наступила  в храме,  даже не кашлял никто.
Иосиф воспринял это по-своему.
     - Ну что, - торжествующе заявил он, - ясны вам теперь указы?
     Азарий скомкал бумаги и сунул их в руки оторопевшего Иосифа.
     - Ты,  архимандрит Иосиф,  с такою службою нам не надобен. Вот...
Грамоты писаны и указ есть,  только нам на них плюнуть да растереть...
Идите-ка вы оба в свои кельи да ждите приговора. Вот...
     И тут раздался в храме такой  хохот,  что  дрогнули  и  заплясали
огоньки свечей в паникадилах.
     Этого Иосиф вынести не мог и,  как ни удерживал  его  Варфоломей,
разъярился:
     - Да почему вы великого государя указа и святейших патриархов  не
слушаете? Что вам еще надо?
     - А надо вам еще морду набить!  - из толпы вырвался Гришка Черный
и  под  хохот,  свист  и  улюлюканье собравшихся ударил отца Иосифа по
зубам.  Иосиф - тоже мужик не промах - влепил кулаком Гришке под глаз.
И пошло...  Надежа государева,  "новая метла",  отбивался шкатулкой от
наседавших противников, пока не раскололась она. Тогда Иосиф обнаружил
еще одно достоинство - длинные ноги и сиганул прямо через алтарь...
     Когда Иосифу расквасили нос,  Варфоломей понял,  что  ему  грозит
что-то и похуже.  Не успели оглянуться,  как Варфоломея в храме уже не
было.  Бочком,  ползком,  на четвереньках  бывший  архимандрит,  перед
которым в страхе тряслась вся обитель и который,  бывало,  мнил себя и
царем и богом для своих подданных,  выбрался  из  собора  и  присел  у
надгробия  Авраама Палицына,  соображая,  куда бежать дальше.  (Авраам
(Авраамий) Палицын - автор ценного памятника русской литературы начала
XVII века "Сказания Авраамия Палицына"; умер на Соловках в 1626 году.)
     - А-а,  вот ты где,  старая каналья!  Ужо припомню,  как ты  меня
батожьем потчевал! - закричал над его головой Игнашка-пономарь.
     Варфоломей нырнул под надгробие,  Игнашка - за ним. Бегали вокруг
каменного  на  круглых ножках гроба,  лаяли друг друга.  Игнашка вдруг
подпрыгнул и,  очутившись рядом с Варфоломеем,  вцепился ему в бороду,
повалил на землю.  Барахтались в луже,  отчаянно ругаясь и осыпая друг
дружку ударами.  Варфоломею удалось вырваться. Краем глаза он заметил,
что к ним спешат из храма люди. Он пнул поднимающегося Игнашку в живот
и, подхватив полы рясы, со всех ног кинулся за угол под арки.
     Сапоги скользили по мокрой желтой траве, сердце бешено колотилось
- вот ведь  как  приходится  под  старость  лет!  Увидев  перед  собой
какую-то  узкую  открытую  дверь,  он  влетел в нее,  заложил засов и,
хватаясь рукой за сердце, ощупью побрел по переходам...

        "6"

     Отец Никанор тоже торопился в Соловки и по  дороге  ломал  голову
над тем, какая встреча уготовлена ему в монастыре. Никаких известий из
обители не было,  и это настораживало.  А вдруг архимандритам  удалось
настоять на своем,  или братия по каким-то другим причинам подчинилась
решению государя и церковного собора?  Ведь прокляты расколоучители, и
запрещен  старый обряд.  Хватило ли сил и упорства у братии выстоять и
не поддаться на прелести антихристовы? Все надежды возлагал Никанор на
черный  собор  монастырский,  но  опять  же состав собора незаконный -
государь не стал его утверждать... Пойдет ли за собором братия?
     На ум шло только плохое, и, прибыв в гавань Благополучия, Никанор
велел кормщику не подходить к причалу,  а встать на якорь.  К тому  же
наступала   темнота,   а  на  ночь  глядя  идти  в  монастырь  Никанор
побаивался.
     Проснулся от  легкого толчка в борт.  Вскочив с койки (дремал всю
ночь одетым),  замер,  как собака на охоте,  прислушиваясь  к  каждому
шороху. Вот кто-то вспрыгнул на кровлю.
     - Здоров ли,  архимандрит Никанор?  - спросил знакомый  голос,  и
старец  узнал Корнея.  Но слышалось в голосе чернеца нечто такое,  что
заставило Никанора внутренне подобраться,  невыносимой тоской защемило
сердце.
     Корней, увидев старца, поклонился. Не здороваясь, сказал:
     - Черный собор ожидает тебя, отец Никанор.
     Архимандрита от такого обращения покоробило,  однако он -  тертый
калач - не подал виду и,  стараясь уловить во взгляде Корнея что-либо,
подтверждающее его сомнения, спросил:
     - Как тут, в монастыре-то, брат Корней?
     - Слава богу.
     Ох, не  так  мнилась  отцу  Никанору встреча с единомышленниками!
Бывало,  Корней в рот ему глядел,  а ныне слова сквозь зубы цедит  без
всякого уважения.  Черт их знает,  - господи прости! - какому богу они
ныне  молятся!  А  уж  самому-то  помалкивать  надо  про  свои  грехи,
помалкивать...
     Всю дорогу до соборных сеней - особой кельи,  где  собирался  для
всяких  обсуждений  и  принятия  приговоров черный собор монастыря,  -
Корней молчал,  изредка коротко,  односложно и  непонятно  отвечая  на
бесконечные вопросы Никанора.
     Черный собор был в полном составе,  но тут же  в  соборных  сенях
находилось несколько мирян - незнакомые лица, все как один при оружии.
Никанор в недоумении озирался. Оружные миряне на черном соборе! Зачем?
Неужто готовится над ним расправа?  А Корней-то хорош!  Не с соборными
старцами рядышком сидит - посреди мирян пристроился.
     Старцы соборные  о  чем-то  перешептывались,  бросая  на Никанора
косые взгляды,  и от этих взглядов Никанор стал чувствовать  себя  все
хуже и хуже. Но вот поднялся келарь Азарий и сказал:
     - Ты не серчай,  отец Никанор,  мы люди безнавычные,  порядков не
ведаем, которые, значит, при царском дворе бывают. Вот.
     "И этот владыкой не называет", - с досадой заметил Никанор.
     - Что  скажешь собору,  отец Никанор?  - продолжал Азарий.  - Али
указ какой привез, так покажи.
     Никанор помедлил, соображая, о каком указе хотят услышать старцы,
и проговорил:
     - Нет  у  меня  никаких  таких  указов,  по которым велено бы вам
служить по-новому.  Есть токмо грамотка,  коя велит мне быть  в  своей
келье, а вам давать мне покой по-прежнему.
     - Вручали ли тебе указ о новом богослужении? - спросил Терентий.
     - Давали, да я не взял, - не моргнув глазом, соврал Никанор.
     Старцы опять пошептались, и Геронтий, прищурившись, сказал:
     - А почто ты, Никанор, клобук переменил?
     Никанор спохватился:  "Тьфу,  дурень  старый!  Как   же   это   я
обмишурился,  не ту шапку напялил?  Однако же,  в каком клобуке я ныне
быть должен?.."
     - Мы знаем,  что ты покаялся на церковном соборе и от старой веры
отступил,  - молвил Феоктист и,  как  бы  приходя  на  помощь  старцу,
добавил: - Это нам ни к чему.
     "Фу ты,  пронесло!  - обрадовался  Никанор.  -  Держатся  Соловки
старого  обряда!" Он встал,  стащил с головы московский клобук и кинул
его на пол.
     - Возложили сей убор на меня силой,  и я ему не рад! - воскликнул
он,   широко   двуперстно   перекрестился   к    огорченно    подумал:
"Израсходовался я на него, зря деньги бросил..."
     Геронтий потрогал носком сапога клобук, хмуро заявил:
     - Надеялись мы на тебя, Никанор, что станешь заступой нашей перед
государем, как сам сулил, а на деле привез нам неведомо что.
     "Все вынюхали,  обо всем наслышаны", - сокрушенно подумал Никанор
и произнес:
     - А поезжай-ка ты, Геронтий, к Москве и отведай с мое. Я погляжу,
как-то тебя употчуют никониане.
     - Однако Епифаний стоял крепко, - возразил Азарий.
     - А где ныне Епифаний-то? Язык отхватили да в Пустозерск сволокли
старца.  А  мы  здесь  объединимся  и  государю с никоновской церковью
откажем.  - Никанор вытянул из-за пазухи кису,  развязал,  высыпал  на
стол  деньги.  - Брал я у вас на поездку двести рублев,  возвращаю сто
двадцать восемь копейка в копейку.
     Старцам это  понравилось:  не  транжирил  Никанор  всуе  казенные
деньги,  не  беспутствовал  вроде  Варфоломея,  остатние   сдал,   как
положено.
     Еще опосля отчет принесу, - посулил Никанор.
     - Дай-ка  сюда  грамоту о том,  как тебе жить велено,  - попросил
Азарий.
     Никанор торопливо достал бумагу и передал келарю. Он был противен
самому себе.  Чего ради он суетится, спешит с оправданиями? Неужто вид
оружия навел на него безотчетный животный страх?
     Келарь Азарий принял грамоту и оглянулся  на  Корнея.  Никанор  в
недоумении смотрел на обоих. Корней медленно качнул головой, и келарь,
высоко подняв бумагу, разорвал ее на узкие полоски.
     - Жить  тебе,  владыка,  в  архимандричьей  келье,  печься тебе о
соловецкой  братии.  Мы  государю  непослушны  учинились,   а   потому
государев указ для нас не указ.  - Азарий кашлянул, опять оглянулся на
Корнея.  - Вот... Да.. А ты ведай нами, как поставлено черным собором,
а мы тебя ни в чем не подадим.
     У Никанора выступили на глазах слезы. Он низко поклонился, сказал
растроганно:
     - Буду стоять с вами до конца  и,  коли  надо,  смерть  приму  за
истинную веру.
     Старцы одобрительно кивали головами,  миряне же с Корнеем хранили
гробовое молчание, и старцы быстро притихли.
     "Господи! - сообразил тут Никанор,  - да ведь черный-то собор  ни
дать  ни  взять  -  Петрушка  на руке скомороха!  Не черный собор дела
вершит,  а эти  вот  смерды  с  саблями.  И  Корней.  Так  кого  же  я
выпестовал?! Доигрался сборищами на дворе монастырском, черных мужиков
к кормилу поставил своими руками..."
     Заговорил Геронтий:
     - Люди зело озлоблены на отступников  -  архимандритов  Иосифа  и
Варфоломея.  Намедни  Иосифа  чуть  не  убили  до смерти.  Мы написали
государю новую челобитную,  что в старой вере будем  стоять  крепко  и
пастыри, присланные им, нам не надобны.
     - Пора Иосифа и Варфоломея убрать из монастыря вкупе  со  свитой,
чтоб не смущали народ,  - согласился Никанор.  - А мыслю я,  дети мои,
что ныне у нас с государем нелюбовь  пойдет,  да  бог  не  выдаст.  Не
отступайте  вы  от  старого  благочестия  и  велики  будете  у  Христа
человеки.  За то ныне мы  страждем  и  обращаемся  ко  всем,  чтоб  от
прелести   отступления   оберегались,  и  врагов  креста  Христова  не
устрашались,  и мужски за благочестие предавались  на  разные  муки  и
терзания  или  как кому бог благословит.  Так учит нас великий мученик
отец Аввакум. Аминь!
     - Аминь! - хором отозвался черный собор.
     Звякнуло оружие. Миряне поднялись с мест, словно нехотя подходили
под  благословение  архимандрита  и  один  за  другим оставляли келью.
Только один Корней стоял у дверей и, приподняв бровь, испытующе глядел
на Никанора.
     - "На муки и терзания за благочестие..." - медленно  повторил  он
слова   архимандрита  и  вдруг  резко  спросил:  -  А  благословит  ли
архимандрит на оружный мятеж?
     Снова в   смертной   тоске   застыло   сердце  Никанора.  Старцы,
потупившись,  молчали,  за  дверью  слышалось  приглушенное   звяканье
железа.
     - То-то,  - тихо, но твердо проговорил Корней и, уже шагнув через
порог,  добавил,  обведя  темным  взглядом  притихший  собор:  - Народ
благословит!

        "x x x"

     Летели комья снега из-под копыт ямских лошадей,  визжали  полозья
на  крутых  поворотах  северного  тракта  по  укатанной ветром снежной
целине  замерзшего  двинского  русла.  Сотник  московских   стрельцов,
понаторевший в разных щекотливых поручениях,  Василий Чадуев кутался в
овчинную шубу,  дышал на застывшие пальцы  и  часто  ощупывал  в  суме
государевы грамоты, которые вез он по царскому указу двинскому воеводе
и мятежным Соловкам.  А в грамотах говорилось:  (Речь идет  о  царских
грамотах, подписанных 27 декабря 1667 года.)
     "...За противность   нововыбранных   своевольством   келаря,    и
казначея,  и  их  единомышленников  ко  святой соборной и апостольской
церкви  и  за  непослушание  Нам,  Великому  Государю,   и   Святейшим
Вселенским  Патриархам,  того  Соловецкого  монастыря вотчинные села и
деревни,  соляные и всякие промыслы,  и на Москве и в городах дворы со
всякими запасами,  и соль отписать на нас, Великого Государя. И из тех
сел,  и деревень,  и от всяких промыслов денег,  и всяких  запасов,  и
соли,  и  разных  покупок  с  Москвы  и  из  городов  в  тот монастырь
пропускать не велели до нашего, Великого Государя, указу".
     "...А вы  бы,  слуги,  служебники,  и богомольцы всякого мирского
чину,  и работники, келаря и других соборных людей ни в чем не слушали
и  -  до нашего,  Великого Государя,  указу - из Соловецкого монастыря
вышли все в монастырские села,  и в деревни,  и на соляные промыслы, а
им,   противникам   и   непослушникам,   келарю   и   казначею   и  их
единомышленникам,  наш,  Великого Государя,  указ за их непослушание и
противность будет вскоре..."

     Заносило снегом соловецкую землю,  сковало крепким льдом Онежскую
губу.  Все побелело,  заиндевело.  Лишь сурово чернели  могучие  стены
Соловецкого Кремля, наглухо были заперты его ворота.
     Маленький островок,  осмелившийся  перечить  церкви  и  государю,
готовился к открытой борьбе, и никому не ведомо было, куда заведет эта
борьба и чем кончится.