  появился  служка
Петров.
     - Фатейка, беги на конюшню, вели запрягать.
     - Куда ж ты, владыка, на ночь-то глядючи! Дороги нонче опасны.
     - Сам соберись  да  возьми  охраны  с  пяток  людишек.  Поедем  к
Морозовым...  (Морозовы  -  бояре,  крупнейшие  вотчинники,  бывшие  в
родстве с царем.  Борис Иванович Морозов был женат на сестре царицы  -
Анне  Ильиничне  Милославской  и  в  первые  годы царствования Алексея
Михайловича  фактически  управлял   делами   государства.   Саввинский
архимандрит  Никанор  состоял  в  близком  знакомстве  с  Морозовыми и
пытался использовать их влияние на царя в своих целях, одна из которых
- заполучить сан соловецкого архимандрита.)

                             Глава вторая

        "1"

     У Нила Стефанова брали недоимки.  Два выборных сборщика  выносили
из  амбара  шестипудовые  мешки  с  рожью  -  жалкий запас на зиму,  -
укладывали на подводу.  За ними зорко следил,  поминутно заглядывая  в
амбар,  приказчик Афанасий Шелапутин. Выпятив нижнюю слюнявую губу, он
старательно отмечал свинцовым карандашиком на гладкой  дощечке  каждый
мешок. Сборщики работали молча, нехотя.
     - Хватит,  что ли?  - спросил  один,  проводя  тылом  ладони  под
пушистой бородой.
     - Помалкивай, - сказал приказчик, - знаю, сколько брать.
     - Да там и осталось-то всего ничего. Помрут зимой...
     - Носи! - прикрикнул Шелапутин.
     - Эх, наш Фаддей - ни на себя ни на людей! - сборщик махнул рукой
и полез в амбар.
     Сам Нил Стефанов,  прислонившись к бревенчатой стене, немигающими
глазами смотрел на бурое поле,  над которым хрипло галдели стаи ворон,
на  дрожащую  в  сыпавшейся  мороси сизую полосу дальнего леса.  После
несусветной жары пали холода.  Всю ночь  хлестал  ливень,  а  к  утру,
обессилев,  он превратился в нескончаемый мелкий дождь. Этим летом так
и не дал господь жатвы.  Все,  что удалось собрать,  едва позволило бы
дотянуть  до  весны.  Немало зерна погибло в поле,  пока скрепя сердце
работал Нил по четыре дня в не делю на помещика Мещеринова,  а  теперь
тот велел вернуть лонешний долг... (Лонешний - прошлогодний.)
     Хлюпала, чавкала под ногами сборщиков жидкая  глина.  Рассыпанные
зерна светились в ней,  как крупинки золота. Нил нагнулся, поднял одно
зернышко и растер его крепкими мозолистыми пальцами. Не будет у него в
эту зиму хлеба.  Придется перебиваться с репы на брюкву вместе с женой
и тремя ребятишками.  Вон они, несмышленыши белоголовые, пригорюнились
на пороге, глядят, как столетние старики. Неужто чуют, что их ждет?
     Старший сын Евлашка кутался в ветхий  отцовский  армяк,  прутиком
выковыривал   глину  из  лаптей.  Обличьем  он  весь  в  отца:  то  же
заостренное  книзу  лицо,  широко  расставленные  серо-зеленые  глаза,
льняной волос.  Помощник:  и лошадь запрячь может и боронить выучился,
даром что осьмой годок пошел;  да вот  силенок  маловато  и  от  худых
харчей в рост не идет.
     Евлашке было непонятно,  почему хлеб, который он помогал убирать,
куда-то увозит чертов Шелапутин,  а тятька молчит, будто так и надо. И
чего молчит!  Евлашка шмыгнул носом,  поднялся с порога и,  путаясь  в
полах армяка, приблизился к приказчику.
     - Ты зачем наш хлеб увозишь? - спросил он, сдвигая густые брови.
     - Что-о-о?!  -  Шелапутин  выпучил на мальца рачьи глаза.  - А ну
отойди, пока ухи не оторвал.
     Евлашка не испугался, подбоченился:
     - Попробуй-ко!
     - Эй,  Нил! - крикнул Шелапутин. - Укажи своему щенку место. Ишь,
старших не почитает!
     К Евлашке  подбежала  мать,  ухватила сына за рукав,  поволокла к
избе.
     - Не вяжись ты к нему, ироду! И впрямь уши отвернет...
     Пышнобородый сборщик присел  на  приступок  амбара,  снял  шапку,
обтер  подкладкой  лицо.  Второй  остановился  рядом,  опустив голову,
нарочито пристально разглядывая ладони.
     - Все, Афанасий, - проговорил пышнобородый, - в амбаре как опосля
татар... Не подняться теперь мужику.
     Шелапутин, недоверчиво   косясь  на  сборщиков,  заглянул  внутрь
сруба,  потом,  шевеля толстыми губами, подсчитал по дощечке и спрятал
ее за пазуху.
     - Десяти пудов недостает,  то бишь двух мешков.  - Он обернулся к
Нилу: - Может, схоронил где? Отвечай!.. Не желаешь, значит... А вы что
расселись,  как на посиделках!  Живо несите на подводу  репу,  брюкву,
морковь...
     - Побойся бога,  Афанасий,  - сказал второй  сборщик,  однако  не
глядя в глаза приказчику, - не по-православному это.
     - А долги не платить - по-православному?
     - Так ведь не тебе он должен,  - молвил пышнобородый,  - плюнь ты
на эти десять пудов, хрен с ними.
     Приказчик задрал бороденку, брызгая слюной, зашипел:
     - Ты на что меня толкаешь?  На  обман  толкаешь!  -  Он  погрозил
пальцем: - Гляди у меня! То-то... Я миром выбран, я - честно.
     - Эх,  поистине:  чужой дурак - смех,  а свой  дурак  -  грех.  -
Пышнобородый подтолкнул локтем другого сборщика.  - Идем отсюда, пущай
сам носит, сам и возит.
     Шелапутин кинулся  было  следом за уходящими со двора сборщиками,
но остановился, вернулся к подводе, потряс кулаком:
     - Ну вы у меня!..  Все как есть выложу хозяину про вас!  Слышите?
Вертайтесь!
     Сборщики, не   оглядываясь,  подняв  плечи,  широко  зашагали  от
хутора. Приказчик растерянно захлопал глазами, позвал:
     - Нил, поди сюды.
     Стефанов оторвался от стены,  на негнущихся ногах  приблизился  к
приказчику.
     - Бери вилы, Нил, ссыпай в подводу репу... Да ты оглох, никак?
     Нил не двигался с места, по-прежнему смотрел на дальний лес, но в
глазах у него начали загораться недобрые огоньки.
     - Господи!  -  вдруг  раздался пронзительный вопль жены Стефанова
Маремьяны. - Да что же такое деется-то? Где это видано, чтоб люди сами
себя  грабили!  Да  рази  ж можно этакое!  Ой,  помрем мы все как есть
голодной смертью!  - Она упала на колени,  поползла по грязи  к  ногам
приказчика. В один голос заревели младшие ребятишки.
     - Афанасий, смилуйся, Христа ради, не дай погибнуть!
     Ребятишки цеплялись за однорядку Шелапутина, вторили матери:
     - Хлиста лади, не дай!
     Приказчик на  минуту  остолбенел,  потом  рывком  высвободился из
цепких ребячьих рук, выдернув из-под телеги вилы, замахнулся:
     - Пошли прочь, я вас!
     Ребята заверещали в страхе.  У Нила кровь бросилась в голову.  Не
помня себя,  ринулся он к Шелапутину,  хотел вырвать вилы,  но подошвы
сапог скользнули по  глине,  приказчик  мигом  провалился  куда-то,  в
глазах вспыхнуло множество звезд...
     Когда Стефанов очухался,  он увидел,  как приказчик  выезжает  со
двора.  Рядом  с  Нилом  сидела  растрепанная,  без платка Маремьяна и
голосила. Прижавшись к ней, подвывали перепачканные в грязи ребятишки.
Евлашка осторожно трогал волосы отца.
     В башке гудело.  Нил пощупал затылок - крови нет,  зато  шишка  с
кулак.  Шатаясь, поднялся, бесцельно побродил по двору. "Что же теперь
делать? Дожил, нечего сказать: одежи что на себе, хлеба что в себе - и
голо,  и  босо,  и  без пояса.  Хоть Евлашку в кабалу отдавай.  Нет уж
дудки!  Уходить надо.  Но куда. Податься бы в южные окраины - там жить
легче,  но  скорее  сыщут  и  обратно вернут.  А может,  - на Север...
Старики говорят, что уходят туда люди, несогласные с Никоном, с новыми
законами. Однако житуха там тяжкая... Думай, Нил, думай..."
     Горько причитала Маремьяна. Прикрикнул на нее:
     - Да заткнись ты!
     Маремьяна спрятала в ладонях исхудавшее лицо.
     Красивая была  девка  Маремьяна,  а  ныне  от  красоты одни глаза
остались,  да и те провалились в темные глазницы.  В  бедности,  нужде
беспросветной  проходило  замужество.  Однако Маремьяна не жаловалась:
Нил оказался работящим мужем,  бил ее редко да и то,  когда уж  самому
невмоготу бывало,  ребят зря не забижал и все,  что нарабатывал, в дом
приносил.  Но,  видно,  так водится: все любят добро, да не всех любит
оно. И вот сегодня впервые дохнула на них могильным холодом смерть.
     Нил вывел из сарая Серка,  погладил седую гриву, стал запрягать в
фуру.
     - Собирай пожитки, - сказал он жене.
     Маремьяна, опираясь  рукой о землю,  тяжело поднялась,  заправила
под платок волосы.  Ребятишки швыркали носами, не выпускали из ручонок
материного подола.
     - Какие у нас пожитки,  - вздохнула Маремьяна,  - сам  знаешь:  в
баню собраться - из избы выехать. Куда же теперь-то?
     Глядя, как Нил зло затягивает  гужи,  она  подумала,  что,  может
быть, он верно замыслил, ведь на хуторе ждет их голодная смерть, никто
не сможет помочь,  никому до них дела нет...  И все же  куда  уезжать?
Зима на носу, ребятишки босы, не одеты.
     - Стало быть,  в бега...  - тихо промолвила она.  - Поймают -  на
козле забьют.
     - Не твоя печаль, - огрызнулся Нил.
     - Боязно.  Коли  что  случится,  куда ж детишки денутся?  По миру
пойдут, горемычные, в кабалу вечную...
     Нил резко обернулся, и Маремьяна испугалась его гневного взгляда.
     - Ведь околеем тут!
     - А изба, а двор?
     - Спалю! Пропади все пропадом!
     Маремьяна подошла к мужу, погладила по плечу:
     - Не надо,  Нилушка.  Вдруг кто-нибудь сюда  поселиться  захочет.
Место доброе...
     Нил молча налаживал сбрую. Когда кончил, буркнул:
     - Ладно, быть по-твоему.
     Доехав до опушки леса, Нил спрыгнул с фуры в жухлую мокрую траву,
снял  с  задней  стенки  топор  и  сунул  его  за пояс под армяк.  Два
младшеньких спали,  убаюканные качкой,  посапывали и  причмокивали  во
сне.  Рука сама потянулась погладить их по льняным головкам,  и тут же
Нил рассердился на себя за свою слабость.  Он торопливо  обошел  фуру,
дотронулся до жениного плеча.
     - А? Что? - встрепенулась Маремьяна.
     - Ждите  меня  тут,  -  хрипло  проговорил  Нил,  -  да никуда не
отъезжайте. Скоро вернусь.
     - Куда же ты?
     - На кудыкину гору...
     Он поглубже  натянул шапку и быстрым шагом двинулся вдоль опушки,
не оглядываясь.
     А Евлашка не спал.  Он видел,  как отец брал топор, и притворился
спящим,  когда его головы коснулись отцовские пальцы,  а теперь  молча
глядел вслед тятьке.  Недоумевал Евлашка, зачем отцу понадобился топор
- в темноте дров не нарубишь,  раньше надо было думать,  а то попросил
бы его,  Евлашку, он бы мигом... Глаза у отца страшноватые, злые, ушел
в ночь...
     Евлашка забился  в  угол,  устроился поудобнее.  Веки слипались -
подкатывал "тихон". Рядом глухо шумел ночной бор.
     ...Изба приказчика Шелапутина чуть виднелась за высоким тыном,  и
узнать,  почивает хозяин  или  бодрствует,  можно  было  по  поведению
Шелапутинских кобелей.  Перед сном приказчик спускал их с цепей, и они
бродили по двору,  голодные,  злющие,  отзываясь остервенелым лаем  на
каждый  шорох  у  забора.  Сидя на привязи,  они вели себя тихо,  пока
обманутый этой тишиной гость или путник не входил в  калитку.  Хорошо,
если отделывался он порванными портками...
     Нил осторожно приблизился к тыну, чутко прислушиваясь к тому, что
делается  во дворе.  Там было тихо.  Видимо,  хозяин еще не спал и псы
были на цепях.  Нил опустился возле  ворот  в  сырые  увядшие  лопухи,
судорожно сжимая топор, затаился.
     Прояснилось: хитро  ухмыляясь,  глянула   из-за   дальнего   леса
скособоченная луна. Где-то далеко, в болотах, стонала выпь...
     Время шло,  приказчик  не  выходил  из  дому,  и  Нилом  овладело
странное беспокойство. Дело, которое он задумал, могло кончиться плохо
для него,  и тогда ни жена,  ни дети никогда  не  узнают,  что  с  ним
случилось.  А самое страшное то,  что пропадут они без него, погибнут.
Может быть,  потихоньку уйти из здешних мест, запутать следы, чтоб сам
черт не нашел. Но ведь останется жить злодей Шелапутин, будет и впредь
лиходейничать, измываться над народом, еще не одного по миру пустит...
На детишек с вилами! Да за это...
     Новый прилив ярости охватил Нила. Неужто никто и ничто не в силах
избавить землю от такой сволочи.  Ведь дохнуть нельзя,  живешь,  как в
петле, чем больше барахтаешься, тем туже она затягивается...
     Летом Нил   продал   всю   скотину,  оставил  только  лошадь.  На
вырученные деньги купил у одного  знакомого  крестьянина  из  дальнего
села немного хлеба на зиму,  да не сумел увезти купленное.  По причине
недорода помещики и воеводы понаставили на дорогах и  тропах  заставы,
чтоб  ни  один  золотник  зерна не ушел из их владений.  Поймали Нила,
поймали и его  соседа  бобыля.  Сытые  дворовые  прихвостни  секли  их
плетьми  прямо  в телегах,  потом доставили на воеводский двор обоих и
били их там батожьем без пощады.  А за что?.. Голым бедняком стал Нил:
ни скотины,  ни денег,  ни хлеба. И жаловаться некому. Отлежавшись, он
поехал к своему хозяину  Мещеринову  просить  отсрочки  долга.  Дальше
крыльца не пустили.  Сыто отрыгивая, рыжеволосый Мещеринов высунулся в
окно, кивнул дворне: "Выбейте его за ворота!" Накостыляли Нилу по шее.
Лежа  в  фуре,  в бессильной ярости грыз он кулаки,  едва удерживаясь,
чтоб не разрыдаться от горя и обиды.  А когда приехал домой, содрал со
стен  иконы святых чудотворцев и под причитания жены разбил их топором
на колоде в щепки...  Не прошло и недели,  как  заявился  Шелапутин  с
выборщиками. А ведь на свою погибель пришел...
     "Не-ет уж,  хватит, глядел я на вас, живодеров, терпел всякое, да
лопнуло  терпение.  Начну с прихвостня Афоньки,  а там и до Мещеринова
доберусь".
     У Нила  затекли ноги,  он пошевелил ими и огляделся.  Кругом было
тихо,  лишь  где-то  вдалеке  слышался  волчий  вой.  Ночная   бабочка
замельтешила  перед  глазами,  собираясь  пристроиться  на  носу.  Нил
отогнал ее и неосторожно задел рукой частокол.  Звякнула за тыном цепь
- и снова тишина.
     Тишину разодрало дверным скрипом,  пьяными голосами,  дребезжащим
знакомым смехом сельского попа. Нилу удалось через щель разглядеть две
спотыкающиеся тени, которые двигались к воротам. "Провожает гостя. Тем
лучше, не придется воевать с собаками..."
     - А за службу господину нашему воздается тебе, Афанасий... - икая
гнусил поп.
     Послышался смешок Шелапутина:
     - Как он,  Нилка-то,  башкой оземь.  Хе-хе!  Наказал господь.  На
приказчика руку не поднимай, то-то.
     - Не обижай раба, трудящегося усердно. Мужики, брат, кормят тебя.
     - А тебя не кормят?
     - По нонешним временам я сам за сохой хожу.
     - Словами-то раба не научишь.
     - Ду-урак! По тонку надо.
     - Я господину служу. На том помру!
     - Помрешь,  это верно,  - пробормотал Нил,  вытягивая из-за пояса
топор.
     Из ворот   хозяин  и  гость  вывалились  вместе.  Поп  заскользил
каблуками по траве и шлепнулся задом.  Шелапутин пытался ухватиться за
воротный   столб,  но  промахнулся  и  полетел  на  попа.  Барахтались
впотьмах,  ругались,  поминая бога и черта.  Наконец  вздынулись.  Поп
размашисто перекрестил упершегося лбом в забор приказчика:
     - Не злословь раба пред господином его, чтоб он не проклял тебя.
     - Убирай