лесый печной дым.  Ветерок доносил запахи
печеного да жареного.  "Ну,  видать,  здесь хорошо живут",  -  подумал
Бориска,  услыхав  к  тому же обрывки песен и веселый гогот.  Не успел
помор пройти еще несколько  шагов,  как  шум  превратился  в  страшный
грохот.  Навстречу  ему  вывернулись из-за пригорка легкие повозки,  в
которых кривлялись и приплясывали,  свистели и орали на разные  голоса
ряженые  с  вымазанными  сажей лицами,  в масках,  в тряпичной пестрой
одежде,  с хвостами и гребнями.  Для большего шуму били в  сковородки,
горшки, печные заслонки, листы железа, жаровни, казаны... Гром стоял -
хоть уши затыкай.  "Оженили кого-то,  - догадался Бориска,  - гости на
горячие  едут".  Он  посторонился,  пропуская  повозки,  но тут чьи-то
длинные руки подхватили его,  и  не  успел  он  глазом  моргнуть,  как
очутился среди ряженых. Кто-то провел по его лицу перепачканной в саже
ладонью, а в руки ему сунули палку, горшок.
     - Давай, Бориска, бей, не жалей! - пробасил один верзила, черный,
как арап. - Не узнаешь? - и он загоготал, показывая белые зубищи.
     Бориска силился вспомнить, где слышал этот медвежий голос...
     - Да я же Самко!  Васильев я! - гаркнул "арап" и треснул ручищей,
словно оглоблей, по Борискиному плечу.
     - Самко! Тьфу ты леший!
     Оба начали  ударять  друг  друга  по  плечам,  стучать кулаками в
груди.
     - Вот так-так! Кой шут занес тебя в нашу волость? - орал Самко.
     - Да вот занес  шут.  -  Рассказывать  о  своих  злоключениях  не
хотелось,  и Бориска поспешил сменить разговор.  - Горячие у вас,  что
ли?
     - Они,  Бориска!  Женили тут одного. Давай с нами. А не захочешь,
все одно не  отпущу.  Голод  не  тетка.  Забыл  Бориска,  когда  ел  в
последний раз, а тут угощенье подворачивается - дурак откажется.
     - Я согласный.
     С шумом,  с  гамом,  до  полусмерти перепугав скотину,  вкатили в
деревню, попрыгали с повозок, побежали кто смотреть, как молодые будут
из бани выходить, кто домой переодеваться.
     - Входи,  входи,  не робей,  - Самко подтолкнул Бориску в  спину,
сам, согнувшись, полез в низкий дверной проем, как в берлогу.
     Изба у Самко дряхлая,  одним углом в  землю  ушла.  Черные  стены
обвиты хмелем.  В окошечках волоковых бычьи пузыри, как бельма. Однако
имелись грабли, лопаты, сани водовозные новые, ладно сработанные. Изба
состояла  из  сеней  и  полутемной  горницы.  Справа  -  белая  печь с
намалеванными  яркими  петухами,  слева,  под  лавкой,   -   аккуратно
свернутая  упряжь,  корзины  и  короба.  Бабий  кут  - стряпной угол -
отгорожен от горницы  расписными  досками.  В  красном  углу  в  свете
лампадки  -  образа  богоматери  и  соловецких чудотворцев,  все иконы
древних писем.
     С печи свесилась седая старушечья голова:
     - Позабавились-то как?
     - Добро, мама. Едва горшки не побили
     - Надо было,  надо было...  Бывало,  как я замуж выходила,  так у
суседей-то  -  андели!  -  сколь  горшков  переколотили на горячих-то.
Горшки бить к счастью...
     Самко рылся  под  лавкой,  передвигая  короба,  звенел  какими-то
железками.
     - И много ты его видала, счастья-то?- спросил он, не разгибаясь.
     - Да уж какое было, все мое... Тебе бы тож надо ожениться. Больно
хочется на внучат поглядеть, покуда жива еще.
     - Поспею нищих-то наплодить,  - Самко выволок из-под лавки  малый
короб,  достал  оттуда  полотенце,  бросил  Бориске:  - Держи,  сейчас
умоемся.
     Затем на  свет  появились  два серых азяма,  цветные кушаки и две
шапки.
     - На себя наденем. Негоже в драной одеже по гостям ходить.
     - Это что за молодец,  откель взялся? - спросила старуха. - Гляжу
я, будто не из наших.
     - Приятель мой,  - сказал Самко,  задвигая короб под лавку. - Ты,
мама, лежи пока. Нюрка придет, щей разогреет, поедите.
     - На блины, значит?
     - Не каждый день едим.
     - И то верно.  У Митьки-то у Звягина в дому достаток. Ему блинами
попотчевать - плево дело.
     - Да уж оно так,  - вздохнул Самко.  - Ну, мы пойдем. Без Нюрки с
печи не слезай.
     Умывшись в сенях, они расчесали кудри, надели азямы, подпоясались
и отправились на горячие, на почетный обед, который молодые устраивают
для родителей невесты.
     Возле большой   пятистенной   избы   Митьки   Звягина,   старосты
промысловиков,  собралась густая толпа,  однако пускали не  всех.  Те,
кому хода в избу не было, точили лясы, балагурили беспечно, будто им и
дела нет до происходящего.  Ребятишки  шныряли  в  толпе,  не  обращая
внимания на толчки,  тычки и подзатыльники.  С ними,  заклубив хвосты,
носились раскосые промысловые лайки.
     Приглашенные чинно  всходили на крыльцо,  кланялись высокой тощей
бабе, Митькиной матери, ныряли в настежь распахнутую дверь.
     - Проходьте, гостюшки, проходьте, любезные, - без конца повторяла
Митькина мать.  Лицо у нее сухое,  строгое,  с долгим носом,  на  щеке
темнело пятно, из которого рос черный волос.
     - Будь здорова,  Евдокея!  - пробасил  Самко,  подходя  к  ней  и
кланяясь большим поклоном.  - Жить тебе сто лет, да еще полстолько, да
четверть столько.
     - Благодарствую, - Евдокея поджала губы. - А это кто с тобой?
     Самко незаметно подмигнул Бориске и тихо сказал:
     - Это,  тетка Евдокея,  приятель мой,  дюже опасный и полезный, с
Земского приказу.
     Евдокея всплеснула руками - важности как не бывало:
     - Куды ж его посадить-то?  - зашептала она.  - Ахти  мне,  старой
дуре! Место у образов я старосте волостному посулила.
     Самко склонился к ее уху:
     - Он  человек  скромный,  не  любит,  когда  на него глаза пялят.
Служба такая...
     - Господи спаси!  - перекрестилась Евдокея.  - Уж ты с им побудь,
Самко, поухаживай. Все будет как надо.
     - Насчет  закусочки  расстарайся,  -  сказал Самко и повел рукой,
приглашая Бориску в дом. В сенях расхохотались.
     - Пожалуй, зря этакое выдумал, - засомневался Бориска.
     - Иначе б на блины не попал.  Евдокея -  баба  крутая,  да  перед
начальством робкая до смерти.  А ты,  как сядем, меньше говори, на еду
нажимай. Попривередничать тоже можешь - это им нравится.
     - Не умею я привередничать-то, не приучен...
     Просторная в два света горница заполнялась народом. Вдоль стенных
лавок  были  сдвинуты  покоем тяжелые столы,  по другую сторону столов
расставлены переметные широкие скамьи. На лавках и скамьях - полотенца
для  утиранья.  На  столах  -  снедь  всякая,  грибки разные соленые -
груздочки,  волнушки,  рыжички -  один  к  одному,  моченая  брусника,
пряники,  клюква  с  медом,  рыбы какой только нет - треска,  зубатка,
палтус,  камбала, семга, стерлядь вяленая, копченая, соленая, вареная.
Солнечные  лучи из окошек сверкали в ярко начищенных медных обручах на
жбанах с пивом и брагой...
     Гости сгрудились у порога, ждали выхода молодых.
     Наконец в  боковых  дверях  показались  молодые.  Митька  Звягин,
саженного роста мужик,  был собой неплох: лоб высокий, кудрявые темные
волосы переходили в рыжеватую бороду, взор пронзительный, строгий, как
у матери.  Могучий Митькин стан обтягивал зеленый кафтан тонкого сукна
со стоячим воротником,  обшитым по  краям  корельским  жемчугом.  Ноги
обуты в сафьяновые сапоги на каблучках и с загнутыми вверх носками. Не
староста промысловиков - столбовой дворянин.
     Рука об  руку  с  ним выступала невеста:  на круглом нарумяненном
лице - нос репой,  толстые губы мокры,  глаза - бусинками,  белобрысые
волосы забраны под кику,  с которой по бокам свисали рясы с жемчугом и
золотыми шариками.  Сарафан на ней голубой перехвачен  под  огромными,
как куличи, грудями, с покатых плеч ниспадала жаркая накидка с долгими
частыми кистями. (Рясы - серьги, жемчужные к ним подвески.)
     У двери две круглощекие румяные девки громко шептались:
     - Откопал же  Митька  суженую,  будто,  окромя  этой  дурищи,  на
деревне никого и нет.
     - На приданом женился.  Теперя богаче его  в  волости  мужика  не
найдешь.  Ишь, теща-то до чего радехонька. А пыжится как, того и гляди
лопнет.
     - Цыц вы, сороки! - оборвал их мужик в поддевке. - Косы оборву!
     Тем временем молодые остановились перед необъятной бабищей, лицом
схожей  с  невестой.  Митька  Звягин  с  поклоном протянул ей глиняную
кружку  с  пивом  и  сверток  узорочья  -  дорогой  узорчатой   ткани.
Откашлялся, сказал звучным голосом:
     - Любезная  тещенька,  прими   от   чистого   сердца,   от   души
благодарной.
     Вьющиеся кудри закрывали ему лицо,  и,  не понять  было,  говорит
Митька  серьезно  или  дурака  валяет.  Теща единым духом выпила пиво,
обтерла губы рукавом сорочки,  полезла целоваться с зятьком.  В  толпе
кто-то хихикнул.  Кружку выхватили,  начали смотреть,  нет ли трещины,
выбоинки какой - не  приметил  ли  молодой  князь  у  княгини  изъяну,
случается и такое на веку.  Щупали,  мяли в заскорузлых пальцах ткань,
придирчиво разглядывали на  свет.  Передохнули,  удовлетворенно  кивая
убрусами,  покачивая  бородами:  узорочье цельное,  стало быть,  девка
непорченая. (Убрус - женский головной убор.)
     Митька Звягин вышел на середину горницы.
     - Дорогие гости,  присаживайтесь к столу да  отведайте,  что  бог
послал.
     Дважды просить не потребовалось. Рассаживались шумно, покрякивая,
потирая руки, расправляя бороды.
     Самко с Бориской присели было к торцу стола,  но Евдокея  провела
их ближе к красному углу. Справа от Бориски сидели два мужика. Один, в
чистом синем армяке,  поминутно проводил пальцем под  ядреным  красным
носищем.  Другой,  сухонький,  с  елейным личиком,  часто-часто моргал
короткими ресничками,  шевелил сморщенными губами.  Носатый, оглядывая
застолье, сказал:
     - Ну, Митька, ну, молодец! Этаких горячих давно не видывал.
     Сухонький хитро улыбнулся:
     - Обошлись они ему в копеечку.
     - Небось еще осталось. У невесты сундуки ломятся от добра.
     - Теща-то сама не своя от радости.
     - Как  не  радоваться  -  выдали  тетерю  за орла!  Бить ее будет
Митька-то. Уж я его знаю.
     - Наше дело сторона. Пущай их как хотят...
     Напротив, наискось,  почти под самыми  образами  важно  восседали
несколько  монахов.  В  одном  из  них  Бориска узнал отца Варфоломея,
который первым подписал приговор в трапезной.  Бориска  толкнул  Самко
локтем:
     - Монахи здесь почто?
     - А  как же!  Наша деревня с землей к Соловкам отписана.  Они тут
хозяева.
     - И этот тоже? - Бориска кивнул на Варфоломея.
     - Красноглазый-то?  Нет.   Это   вологодский   приказчик,   вновь
поставленный, в Вологду едет. Знакомый тебе?
     - Видал ни Соловках, - уклончиво ответил Бориска.
     В это время все зашевелились, завставали. Совсем пунцовая от пива
и радости,  в горницу вплыла теща, держа в вытянутых руках здоровенное
блюдо с горой блинов, над ними поднимался пар.
     Мужу и жене дружки поднесли по большому блюду с кубками, в кубках
- пьяное зелье. Молодые приняли с поклоном, пошли вдоль столов, угощая
гостей.  Начались  пиршества  горячи.  Раздавались  здравицы  в  честь
молодых и родителей.
     Не успели расправиться с блинами,  с  закусочкой,  как  на  столе
появились   кулебяки   с  грибами,  с  селедочкой,  пироги  тресковые,
капустные...
     Гости распускали кушаки,  обтирали потные разгоряченные лица. Уже
проливали зелье на столы...
     У выхода возникла ссора:  двое таскали друг друга за бороды, били
по щекам. Митька Звягин, хмурый и бледный, вышел из-за стола, неспешно
подошел  к драчунам.  Взяв обоих за воротники,  встряхнул,  как щенят.
Один костистый с изможденным лицом мужик страшно  ругался,  рвался  из
железных Митькиных пальцев.  Митька молча поволок мужиков к выходу. За
стеной по  лестнице  загремело,  послышались  истошные  вопли,  глухие
удары...
     Митька вернулся, встал в дверях, окинул исподлобья застолье и так
же молча прошел к своему месту.
     - Сорвал злобу Митька-то,  - проговорил соседу красноносый мужик,
- а зря. Без драк ни свадьбы, ни горячих не бывает.
     - Дело житейское, - сухонький согласно покивал головой, - но ни к
чему было мужиков выгонять.
     - Гнать-то надо, да не жениха это дело. А он, вишь, сам.
     Самко достал  из-за  пазухи  платок  и  завернул в него несколько
блинов,  кулебяку и полпирога.  Заметив недоумевающий взгляд  Бориски,
объяснил:
     - Матери да сестренке. Пущай попробуют.
     Отец Варфоломей  сидел  как  истукан,  изредка прикасаясь к пище.
Глядя на него,  остальные монахи поступали так  же,  зелья  совсем  не
пили.  А застолье становилось все шумнее. Подошло время грянуть песню,
но при святых отцах никто не решался затянуть первым.
     Наконец отец  Варфоломей поднялся - за ним поднялись все чернецы,
- благословил хозяев,  трапезу и скромно подался к выходу.  Как только
смолкли  их шаги за стеной,  на середину горницы выступил широкогрудый
мужик в распахнутой однорядке.  Расправив седеющую бородищу, он возвел
очи горе, подбоченился - и в наступившей тишине пророкотал мощный бас:
     - О-о-о-й да!
     Голова певца  упала  на  грудь,  веки  опустились,  казалось,  он
задремал...  И  в  этот  миг  словно   загрохотал   отдаленный   гром,
переливаясь раскатами, становясь все сильнее и могучее:

                     По горнице-то столовой, да столовой,
                     Да по светлице пировой, да пировой,
                     Да стоят столики дубовы, да дубовы,
                     Да на столах ковры шелковы, да шелковы,
                     Да на коврах стоят чары золоты, да золоты,
                     Да полны меду-то налиты, да налиты.

     В дверях  торчали  ребячьи  головы,  и  на  лицах  детей  застыли
удивление и восторг. Их никто не прогонял - все были поглощены песней.
Крохотный малец прополз в горницу и,  положив  палец  в  рот,  склонив
набок беловолосую головку, уставился на певца.
     А певец  широко  раскинул   руки,   запрокинул   голову,   словно
подставляя ее свежему морскому ветру,  грудь его мерно вздымалась.  Он
пел самозабвенно,  отдавая себя во власть все убыстряющемуся песенному
разбегу.

                     Да если любишь ты меня, да ты меня.
                     Да прими чарочку от меня, да от меня,
                     Да выпей, золото, всю до дна, да всю до дна,
                     Да принеси мне-ка сына сокола, да сына сокола...

     Митька Звягин вертел в пальцах большую медную  ендову,  невидящим
взглядом смотрел мимо певца. Молодая жена не сводила взора с муженька,
томно вздыхала. Он толкал ее коленом: "Отвернись, дура, люди видят!"
     Гости забыли   о   выпивке.  Красноносый  мужик,  сосед  Бориски,
согнутым  пальцем  вытирал  уголки  глаз,  а  его  приятель   тихонько
всхлипывал, покачивал головой и, моргая, шептал:
     - Как поет, ах ты господи, ведь как поет!
     Примолкло застолье,  зачарованное  пением.  Переливчатые  раскаты
мощного голоса бились в тесной  горнице,  вырывались  через  раскрытые
окна  на  волю  и  неслись  над  избяными  крышами,  замирая далеко за
деревенской околицей...
     - Варлаам Канин поет, - говорили жители, - наш Варлаам...

     На следующее утро,  напившись квасу,  Бориска заторопился в путь.
Самко проводил его за деревню, расставаясь, сказал:
     - Хлебопашество  я забросил:  в земле нашей сеешь зерно,  а жнешь
чертово семя.  По весне пойду на Нову Землю с Митькой Звягиным.  Берет
меня  в  дружину  промышлять  белуху.  Тебе ведь судовое дело знакомо,
может, махнем вместе... Подумай. Ежели что, я за тебя горой.
     Бориска поклонился ему:
     - Спаси бог, Самко! Приспичит - приду.
     Оглянувшись шагов через сотню,  Бориска увидел, что Самко все еще
стоит на пригорке,  и стало ему хорошо на душе,  потому  что  есть  на
свете такие люди,  как Фатейка Петров,  Егорка,  дед Антипка, Самко, и
добрых людей, наверное, все-таки немножко больше, чем дурных.

                             Глава третья

        "1"

     Окна были плотно затворены,  и в келье стоял тяжелый затхлый дух.
Слюда  худо  пропускала свет пасмурного дня,  а лампадка перед образом
Спаса нерукотворного не могла развеять полумрака.
     Отец Илья лежал глубоко в постели,  желтый и высохший,  как мощи,
глаза ввалились и  потускнели,  грудь  почти  не  приподымалась,  были
слышны лишь короткие вздохи.
     У изголовья,  перебирая лестовки и  шепча  молитвы,  переминались
соборные  старцы  - дюжина в полном сборе.  Больничный старец Меркурий
сидел у постели и изредка дотрагивался пальцами до иссохшего  запястья
архимандрита,  покачивая головой.  Меркурий совсем ослеп, и сейчас ему
ничего не оставалось делать, как сидеть да щупать пульс умирающего.
     Черный собор   ждал:   хватит   ли   сил  у  настоятеля  выразить
предсмертную волю,  на  кого  жестокий  старец  укажет  возложить  сан
архимандрита.
     Клобук лежал на столе рядом с  Евангелием,  из-под  него  золотым
ручейком   по  зеленому  бархату  скатерти  пробегала  нагрудная  цепь
панагии.  (Панагия  -  нагрудная  икона,  носимая  высшими  церковными
чинами.)
     Келарь Сергий бросал в ту сторону косые взгляды,  кончиком  языка
незаметно облизывал сухие губы и тотчас же благочестиво опускал веки.
     Уж он ли не был правой рукой владыки!  Почитай, всем монастырским
хозяйством  ведал,  все учитывал,  рассчитывал,  взвешивал.  Лучше его
никто хозяйства не знает,  а в игуменском деле это куда важнее,  чем с
патриархами  воевать.  Неужто на этот раз обойдет его судьба?  От этих
мыслей  холодело  у  келаря  сердце:  "Ведь   коли   не   поставят   в
архимандриты, так и с келарей погонят. Кабы еще Фирсова поставили, то,
куда ни шло,  с  ним  спеться  можно.  Однако  кукиш  Герасиму,  а  не
архимандритский  титул.  Про  его  плутни  не  только  Москве - самому
господу богу все доподлинно ведомо.  А если Боголеп?.. Ну в таком разе
хоть караул кричи. Уж постарается старый пройдоха свести со мной счеты
за  то,  что  я  наотрез  отказался  поделиться  с  ним  поминками  от
сумпосадских купчишек.  Да и поминки-то были - тьфу! Ах, господи, кабы
знатье, разве бы не поделился? Да все бы отдал!.."
     Келарь бросил  на  отца  Боголепа недобрый взгляд и снова опустил
веки.
     Старец соборный Боголеп,  возведя к потолку очи,  шевелил губами,
делая вид,  что творит молитву.  На душе у старца было муторно. Неделю
назад отправил он письмо благодетелю своему,  саввинскому архимандриту
Никанору,  с известием,  что настоятель Илья зело плох и  недалек  тот
час,  когда  призовет  его  к  себе  господь.  Однако бог своего слугу
призвать поспешил,  и теперь Боголеп каялся,  что не известил Никанора
раньше...  Сам  Боголеп ни на что не надеялся.  Куда ему,  старому,  в
архимандриты.  Не хватало вляпаться в церковную свару - тут головы  не
сносить.  А  не своей смертью или за тюремной решеткой помирать ему не
хотелось.  Не дай бог,  конечно, ежели поставят келаря Сергия: уж этот
постарается его раньше времени в гроб вогнать...  А при отце Никаноре,
духовном  брате,  славно  бы  он  пожил  остатние  годы.  Сел   бы   в
какое-нибудь  усолье  приказчиком  и  жил  себе  припеваючи.  А теперь
неведомо, что будет...
     Опираясь на посошок,  горбился казначей,  почтенный старец Гурий.
Ему было не до клобука,  не до умирающего, лишь бы присесть на минуту:
под просторной рясой мелко дрожали колени.
     Герасим Фирсов щурил глаз,  теребил пегую бороду.  Весь  его  вид
красноречиво  говорил,  что ему на все наплевать:  и на старцев,  и на
клобук, и даже на умирающего благодетеля - хоть передеритесь все, хоть
передушите  друг  друга.  А вот солоночка золотая в поставце ему давно
покою не давала: на полфунта в ней золота будет...
     Однако даже   себе   Герасим   не   в  состоянии  был  признаться
откровенно,  что его ни с какой стороны не  волнует,  кого  выберут  в
настоятели. Где-то в глубине души шевелилась черная зависть к будущему
владыке,  кто бы он ни был. И хотя он твердо знал, что никогда не быть
ему  не  только настоятелем,  но и келарем,