Трудник  покатился  с
крыльца. Свист и гогот смолкли.
     - Ну ты,  монах,  - угрожающе проговорил Хломыга,  надвигаясь  на
Корнея,  - ты не замай,  а не то знаешь...  - И показал обросший рыжим
волосом кулак.
     - Худо  человеку,  егда  один остается и весь мир против него,  -
сказал Корней.  - А ты бы поведал  народу,  сколько  получил  за  свою
шутку. Отвечай, Сидор, какими деньгами платил тебе поп Леонтий!
     - Иди ты к черту,  монах,  - угрюмо  проговорил  Хломыга,  однако
отступил на шаг.
     - В судьи записался,  - продолжал наступать на него Корней,  - но
кто ты такой, чтоб судить?
     - Уйди от греха,  монах...  - бормотал Сидор,  но было видно, что
пыл у него пропал.
     Слуги и трудники окружили их кольцом.
     - Не вам судить священников,  миряне,  - звонко сказал Корней,  -
уймитесь господа ради. Вы осквернили храм божий и жилище инока...
     - Да что мы его слушаем,  - раздался сиплый голос Федотки, - он с
Геронтием заедино. Он супротив отца Ильи шел!
     - То верно!
     - Приспешник Никонов, душу твою!
     Корней поднял  руку,  хотел  сказать,  что...  В  этот миг чем-то
тяжелым ударило в висок, и все померкло перед глазами...
     Толпа отхлынула,  оставив  лежать  посреди  двора  недвижное тело
монаха.

     "...А Геронтия,  уставщика монастырского,  оправдать  и  признать
невиновным,   ибо  сказил  службу  Игнашка-пономарь  по  своей  дурной
прихоти.  Сей приговор вычесть перед всем собором,  при братии  и  при
мирских  людях,  чтоб  отнюдь подобному дурну потачки не давали.  И от
кого какой мятеж учинится,  велеть посадить  их  в  тюрьму  до  нашего
указу,  ибо  по  государеву  указу  велено в обители ведать нам,  а не
Сидору Хломыге  со  товарыщи...  А  Сидора  Хломыгу,  Гришку  Черного,
Федотку,  по прозвищу Токарь, да Игнашку-пономаря смирить монастырским
жестоким смирением,  чтоб такого мятежу боле не было и другим людям  к
мятежникам  приставать  было бы неповадно.  И быть во всем по-прежнему
тихо и немятежно..."
     Келарь Савватий  Абрютин  прочитал  приговор  и  кивнул  кудлатой
головой. Монастырские палачи сдернули с Сидора Хломыги рубаху, бросили
его на "козла",  прикрутили ремнями руки и ноги. То же самое сделали с
Гришкой Черным, Игнашкой-пономарем и Федоткой Токарем.
     - Давай!  -  Абрютин  махнул  пухлой ладонью.  Засвистали батоги,
зачмокали   по   голым   спинам   мятежников.    По-заячьи    завизжал
Игнашка-пономарь.
     - Замолчь, гад! - проговорил сквозь зубы Хломыга.
     Падал тихий  снежок,  капала  в  пушистый  снежный  покров темная
кровь...
     Сильно заболела голова.  Придерживая пальцами сползавшую повязку,
Корней отвернулся от жуткого зрелища и побрел прочь. Ему повезло: если
бы камень попал чуть повыше,  то унесли бы его не в больничную палату,
а прямо на жальник.  Не зря предупреждал отец Никанор:  мало того, что
едва не убили,  теперь всяк косится,  поминая старое.  Черт с ними! По
крайней мере больше никто не лезет в душу, не набивается в приятели...
(Жальник - кладбище.)
     - Эй,  брат, - перед Корнеем появился нагловатый Иринарх Торбеев,
- владыка велит тотчас быть к нему.
     "Брат, - усмехнулся про себя Корней,  - даже этот сопляк по имени
назвать не желает".
     В келье архимандрита - только настоятель  и  Геронтий.  При  виде
Корнея уставщик улыбнулся и сказал:
     - Владыка,  вот единственный человек, который вступился за твоего
верного слугу, хотя и сам пострадал от мятежников.
     Отец Варфоломей сумрачно глянул на чернеца.
     - Знаю, знаю... Ну что, брат Корней, все еще сердишься на меня?
     В келье было жарко,  и Корней, внезапно почувствовав себя плохо -
сказывалась потеря крови, - прислонился спиной к дверному косяку.
     - За Терентия благодарю тебя,  - сказал настоятель.  -  Мятежники
решили, что ты убит, и оставили тебя в покое. Да спаси тя бог, и давай
кончим нашу недомолвь.  Ведь я не сделал тебе ничего дурного,  а ты на
меня злобишься.
     Корней с досадой поморщился.
     - Да, да, Корней, не надо. Забудем старое. Хочешь, в собор введу?
     Монах насторожился: хорошо были известны ему повадки архимандрита
Варфоломея - попусту ничего не делал настоятель.
     Отец Варфоломей выбрался из кресла,  шагнул к чернецу, положил на
плечо руку. Корней явственно ощутил противный запах перегара.
     - Хочешь в собор?..  Вижу,  хочется до смерти.  Аль в  приказчики
желаешь?  Завтра  же укажу выставить твоего дружка Феофана из Колежмы,
тебя пошлю. Ведь вы, кажется, друзья?
     - А выкуп? - спросил сквозь зубы Корней.
     - Какой выкуп? - удивился настоятель.
     - Кого я тебе продать должен за милость твою?
     Настоятель рассмеялся,   но   глаза   под   воспаленными   веками
оставались настороженными.
     - Зачем же так,  брат Корней? Я ничего не требую. Ты вступился за
Геронтия,   и  он  просил  отблагодарить  тебя...  Впрочем,  должность
приказчика - почетная должность и - хе-хе!  - прибыльная,  и это  само
собой разумеется - за добро платить добром.
     Он отошел к  окну,  долго  разглядывал  что-то  на  дворе,  потом
проговорил:
     - Вижу,  не веришь ты мне.  И верно,  не верь, никому не верь. Не
пошлю я тебя в усолье и в собор не возьму, - он круто повернулся лицом
к монаху, выкатывая глаза, крикнул: - Я сам гордый! Сам!
     Обойдя вокруг стола и поправив и без того ровно лежащую скатерть,
он сказал тихо, со злобой:
     - Убирайся с глаз моих, гордец! Вон!
     Когда дверь за Корнеем закрылась,  настоятель  рухнул  в  кресло,
сгорбился.
     Геронтий укоризненно поглядел на владыку, молвил:
     - Пойду я, отец Варфоломей. Некогда мне.
     Долго еще настоятель сидел один,  и тяжкие  думы  одолевали  его.
Иринарх   Торбеев,  заглядывая  в  дверную  щель,  покачивал  головой,
удрученно вздыхал, пока наконец не услышал:
     - Ванька, пива!
     Радостно перекрестившись, Торбеев понесся в квасную службу.

                             Глава третья

        "1"

     В десяти верстах от обители,  в  Исаковской  пустыни,  на  берегу
чудесного озера стоит старая часовня Исакия Далматского. Неподалеку от
нее  -  добротно  рубленная   изба.   В   той   избе   останавливаются
рыбаки-трудники,  которые  приезжают по велению собора и ловят рыбку к
столу  братии  для  отправления  постных  дней.  В   избе   выгорожены
архимандричьи  покои,  и  туда  частенько  наезжает отец Варфоломей со
сворой любимцев.  Приезжает он в Исаковскую пустынь вовсе не для того,
чтобы  тихо  любоваться  чудной  природой,  -  для пьянства да разгула
лучшего места по всему острову не сыскать:  и удобно,  и  лишних  глаз
нету,  и  свежая  рыбка  под  боком,  и в квасной варят для настоятеля
особое исаковское пиво,  хмельное,  крепкое,  и  варят  столько,  хоть
топись в нем.
     Памятна была эта изба и Герасиму Фирсову не раз бывал он здесь  с
благодетелем  своим  архимандритом  Ильей,  где отдыхали они от тяжких
монастырских дел.  Но с тех пор,  как не стало благодетеля,  дорога  в
Исаковскую  пустынь  для  Герасима  была  заказана,  и  был  он весьма
удивлен,  когда наглый и  высокомерный  Иринарх  Торбеев  передал  ему
повеление  архимандрита  Варфоломея  приехать,  не  мешкая,  к столу в
заветную избу.
     Поначалу Герасим  оробел.  И было от чего.  Весной тяжело заболел
старец Боголеп,  и вскоре после пасхи попросил  соборовать  его  перед
переселением  на  тот  свет.  Соборные  старцы  собрали  комиссию  для
описания имущества умирающего,  включили в нее и Герасима.  И все было
бы  хорошо,  если  б  снова  не попутал бес Фирсова,  охочего до чужих
редкостных и дорогих вещей:  часы  Боголепа  оказались  за  пазухой  у
сочинителя "Слова о кресте".
     "Неужто пронюхал кто,  что часы у  меня?  -  думал,  собираясь  в
дорогу,  Герасим. - Нет, не может быть. К столу ведь зовут". И даже не
проверив,  на месте ли украденная вещь,  пустился Фирсов  в  недалекий
вояж:  пиво  пить  -  не  дрова  рубить.  Десять верст отмахал,  будто
молодой. Раскрасневшийся от ходьбы, с шуточками-прибауточками ввалился
в покои, когда там уже кипело застолье. Однако на Герасима поглядывали
косо,  посадили в дальний конец стола.  Но не унывал Герасим, ел и пил
за  двоих и замечал,  как нет-нет да остановится на нем тяжелый взгляд
настоятеля.
     Да, не таков был отец Варфоломей, чтобы ни с того ни с сего поить
мошенников,  подобных  Герасиму   Фирсову.   Зело   худо   приходилось
архимандриту  в  последнее  время.  Чуял он,  что не туда свернула его
дорога в управлении вотчиной,  не тем он  занимается,  чем  нужно,  но
остановиться  уже  не  мог  и с тоской ждал,  куда вынесет его течение
судьбы.  Молодые чернецы, собутыльники, которых насажал он в собор, ни
одного  дела  решить  толково  не  могли,  потому как не было у них ни
знаний,  ни опыта, и среди братии своим пьянством и бездельем вызывали
они   лишь  недовольство  и  неприязнь.  Не  могли  они  стать  опорой
архимандриту в непрестанной борьбе с  противниками,  умными,  хитрыми,
осторожными.  Нужны  были  ему  для этого люди,  способные принимать и
отражать удары.  Промахнулся в свое  время  архимандрит,  когда  почти
поголовно  очистил  черный  собор от стариков,  приверженцев покойного
Ильи,  насадив в него зеленых олухов, и не скоро понял, что нажил себе
тем  самым  многих  врагов.  Смирял  противников  жестокостью,  но что
сходило с рук Илье,  то не  прощали  ему,  и  врагов  становилось  все
больше.  Зашатался  клобук на Варфоломее.  Что ни день,  то вести одна
хуже другой доходили до архимандрита: братия ропщет, старцы собираются
тайными   собраниями,  пишутся  мерзкие  челобитные...  И  догадывался
Варфоломей,  что за всем этим стоит один человек - Никанор.  Но о  том
лишь  догадывался  настоятель,  ибо ни в слове,  ни в деле нельзя было
уличить бывшего архимандрита.
     Решение привлечь  на  свою  сторону  Герасима  Фирсова  пришло  к
Варфоломею не сразу, после долгих раздумий. "Черт с ним, - думал он, -
пущай  погряз  Герасим  в  разных  мошенничествах  -  глядел же на это
покойный Илья сквозь пальцы, - зато у братии он по-прежнему в чести. И
грамотен.   Да,  грамотен:  челобитная,  которую  Савватий  отобрал  у
старцев, его рукой писана. Попади такая челобитная к царю, не миновать
расплаты..."
     К вечеру архимандрит дал знак,  и скоро всех выпивох  выгнали  из
покоев   подышать   вечерней  свежестью.  За  столом  остались  только
Варфоломей,  келарь  Савватий,  казначей  Варсонофий  и  уже  порядком
захмелевший Герасим.
     В затуманенном мозгу Фирсова  мелькнуло:  "Ох,  неспроста  я  тут
потчевался,  неспроста!" Некоторое время за столом молчали,  и Фирсов,
тяготясь этим молчанием,  потянулся было с ковшичком к  пиву,  но  его
остановил голос архимандрита:
     - Погоди, Герасим! Разговор есть.
     - Беседа  так  беседа.  Наш Герасим на все согласен,  - отозвался
Фирсов, но пива все-таки зачерпнул и, прихватив ковшичек, переместился
ближе к настоятелю.
     - Что же ты,  Герасим,  вытворяешь?  Состоишь в соборе  ближайшим
моим  помощником,  а под дудку моих врагов пляшешь,  - проговорил отец
Варфоломей.
     - Ты  уж  скажешь,  владыка,  -  попытался отшутиться Герасим,  -
неужто не ведаю, чей хлеб ем.
     - Да, видно, не ведаешь. С князем Львовым почто якшаешься?
     - Ах, с князем, - облегченно вздохнул Фирсов, - так ведь покойный
отец Илья, царство ему небесное, не воспрещал этого. Наоборот, поощрял
даже.  Опять же,  ежели подумать как следует,  князь Михайло Иваныч за
что  пострадал...  За веру старую.  И ты за нее горой.  Скажешь тоже -
"якшаешься". Да я, может, этой самой близостью в гордость прихожу...
     Архимандрит переглянулся  с  келарем  Абрютиным,  и тот подмигнул
ему.
     - Ладно,  Герасим, - сказал настоятель, - хоть князь и мутит воду
на Соловках,  да не страшен,  потому как обретается в ссылке.  Страшно
другое,  когда  своя  же братия,  близкие люди на тебя поклеп начинают
возводить.
     - На меня? - усмехнулся Герасим.
     - Не валяй дурака!  - повысил голос архимандрит. - Хорошо знаешь,
о чем речь идет. Челобитную на меня кто писал?
     - Какую челобитную,  о чем ты,  владыка?  Не уразумею я что-то. -
Герасим сделал обиженное лицо.
     - Дай-ка  сюда  челобитную-то,  брат  Савватий,   -   архимандрит
протянул руку,  и келарь подал ему два листа бумаги, исписанных мелким
почерком.
     - Ай-ай-ай,  Герасим, - укоризненно покачал головой настоятель, -
а ведь рука-то твоя.
     Фирсов в волнении опорожнил ковшичек, обтер пегую бороду, прикрыл
один глаз.
     - Как же получается, Герасим? Хлеб мой ешь и на меня же брешешь.
     - Бес  попутал,  владыка,  -  пробормотал  старец.  Хмель   начал
выходить  у  него  из  головы.  Челобитную и в самом деле писал он под
диктовку чернецов Корнея,  Феоктиста  и  других  монахов,  недовольных
архимандритом.  Но  каким  образом  оказалась она у келаря?  Наверное,
попался изветчик...
     - И кто же этот бес,  как звать его?  - ехидно улыбаясь,  спросил
настоятель.
     - Да рази ж у бесей имена есть,  - Герасим решил не сдаваться,  -
бес как бес, с рогами...
     - Значит, сам по своей воле... Ну, не хочешь говорить, не надо, -
согласился настоятель, - про тех бесей нам известно. А ведомо ли тебе,
что полагается за поклеп на архимандрита?
     Фирсов вздохнул.
     - Не первый день в обители.
     - Верно. И не раз бит бывал.
     - Было такое, владыка, было.
     - И сызнова быть может.
     Фирсов сидел  как  в воду опущенный.  Внутренне он уже смирился с
тем,  что опять его станут драть "на козле".  Он мог бы в конце концов
спастись  от  наказания,  выдав  главных  составителей челобитной,  но
почему-то  ему  не  хотелось  этого  делать,  не  хотелось   доставить
архимандриту  удовольствие  лишний раз поиздеваться над людьми.  И без
того всяких притеснений от него довольно в монастыре.  Никто не просил
Фирсова  писать  челобитную,  сам  вызвался.  Пускай уж одного плетьми
дерут...
     - Послушай,  Герасим,  - настоятель нагнулся к нему через стол, -
не хочется мне наказывать тебя.  Ведь ты - соборный старец, а соборные
старцы  мне дороги.  Я ценю тебя и хочу,  чтобы ты стал моим ближайшим
советником. Закинь гилевать, Герасим, помогай мне и станешь жить, ни в
чем не нуждаясь. Ты уже в годах, и надобен тебе покой, а со мной будет
житье нехлопотное.  Скажи "да" - и  тотчас  уничтожу  я  эту  окаянную
челобитную, и ничего дурного меж нами не станется.
     Фирсов устало подпер голову кулаками.  Так вот зачем  позвал  его
сюда архимандрит!..  Не выгорело у владыки с сопляками,  решил на свою
сторону старцев привлечь. Сначала помыкал, а ныне нужду возымел в них.
"Худы  твои  дела,  архимандрит,  ой как худы!  И всем вам скоро будет
крышка,  ибо слабы вы духовно.  Прижмут вас государь,  и  патриарх,  и
всесвятейший собор вкупе.  Больно уж гнилая голова у обители,  не чета
покойному Илье".
     Подняв голову, Фирсов глянул в упор на отца Варфоломея.
     - За хлеб-соль благодарствую,  владыка.  А коли  нужен  тебе  мой
совет,  слушай: пока не поздно, не ершись ты перед духовной и светской
властью и приступай-ко служить по новым служебникам. Тогда и поддержку
патриарха получишь, и с врагами своими управишься. Вот тебе и весь мой
сказ.
     Архимандрит откинулся   на   спинку   кресла,  закрыл  глаза,  но
закричали келарь и казначей:
     - Вор! Измену затеваешь!
     Абрютин, дрожа грузным телом,  будто выплевывал ругательства, ему
вторил Варсонофий.
     Архимандрит, словно очнувшись от глубокого сна,  выкатил  налитые
кровью глаза, стукнул кулаком по столу.
     - Заткнитесь!
     Старцы притихли и только бросали на Фирсова гневные взгляды.
     - Нет,  Герасим,  ты не вор,  - тихо сказал настоятель,- ты самый
обычный тать. Ты позарился на часы старца Боголепа и украл их.
     - Ложь!  - Герасим попытался разыграть возмущение, но архимандрит
отмахнулся от него.
     - Брат Варсонофий! - обратился он к казначею.
     Варсонофий суетливо  поставил  на  стол  шкатулку,  открыл  ее  и
вытащил оттуда часы Боголепа.
     Герасим молча глядел на них, вытаращив глаза.
     - Теперь что скажешь,  соборный старец Герасим Фирсов?  -  сказал
архимандрит. - Часы изъяты у тебя в келье при свидетелях.
     Хмель окончательно вылетел  из  головы  несчастного  Фирсова.  Он
понял, что это конец. Архимандрит отплатил ему сторицей.
     - Так-то, Герасим. Не похотел служить у меня, придется обретаться
в рядовой братии до конца дней своих. И выгоню я тебя из собора не как
врага своего,  а как  разбойника,  крадущего  у  ближних  своих.  Брат
Савватий, читай приговор.
     Келарь тяжело поднялся, развернул столбец бумаги и, щуря медвежьи
глазки, толстым голосом стал читать соборный приговор.
     У Герасима уши словно ватой  заложило,  в  висках  гулко  стучала
кровь.   Он  медленно  встал  и  уже  стоя  выслушал  последние  слова
приговора.
     - "...и  впредь  нам,  соборным старцам,  с Герасимом Фирсовым за
татиные дела его у монастырских дел быть нельзя".
     Герасим покачнулся,  но  тут  же  взял себя в руки,  наметил одну
половицу и двинулся по ней к выходу.  Его едва  не  сшибли  дверью.  В
покои  ворвался  монах  в  забрызганных  грязью  сапогах и подряснике.
Разлетевшись, монах с ходу грохнулся в ноги владыке.
     - Отец архимандрит,  в обитель прибыл стольник государев,  привез
грамоту, требует осмотра и проверки казенных палат...
     Герасим выбрался  на крыльцо.  Низкое багровое солнце высвечивало
верхушки деревьев, с озера веяло свежестью: белая ночь властвовала над
Соловками.
     Бурча под нос,  из покоев вывалился казначей Варсонофий,  кое-как
сполз  с  крыльца,  забрался  в  колымагу  - поехал принимать царского
посланца.
     Мимо Герасима,  похохатывая, проходили в избу хмельные молодцы из
архимандритовой своры, оставляли на ступеньках грязные следы.
     "Ну, вот и все,  тебе и в самом деле пора на покой,  Герасим",  -
подумал Фирсов и направился  по  размытой  весенним  дождем  дороге  к
монастырю.

        "2"

     С тяжелым  сердцем  уезжал  архимандрит  Варфоломей  в  Москву на
святейший собор.  Сопровождали его лишь самые близкие люди,  да и  тех
осталось немного. А число врагов росло не по дням, а по часам. Думал -
уберет Фирсова,  другие устрашатся,  бросят  противиться.  Однако  все
получилось  наоборот.  Стали  сочувствовать  мошеннику,  и  уж  совсем
неожиданно на защиту  его  встал  уставщик  Геронтий.  Отмежевался  от
настоятеля,  забыл,  как  спас  его  архимандрит от наказания,  смирив
других,  и  оказался  ныне  златоуст  в  стане   врагов.   Все   четче
представлялась  главная  фигура,  главный враг - Никанор.  "Ну погоди,
святоша, будет и о тебе на Москве сказка!"
     Глубоко запали  в  душу  слова  Герасима:  "Не иди поперек власти
духовной и светской,  служи по новому обряду и  избавишься  от  врагов
своих..."  Что  же  делать?  Что  делать?  "Господи,  наставь  меня на
решимость,  да не в суд или в осуждение будет  мне  причащение  святых
тайн твоих..."
     Церковный собор в Москве развеял все сомнения  Варфоломея.  Перед
ним  не  было  даже выбора.  Он должен был отречься от старого обряда,
иначе его ожидало заключение и другом монастыре.  Так требовали князья
церкви,  и  соловецкий  архимандрит  Варфоломей раскаялся на церковном
соборе,  и вместе с ним - все его  спутники.  (Варфоломей  отрекся  от
старообрядчества 13 июля 1666 года.)
     Вызванный в Москву по доносу  архимандрита  Герасим  Фирсов  тоже
вынужден был покаяться,  и его отправили на жительство в Волоколамский
монастырь.

     Теплым июльским утром с  колокольни  Никольской  церкви  внезапно
ударил  набат.  Такое бывало не часто:  сполох били,  когда на острове
случался пожар.  Но в то утро не видно  было  ни  дымных  хвостов,  ни
языков пламени.  А колокол звенел, и частые звуки его сливались в один
тревожный и жуткий гул.
     В Спасо-Преображенском    соборе   готовились   к   заутрене,   и
богомольц