48 году
Никон был возведен в сан митрополита Новгородского и  принял  активное
участие в подавлении народного восстания в 1650 году.)
     Но не успели ревнители московские воздать хвалу новому патриарху,
как  оборотился  их ставленничек вторым государем святейшим всея Руси,
стал царским другом собинным - и ну творить все по-своему. (Собинный -
личный.)
     Неронов зябко повел плечами, вспомнив деяния патриарха.
     Возвысился Никон,  и  содрогнулось  православие,  когда  стал  он
подстраивать его под веру греческую,  испоганенную  насилием  турского
Махмута,  лукавым  Флоренским  собором да римскими науками.  Очухались
ревнители,  подняли голос в защиту  древнего  благочестия,  попытались
увещевать  зарвавшегося владыку.  Однако патриарх и слушать не пожелал
бывших соратников,  и кончились дни благоденствия для Неронова.  С той
поры  видел  он белый свет сквозь решетки темниц московского Симонова,
вологодского  Спасо-Каменного  и  наконец  Кандалакшского  монастырей.
Сослали  в холодные сибирские края и пылкого протопопа Аввакума.  Лишь
Стефан Вонифатьев царицыной  милостью  оставался  в  первопрестольной.
Однако Иван Неронов не думал сдаваться. Годы работы книжным справщиком
на печатном дворе у князя Львова не прошли даром. Речист был протопоп,
речист   настолько,   что,  сидя  в  вологодском  монастыре,  едва  не
взбунтовал своими проповедями  чернецов.  Ну  и  добился,  конечно,  -
упрятали новоявленного Златоуста подальше,  в Кандалакшскую тюрьму под
крепкий караул...
     Слава господу! - освободился... А вот что теперь делать?
     И в самом деле,  убежав из тюрьмы,  Неронов поначалу  растерялся:
куда  деваться?  Кругом  сыщики патриарха,  десница у Никона оказалась
длинной и твердой.  Уж  ежели  сейчас  попадешься,  синяки  считать  и
плакать  по волосам не придется.  А виниться перед Никоном не хотелось
до скрежета зубовного. Чай, оба они мужицкого роду-племени, вровень на
земле стоят. Пущай-ка сам патриарх смирит гордыню, небось не отвалится
башка-то.  Потому и решил Неронов вернуться в Москву, и не как-нибудь,
а  помилованным  самим царем.  Царя о том царица упросит,  а царицу на
такой путь благой наставит старый друг Стефан Вонифатьев.
     Не видя  другого  выхода,  отец  Иоанн  принялся строчить письма,
прикинув,  что лучше и безопаснее всего отправить  их  с  нарочным  из
Соловецкого   монастыря,  куда  придется  заехать  для  этой  цели  на
денек-другой.  В  том,  что  приветят  его  на  Соловках,  Неронов  не
сомневался:  тамошний  архимандрит  Илья  любит патриарха,  как собака
палку...

     Бориске редко доводилось видеть, как слова на бумагу кладут, и он
стал глядеть через плечо отца Иоанна.  Тот нахмурился, заслонил письмо
спиной.
     - Не серчай,  отец Иоанн, - сказал помор, - я ведь неграмотной. -
Чудно мне видеть писанину.  Верно,  тяжкая это наука, не всякому дано.
Кабы обучиться...
     Неронов пристально глянул на парня.
     - Нет,  Бориска,  читать  да  писать  -  наука  нехитрая.  Однако
терпение да охоту надобно иметь.
     Он отвернулся  и снова стал перышком скрипеть.  Закончив и скатав
бумагу в свиточек, спрятал письмо в туесок, потом подозвал Бориску:
     - Поедем со мной. Грамоте обучу, станешь мне помощником.
     Бориске только того и надо:  уйти-то все равно задумал. Он скосил
глаза на деда Тимошку, но тот мирно похрапывал на корме под тулупом.
     - Долга ли дорога?
     Отец Иоанн задумчиво покачал головой.
     - Лгать не стану. Длинен путь, а где конец и каков, сам не ведаю.
Поначалу дорога на Соловки ляжет.
     Не раздумывая, Бориска ударил кулаком по колену.
     - Согласен,  отец  Иоанн!  Ты меня грамоте учи,  я тебя оборонять
буду от лихих людей.
     Еще одну  ночь  проплыли.  Под  утро шняка вошла в Кемскую Салму.
Парус опустили,  Бориска сел на весла и стал грести, держа лодку ближе
к берегу.  Вскоре старик высмотрел узкую лахту и направил в нее шняку.
(Лахта - небольшой мелководный залив.)
     Когда суденышко  ткнулось  носом  в  камни,  Власий  передал деду
Тимошке кису малую, в которой звякнуло. Старик бережно принял мешочек,
на Бориску даже не глянул.
     Парень усмехнулся,  прошел на нос,  пособил отцу Иоанну взойти на
угор.  Вернулся,  подобрал  свой  тулупчик  и  узелок,  который загодя
приготовил.
     Дед Тимошка,  отвернувшись,  горбился  на  скамье,  должно  быть,
деньги считал.  Из-под ветхой  шапчонки  на  тощем  затылке  виднелись
реденькие волосы.  Бориске снова стало жаль деда: пропадет ведь старый
один-то. Однако слово дано отцу Иоанну. Он стащил с головы треух.
     - Прощай,  дедко, - сказал старику, - не поминай лихом. Даст бог,
свидимся.
     Дед Тимошка встрепенулся.
     - Борюшко, - пробормотал он, - уходишь, значит.
     - Ухожу. Сам не ведаю куда, однако иду. Видно, доля моя такая.
     На глазах у старика показались слезы.  Он шмыгнул носом, протянул
кису.
     - Сынок,  да как же...  - шагнул к Бориске, запутавшись в парусе,
чуть  не  упал.  -  Деньги-то,  вот  они...  Забери ты хучь все,  лишь
останься... Сынок, Борюшко!
     Бориска опустил голову.  Ой,  уходить надо немедля, а не то вовсе
разжалобит дед.
     - Нет,  дедко.  Денег мне не надо.  Не серчай.  Дождись шелоника,
уплывешь в обрат с попутным. Прощай! (Шелоник - юго-западный ветер.)
     Он вскинул тулупчик на плечо,  подхватил под мышку узелок, шагнул
из лодки и пустился догонять чернецов.

        "3"

     Именит и достославен Соловецкий монастырь.
     Без малого  по  всему  Поморью  раскинулись его угодья земельные,
богатые дичью да  зверем  леса  дремучие,  полные  всякой  рыбы  лешие
озера. (Лешие озера - глухие, дикие.)
     Во многих местах вотчины с полторы тысячи крестьянских душ варили
соль,  не  давая  оскудеть  монастырской  казне.  На  многие  мельницы
отвозилось с полей зерно.  Вертели мельницы крыльями,  шумели водяными
колесами, и сыпался в сундуки келарских палат мельничный сбор - деньги
немалые.
     В крашеные  избяные  оконницы  вставляли мастера-плотники кусочки
слюды, что добывалась на Пулонском озере.
     Переливаясь светом  радужным,  красовался  у  женок  в  венцах  и
кокошниках корельский жемчуг.
     Кончались берега, начиналось море Белое. Выгружали поморы с судов
и  укладывали  на  возы  пузатые  бочонки  со  знаменитой   соловецкой
селедкой, двухпудовую крутобокую серебристую семгу; о другой-то рыбе и
говорить нечего - торовато Белое морюшко. И еще лодьи брели, до отказа
груженные  битым  зверем  морским,  шкурками  песцовыми,  на  островах
Студеного моря добытыми.
     На судах  монастырских прибывали в соловецкую обитель богомольцы,
и звенели денежки,  в  сборные  кружки  ссыпаясь,  ибо  тянулся  народ
православный   к  мощам  святым  Зосимы  и  Савватия,  всяк  желал  им
поклониться, помолиться в древних храмах, глянуть на грозные и могучие
крепостные стены.
     От тех стен катилась по Руси слава о соловецкой обители.
     О том звонили колокола соловецкие.
     Молчали они лишь о кабальных записях,  коими  полнились  ларцы  у
соборных  старцев  и приказчиков,  о слезах крестьянских,  смешанных с
солью на варницах, на угодьях и промыслах.
     Молчали о том колокола...

     Архимандрит Соловецкого монастыря Илья проснулся засветло и долго
лежал не шевелясь.  Келейники,  служки и  послушники,  состоявшие  при
владыке, вздыхали за дверью, но входить не смели без зова.
     У отца Ильи шумело в голове от  вчерашнего  возлияния,  с  трудом
собирался он с мыслями:  "Стар стал, утроба хмельное худо емлет. Не те
лета,  не те...  Не ведаешь,  где лишнее-то...  Опять вчера  беседу  с
соборным старцем Герасимом пришлось вести. Одряхлели другие-то старцы,
ум  за  разум  стал  у  них  заходить.  Им  все  ладно  -  не  перечат
архимандриту.  Среди соборных, пожалуй, Исайя предан без оглядки, да с
ним совету не держать - глуповат любимец.  Для беседы  по-тонку  лучше
Герасима не найти:  грамотен,  писания много знает, сам творит, благо,
ум востер.  Касаемо православного двуперстия тетради исписал, "Слово о
кресте"  сочинил.  А  еще Герасим,  как велено,  сошелся со стольником
Львовым - князем Михайлой Ивановичем,  коего по соборному  определению
сплавили   из   Москвы  в  Соловецкую  обитель.  Герасим-то  речист  и
бражничать  горазд,  авось  выведает  у  князя,  кого  ныне  держаться
надо..." (Емлить - брать, взымать.)
     В келье было душно,  окна закрыты. Настоятель, кряхтя, поднялся с
постели,  зевнул. За дверью зашуршали, зашелестели. "А ну вас, тьфу! -
отец Илья сплюнул горькую слюну.  - Ох,  святые  угодники,  грешен  я,
грешен..."  Перекрестился  на  образа  в золоченых ризах,  хватаясь за
лавку, за стол, добрался до оконца, толкнул створку.
     - Надобе чарку испить,  - пробормотал он и потянулся к столу, где
поблескивали кувшины и сткляницы с винами и  водкой.  Выбрал  чарочку,
что  почище,  по  ободку  ее  шла надпись:  "Много пить - дурну быть".
Прочтя,  фыркнул,  однако взял  другую,  на  той  червлеными  буквами:
"Невинно вино,  проклято пьянство".  Махнул рукой, забулькал водкой из
сткляницы. Тут же в дверь поскреблись:
     - Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас...
     Архимандрит узнал голос, наскоро выпил чарочку.
     - Аминь!
     В келью неслышно шагнул невеликого росту старец.  Посреди  темной
бороды   тянулась   от   нижней  губы  седая  полоса.  Один  глаз  был
полуприкрыт, оттого казалось, что монах глядит плутовато.
     Старец поклонился земно.
     Отец Илья дрожащей рукой благословил вошедшего.
     - Что там, Герасим?
     Тот, не дожидаясь приглашения,  уселся на лавку у дверей,  молвил
негромко:
     - Пекусь о твоем здравии,  владыко. Однако теперь зрю - все слава
богу.  -  Он  кивнул  на  сткляницу  с водкой,  один глаз у него вовсе
закрылся.
     "Ага, похмелиться  желаешь,  -  подумал  архимандрит,  -  ан нет,
пожди. Покуда не выложишь дела, не изопьешь".
     Герасим потеребил  бороду,  вздохнул,  снова уставился в стол.  У
архимандрита боль уходила из головы, становилось легче.
     - Ладно,  Герасим,  -  проговорил  отец  Илья и плеснул в гладкий
стакан, - пей да глаголь.
     Старец принял сосуд:
     - За твое  здравие,  благодетель  наш!  -  не  торопясь,  вытянул
содержимое стакана до дна, зажевал дряблой редькой.
     - Ну? - настоятель начал терять терпение.
     Герасим улыбнулся в бороду.
     - Чуешь ты, владыко, что не просто я к тебе. Кхе-кхе!.. Благодать
снизошла  на  обитель Зосимову под успеньев-то день:  сам Иван Неронов
почтил нас своим посещением...
     - Да ты...  - оборвал его архимандрит,  сразу и пугаясь и радуясь
нежданной вести.  - Ты в  своем  уме?  Откуда  тут  взяться  Неронову?
Сослали  протопопа  в  монастырь Кандалакшский,  сам же доносил мне по
весне, припомни...
     Старец поднялся, перекрестился на образа.
     - Не лгу я,  владыко.  Не было того, чтоб я, раб никудышный, хоть
раз сбрехал тебе. Истинно, прибыл Неронов сюда, утекши из ссылки!
     Остатки хмеля вылетели из головы архимандрита. В смятении заходил
он  по  келье,  задевая  рукавами  суды  и  роняя их на пол.  Внезапно
остановился напротив советника, вцепился ему в плечи.
     - Как судишь: принять ли протопопа?
     Герасим сощурился, понял опасения настоятеля.
     - Грешно запирать ворота перед всетерпцем. Авось сгодится Иван...
А патриарх далеко.
     Отец Илья медленно разжал пальцы. Верно, патриарх Никон далече, в
Москве.  Однако уши у него чуткие и глаза зоркие:  беду  накликать  на
себя недолго.  И все же Неронова принять надо,  да так, чтобы в случае
чего не одному ответ держать...
     - Ступай, Герасим, кличь всех старцев соборных. Намекни, дескать,
надобно песенно встретить  гостя.  Звонаря  не  забудь  на  колокольню
отправить...  Стой!  Служек  зови,  пущай  уберут  сие непотребство да
накроют стол отменно.  Брашно,  вино пусть  лучшее  волокут.  Сам  тож
будешь на потчевании, ты мне надобен... Стой еще! Ризничего сюда пошли
с саккосом.  Старца Савватия же отряди к Неронову,  будто по приговору
черного собора.  Он инок дородный,  осанистый,  речистый.  Пущай зовет
отца Ивана в обитель.  (Саккос - парадное, с круглым воротом облачение
церковников.)
     Едва затворилась дверь за старцем, архимандрит достал из поставца
инкрустированный  корельским  жемчугом ларец с регалиями,  открыл его,
но,  подумав,  тихо опустил крышку:  "Ни к  чему  рядиться.  Оболокусь
просто,  пущай  мыслит  обо мне Иван Неронов гораздо...  Кабы с Иваном
сговориться,  берегись тогда Никон.  Разум у Неронова  тонкий,  далеко
зрит  протопоп.  Обитель же Соловецкая сильна монасями,  многие меня в
борьбе поддержат... - Сухие пальцы архимандрита сжались в кулак. - Все
бы  воедино  столочь  да  супротив  патриарха  двинуть!  Небось другие
монастыри   выступили   б.   Неронов   -   хоругвь!   Покажем    тебе,
патриарх-выскочка,  как  от  Соловецкой  обители  царя заслонять,  как
поучать нас, словно робят малых. Горд и заносчив Никон. На сих изъянах
патриарших  и надобно игру заводить...  А вдруг не тем стал Неронов да
что другое замыслил?.. Пощупаем, попытаем!" (Поставец - большой ящик с
полками без дверец.)

     Глядя на  соборные  купола  с осьмиконечными золочеными крестами,
Бориска запрокинул голову,  чуть шапку в воду  не  уронил.  Колокольня
церковная взметнулась в поднебесье яркой маковкой,  стены храмов режут
глаза белизной,  а ниже  тянется  серая,  из  дикого  камня  сложенная
крепостная  ограда  с  черными узкими бойницами.  Торчат из тех бойниц
рыла пушек,  иногда сверкнет лезвие бердыша  -  то  редкие  караульные
прохаживаются за стеной.
     Перед Кремлем - вакорник,  в нем народ  толчется.  Орут  надрывно
чайки:  с  лодьи  выгружают  в рогожные мешки свежую селедку,  и птицы
накидываются,  не опасаясь людей,  хватают  рыбу  -  гомон,  хоть  уши
затыкай. (Вакорник - низкий кривой лес.)
     Вон не то  дворянин,  не  то  купчина  идет  в  старой  бархатной
мурмолке,  сам рыжий,  и кафтан на нем ржавого цвета.  Следом плетется
холоп,  за спиной мешок тащит.  В мешке возится  и  визжит  поросенок.
Холопу  неловко,  надоел  ему кабанчик,  и он незаметно для хозяйского
глаза тычет кулаком в мешок. (Мурмолка - шапка с меховой опушкой.)
     Богомольцы кто с лодей на берег,  кто на лодьи перебираются: одни
поклонились мощам святых угодников,  другие  только  прибыли.  Пестрят
сукманы,  зипуны,  кафтаны; говор громкий, толчея. (Сукман - кафтан из
крестьянского домашнего сукна.)
     По обе  стороны  Святых  ворот  сидят  нищие,  милостыню  просят,
поданные деньги торопливо прячут в лохмотья.
     Окованные железными полосами ворота распахнуты, и через них виден
двор с дорожками из каменных плит.  Перед воротами тоже плиты,  в  них
лужи от ночного дождя.
     Здоровенный монах,  при сабле,  тянет со двора нищего. Подтащил к
выходу,  приподнял  убогого  и дал ему пинка под зад.  Тот пал прямо в
лужу.  К нему подскочили другие  нищие,  начали  таскать  за  волосье,
совать носом в камни.
     - За что его этак-то?  - спросил  Бориска  у  случившегося  рядом
чернеца Евсея.
     Тот пожал плечами.
     - Должно, за богохульство или украл что...
     - А свои-то пошто лупят?
     - Кто их знает. Боятся небось, как бы и их не погнали.
     Лодью качнуло.  Пыхтя и сопя,  взобрался на нее грузный  монах  -
сизоносый,  до  самых  глаз  заросший седым волосом,  куколь сбился на
брови.  Старца поддерживал под локоть желтоволосый вертлявый парень  в
красной рубахе и лаптях. (Куколь - монашеский головной убор.)
     На лодью взошли  еще  трое  монахов,  молодые,  строгие.  Толстый
чернец,  часто  мигая медвежьими глазками,  огляделся,  потом двинулся
прямо  к  Власию.  Отец  Иоанн  выступил  вперед,  поднял   руку   для
благословения.  Он знал, что не имеет права так поступать - ведь Никон
лишил его свйщеннического сана, - но монах ошибся, и надо было спасать
положение.  Одного  боялся  отец  Иоанн:  вдруг  не пойдет толстяк под
благословение.
     Чернец сообразил, что допустил промашку, круто повернулся, отчего
лодья снова качнулась, закряхтел, земно поклонился отцу Иоанну. У того
вырвался  вздох  облегчения.  Подняться  монаху  помогли  все  тот  же
вертлявый парень и чернецы.
     - Как спасение соловецкой обители архимандрита Ильи?
     Чернец отдышался, поправил куколь, пригладил бороду.
     - Слава  богу,  твоими  молитвами.  -  Он  сплел пухлые пальцы на
животе.  -  Гость  дорогой,  преподобный  отец  Иоанн,   вся   обитель
соловецкая кланяется тебе и скорбит за муки, тобою претерпенные.
     Отец Иоанн склонил непокрытую голову.
     - И  хоша ты ноне без скуфьи,  - продолжал старец,  - по-прежнему
чтит  тебя  братия.  Настоятель  с  радостью  великою  ожидает  твоего
прихода.  Однако, прибыв нежданно, пожди мало, ибо должны встренуть тя
с достойными почестями...
     Отец Иоанн поднял ладонь, спеша остановить монаха.
     - Постой! Как имя твое, преподобный?
     - Савватием зовусь.
     - Отправь кого-нибудь,  брат Савватий, передать архимандриту, что
оказался  я тут не почестей для.  Хочу тихо помолиться в древнем храме
Зосимовой обители, неоскверненной никонианами. Сполни мою просьбу.
     Старец Савватий некоторое время соображал,  затем подозвал одного
из сопровождавших его иноков:
     - Корней, поди скоро, обскажи отцу Илье просьбу мученика.
     Чернец поклонился,  подобрал полы подрясника и  легко  перемахнул
через борт.  Бориске показалось,  что шибко походил этот Корней на его
старшего братуху Корнилку:  и глаза вострые, и волос темен, курчавист,
и нос тонок, как на образе. Уж не он ли?
     Хотел было парень пуститься вдогонку за чернецом,  но отец  Иоанн
поманил его к себе.
     - Встань подле меня,  Еориска.  Зри,  брат Савватий,  моих друзей
верных.  Вот  Власий,  а  это  Евсей.  Не  бросили  в беде отца своего
духовного и лишения со мной делили.
     - Слава им, - пробасил монах, - и да хранит их господь!
     - Не токмо чернецы,  но и миряне со мною.  Молодший помор Бориска
согласился служить мне. Верно ли то, Бориска?
     - Как бог свят, - кивнул головой парень.
     - А   посему,   -  отец  Иоанн  поднял  лицо,  -  уважьте  старцы
соловецкие,  еще едину просьбу мою:  примите детей моих духовных,  аки
меня самого. Они чисты душой и помыслами.
     - Все сполним, как просишь, отец Иоанн.
     Савватий хотел   опять   земно  поклониться,  но  уж  больно  был
чревастый, лишь поясно согнулся. (Чревастый - пузатый.)
     Тем временем  на  причале  собирался  народ.  Весть о прибытии на
остров бывшего протопопа Ивана Неронова,  бежавшего  из-под  Никоновой
стражи,  скоро  облетела  монастырь.  Затрещали  доски на пристани под
людской тяжестью, к отцу Иоанну тянулись руки.
     - Мученик святой, заступник наш духовной, спаси тя господь!
     - К народу простому, вишь, добер Неронов-то, потому и сослали-и!
     - Вот они,  крылья-то соловецкие,  емлют праведников истинных под
сень свою благодатную.
     - Господи, эки люди сюды собираются! А худ-то до чего, худ-то...
     - Страдалец...
     - Истинно православных людей лучших восславим, миряне!
     Неронов стоял бледный,  полузакрыв глаза,  пальцы нервно теребили
лестовки,  борода  на  скулах  шевелилась.  Такого он не ждал:  видно,
патриарх еще не успел как следует вцепиться в обитель...  (Лестовки  -
четки.)
     Расталкивая толпу, к лодье протиснулся монах с пегой бородой.
     - Отец Иоанн,  - обратился он к Неронову, - архимандрит Илья ждет
твое преподобие в соборе.  К литургии  все  справлено...  (Литургия  -
церковная служба, обедня.)
     Сопровождаемый толпой богомольцев и монахов,  Неронов двинулся  к
Святым  воротам.  Бориску  оттеснили от протопопа,  толкали в бока,  в
спину. Какой-то богомолец из посадских орал над ухом:
     - Казанского     собора     протопопу     Иоанну    дни    долгие
благоденствия-а-а!!.
     Бориска, вытягивая   шею,  глядел  по  сторонам,  выискивал  того
чернеца, которого толстяк Савв