омолчал, подтянул сапоги.
     - Словом, сгиб Африкан на охоте, а как - никто не ведат. Сын его,
Федька,  тож сбежал невесть куда.  Осталась в избе одна невеста.  Люди
бают,  что  она  всему  виной.  Ведуница,  мол,  с  нечистым  знается.
Сказывают  еще,  будто  для  того,  чтоб  ружье у Африкана и вовсе без
промаха  било,  велела-де  она  ему   стрелять   в   образ   пресвятой
богородицы... Вот и дострелялся.
     - А ты как судишь? Веришь ли тому? - прошептал Бориска, но ответа
не дождался. Денисов молча собирал инструмент.
     Ночная тьма задавила сумерки. Лениво плескала в берег река, кусты
шуршали черными ветками...

        "3"

     Наговорил мастер на ночь,  и худо спалось Бориске одному в срубе:
разная пакость мерещилась.  Ворочался с боку на  бок,  пробуждался  от
каждого  шороха  -  сам  виноват:  напросился на россказни.  А невеста
Африканова из головы не выходила,  застряла крючком - не  выкинешь.  И
стало думаться о ней днем и ночью - чем дальше, тем больше.
     Денисов к тому разговору не возвращался.  Как ни пытался  Бориска
всякими намеками привлечь внимание мастера к Африкановой невесте,  тот
упорно отмалчивался, и нельзя было добиться от него ни единого слова.
     Запретный плод всегда сладок, и все сильнее росло желание еще раз
встретить ту женку,  глянуть в ее лицо,  которого так и не  рассмотрел
тогда.  В мыслях-то представлял ее парень по-разному:  то являлась она
перед ним в образе прекрасной царевны Алый  Цвет,  сказку  о  которой,
бывало,  много  раз слышал от матери,  то вдруг оборачивалась страшной
ведьмой с долгим рыхлым носом и кривыми зубищами. В конце концов он не
выдержал и решил подкараулить Африканову невесту.
     Чуть свет  поднялся,  сунул  за  пояс  топор   и   направился   к
Африкановой  избе,  но  по дороге смекнул,  что женка должна ходить по
воду в одно полюбившееся место,  потому и увидеть ее там легче  всего.
Скоро и впрямь нашел он дорожку,  сплошь истоптанную малыми каблучками
коваными, засел неподалеку в кустах и стал ждать. Но женка не пришла в
то утро,  и пришлось Бориске уйти ни с чем. На работу опоздал, мастеру
с три короба наврал,  будто дичь выслеживал. Денисов недоверчиво щурил
глазки, но молчал.
     Зачастил Бориска к тому  месту.  И  вот  как-то  раз,  продираясь
сквозь кусты, вдруг почувствовал всем существом своим: тут она, тут!..
Остановился не дыша,  медленно поднял глаза и увидел:  у самой  кромки
воды  стояла она.  Та же белоснежная сорочка,  тот же сарафан голубой,
как июньское небо.  Из-под жемчужного узорочья  кики  выбилась  прядка
темных волос,  под густыми черными бровями,  в ресничном пухе - синие,
чуть с косинкой глаза,  и еще заметил Бориска маленький белый шрам  на
смуглой скуле.  Стояла она как молодая березка и,  положив правую руку
на грудь, тревожно смотрела на парня. Бадейки у ее ног были наполнены,
из одной, косо осевшей в песок, тихо выливалась вода.
     Бориска с трудом проглотил слюну, поклонился.
     - Здравствуй.
     - Здравствуй и ты, - сказала женка и опустила руку.
     Парень переминался с ноги на ногу, хрустя сучками, покашливал, не
зная,  что сказать  еще.  Слова  повылетали  из  головы,  и  он  опять
промямлил:
     - Здравствуй.
     Тем временем женка подцепила бадейки коромыслом, легко подняла на
плечо и двинулась прямо на Бориску. Парень стоял как завороженный.
     - Дай же пройти, - молвила она.
     Голос у нее был низковатый, грудной.
     Спешно отступил  он на шаг,  споткнулся и под звонкий смех рухнул
спиной в кусты. А когда поднялся, женки уже не было.
     Долго сидел Бориска на берегу, устремив невидящий взор на гладкую
стремнину реки,  раздумывал над словами  мастера  и  старался  внушить
себе,  что Африканова невеста никак не может быть колдуньей.  Ведь она
испугалась,  когда вывалился он из лесу,  растрепанный, точно леший, с
топором за поясом.  А разве колдуньи боятся кого? И уж наверняка могла
бы она обратить его во что угодно.  Нет,  какая она  ведуница  -  баба
обыкновенная... И все-таки сомнение оставалось в душе, как ни старался
он его заглушить.  А еще он знал,  что будет ходить сюда ежедень, чтоб
хоть  издали  любоваться  ею,  потому  что  увидел Бориска в бездонных
глазах Африкановой невесты судьбу свою и с той поры покой потерял...
     Виделись они  теперь  каждое утро.  Бориска с лица спал.  Вставал
затемно,  нетерпеливо дожидался утренних  сумерек  и  спешил  к  месту
свидания.
     Звали ее Милкой.  Имя не северное,  однако Бориске оно нравилось,
потому  что  было  сродни  слову  "милая".  И речь ее не северная,  не
поморская.  Милка часто смеялась,  но ее  смех  был  невеселым.  Порой
Бориску  охватывало  страстное  желание  обнять  Милку,  изо  всех сил
прижать к  себе  и  целовать,  целовать...  Видно,  замечая  это,  она
торопилась уйти,  но на прощанье дарила ему улыбку, и парень знал, что
завтра в тот же час снова увидит Милку.
     Но в  одно  стылое  утро  Милка не пришла.  Не появилась она и на
другой день,  и Бориска забеспокоился,  уж не захворала ли любушка, не
одолел ли милушку злой недуг...
     Однажды ночью пали  заморозки,  и  утро  выдалось  ясное.  Вольно
дышалось,  легко ходилось по застывшей земле,  но невесело было парню,
все из рук падало. Вдобавок отмахнул топором от киля дощаника изрядный
кус,  и  Денисов  разразился отборной руганью.  Не успели стихнуть над
рекой раскаты его голоса, как за спиной Бориски раздалось:
     - Бог помочь, мастера-лодейщики!
     Денисов что-то буркнул в ответ:  не то "здравствуй" сказал, не то
выругался.  А у Бориски чуть потес из рук не выпал: "Она!" Оглянулся -
стоит Милка в новой желтой шубейке,  жаркой накидке,  руки  в  пестрых
вязаных рукавичках на животе сложила. На Бориску не глядит.
     - С просьбой к тебе, Дементий.
     - Чего надо? - пробурчал мастер, не оборачиваясь.
     - Худо у меня с полом в избе,  из щелей холодом  тянет,  и  доска
печная треснула... Починил бы, я в долгу не останусь, уплачу.
     Денисов выпрямился, засопел.
     - Своей работы по горло. Некогда по чужим избам шляться.
     - Я пойду! - заявил Бориска.
     - Цыц, нишкни! - прикрикнул на него мастер.
     - Ты на меня не ори,  - у Бориски заходили желваки на скулах, - я
тебе не холоп.  Стыдно сидеть в теплой избе,  Дементий Денисов,  когда
другие замерзают.
     Оба некоторое время в упор глядели друг на друга.  Денисов первым
отвернулся и снова начал тюкать  потесом,  а  Бориска  зашел  в  сруб,
отыскал   нужный   инструмент,  взял  под  мышку  туесок,  наполненный
прихваченной морозом рябиной ("Угощу  Милку!"),  и  почти  выбежал  из
избы.
     - Идем, - бросил он Милке и широко зашагал к опушке леса.
     Когда открылась перед ними знакомая шалга, Бориска остановился.
     - Почто не приходила?  - спросил он отрывисто. - Я уж чего только
не передумал.
     - В Холмогорах была.
     - Ну да? - удивился Бориска.
     - А что? Вот шубейку, варежки купила. Нравятся?
     Бориска пальцем коснулся суконного рукава.
     - Добрая шуба. Однако на что она тебе.
     Глаза у Милки лукаво блеснули солнечными брызгами.
     - А на то, чтоб тебе нравиться.
     Бориска раскрыл рот, но она уже тянула его за собой.
     - Будет мерзнуть-то, идем в тепло.
     Во дворе  к  Бориске,  оскалив  клыки,  с  рычанием бросились две
собаки,  но Милка прикрикнула на них,  и,  вытягивая морды, ловя запах
чужого человека, они уступили дорогу.
     Вслед за хозяйкой Бориска поднялся по сходной лестнице на крыльцо
с  витыми  столбиками под двухскатной крышей.  Над дверью висел ветхий
образ пречистой богородицы  казанской,  писанный  на  красках.  Парень
перекрестился  на  него,  а сам зорко оглядел икону:  нет ли следов от
дроби либо от пуль.  Однако образ был целым.  Пройдя сени, уставленные
кадками и ушатами, Бориска шагнул за порог и очутился в горнице.
     Просторная горница ошеломила его: бывать в таких избах ему прежде
не приходилось. "Ишь, как имущие-то живут", - подумал он озираясь. Три
красных окна давали достаточно  света.  Слева  дышала  теплом  русская
печь.  Посреди пола лежала огромная медвежья шкура, и на стенах висели
шкуры:  оленьи,  рысьи, волчьи. Вдоль стен притулились лавки с резными
опушками,  меж крепконогих скамей - кряжистый стол.  Еще в горнице был
чулан,  забранный тесом в косяк.  Дверь у чулана с  цепью  и  пробоями
железными.  Было три ларя, но ни на одном Бориска не увидел ни замков,
ни петель:  вместо них - дырья,  будто кто  вырвал  петли  клещами.  В
красном углу на двух разных полках расставлены иконы,  посреди которых
выделялся  большой,  в  богатой  ризе  сканой   работы   образ   Спаса
нерукотворного.  (Сканная  работа  -  составление  узоров  и  сетки из
крученой проволоки.)
     Бориска стащил с головы треух и переступил с ноги на ногу. Дальше
порога пойти постеснялся:  раскисшие в тепле старые  сапоги  оставляли
грязные следы на чисто выскобленных половицах.
     Появилась из-за печи Милка.  Выбросив из  печур  валеные  опорки,
вдела  в  них босые узкие ступни,  улыбнулась.  (Печуры - углубления в
русской печи для сушки валенок и других вещей.)
     - Разболокайся, Борюшка, да вешай тулупчик.
     Сходила куда-то, принесла такие же, как на самой, опорки.
     - На-ко, переобуйся.
     Бориска присел на залавок,  отвернувшись, стащил сапоги и сунул в
них  поглубже  портянки.  Однако  опорки  на  ноги не лезли:  маловаты
оказались.  Увидев,  как парень бьется над ними,  Милка расхохоталась,
схватила нож, полоснула опорки по задникам.
     - И не жалко тебе?  - сказал Бориска.  - Ежели  так  для  каждого
гостя, то и валенок не напасешься.
     Милка отвернулась.
     - Для  такого  гостя  мне  ничего  не  жаль,  -  проговорила она,
зачем-то поправляя и без того ладно висевшую занавеску на печке. Потом
она  убежала  за  печь,  загремела  заслонкой,  а Бориска опустился на
залавок.  Неловкость первых минут прошла,  и он стал  глазом  плотника
разглядывать жилище.
     - Садись в  стол,  -  донеслось  из-за  печи,  -  отведаешь  моей
стряпни. Небось надоело всухомятку-то да кое-как питаться.
     - А тебе почем знать, как я ем? - спросил Бориска.
     - О-о! Поди-ка неведомы мне Денисов с его старухой. У них денежка
не пропадет.
     Парень качнул головой - все-то ей известно...  Он опустил глаза и
внимательно рассмотрел пол:  половицы лежали плотно одна к другой,  ни
щелки не видно, стало быть, перебирать его было без надобности.
     Милка вытащила из печи горшки,  ладку, перенесла на стол - вкусно
запахло щами,  печеной рыбой.  Появился жбан малый,  две медных,  ярко
начищенных  ендовы.  В  жбане  оказалось  пиво,  и  Бориске   внезапно
подумалось:  "А ну как примешано что к зелью...  Еще опоит хозяйка..."
Но сказать, что хмельного с роду не пробовал, не решился парень.
     Бориска с  Денисовых  скудных  харчей так нажимал на еду,  что за
ушами трещало...
     Вдруг Милка сказала:
     - Не  боишься  ты  моей  стряпни?  А  может,  отравлена  она  иль
нашептана...
     У парня кусок поперек горла встал,  растерянно  уставился  он  на
хозяйку.
     - Боишься. Наслышался обо мне всякого...
     Бориска отодвинул миску с объедками.
     - Да, кое-что слыхал.
     - И что же?
     - А вот не ведаю, где правда, а где ложь.
     - О-ох! - она закрыла лицо ладонями, опустила голову.
     Замолчали надолго.  В печи шуршали угли,  вздыхало тесто в горшке
под рушником. До чего ж худо было Бориске! Чуял он сердцем, что солгал
ему Денисов о Милке,  а он повторил, как скворец, слова чужие. "Милка,
Милушка! Да я ж тебя..."
     - Скажи мне, Борюшка, - нарушила молчание хозяйка, опуская руки и
глядя на парня полными слез глазами, - любишь ли ты кого?
     Бориску как кипятком ошпарили.  Он резко встал, опрокинув скамью.
Стал подымать ее,  миску сронил.  Разлетелась миска на мелкие черепки.
Не смея глянуть на Милку,  поспешил к  выходу,  зацепился  опорком  за
медвежью шкуру и чуть не растянулся.
     - Да постой же!  - Милка догнала его,  встала перед ним, положила
на  плечи  оголенные до локтя смуглые руки.  Совсем близкие губы жарко
шептали:
     - Глупышек  ты  мой,  базненькой!  Сугревной мой,  любишь ведь!..
Господи!  Да посуди же,  какая же я ведьма!  Вот те  христос,  баба  я
обычная и без тебя боле не могу...
     Она уткнулась лбом в Борискину грудь - рубаха у парня вмиг  стала
горячей  и мокрой.  Он несмело провел ладонью по гладкой ткани сорочки
и, ощутив сквозь нее тугую Милкину спину, глубоко вздохнул...

        "4"

     Безмолвно и мягко облапил горницу седоватый ночной мрак, и только
слышал  Бориска  прерывистое  близкое дыхание Милки.  Постель - тонкий
бумажник - была раскинута на широкой печи.
     - Я   с  самого  приезду  не  ложилась  на  лавку,  -  вполголоса
проговорила Милка, - готовил Африкан ложе венечное, да не дал бог... А
меня из одной беды едва в другую не сподобило.
     Голова ее в густом ворохе волос покоилась на Борискиной  руке.  С
волнением вдыхал он опьяняющий,  незнакомый запах женского тела, и это
мешало ему собраться с мыслями, понять до конца все случившееся.
     - Что молчишь? - шепнула она.
     - Доведи о себе - знать хочу. Ты ведь отныне жена мне.
     - Не венчанная.
     - Дай срок. Зароблю денег - пойдем к попу.
     - Ладно.  Только  не в людную церковь.  Боюсь я людей,  языков их
злобных. Ненавидят меня тутошние... А за что?
     - Доведи.
     Милка приподняла голову, прильнула лицом к его лицу.
     - Как  на  духу,  сердечный мой...  Имя мое,  верно,  чудным тебе
показалось.  То так,  не часто этакое встретишь.  А пошло оно от  моей
бабки-болгарки.  И  бабку,  и  мать мою тоже Милицей звали.  Бабка-то,
когда в девках была,  попала в полон к татарам,  да бог помог вызволил
ее  лихой  черкасс,  мой дед.  Потом уехал он с ней в северные русские
вотчины службу нести.  Тут и мать родилась,  и я  выросла.  Была  я  у
родителей  одна  и  в  пятьнадесять  лет  осиротела.  Чтоб с голоду не
помереть,  пошла в дворовые. Недолго там прожила: от дворянина-хозяина
житья не стало,  все норовил снасильничать.  Я и убежала.  Убрела куда
глаза глядят, и свела меня судьба с Африканом. Приютил меня на заимке,
словно дочь родную, а вскоре уехал, велел хозяйничать, запасов оставил
довольно.  Год я там жила.  Поначалу страшно было - кругом лес,  звери
дикие,  потом обыкла. Те две собаки, что на дворе сейчас, тоже со мной
оставались...  Вернулся Африкан.  Вернулся и прямо с  порога  объявил,
что,  коли не дам согласия стать его женой, худо мне будет. Пыталась я
воспротивиться,  так он за плеть:  жиганул по плечу,  конец плети щеку
распорол.  Ничего мне не оставалось как согласиться.  Привез он меня в
эту избу,  и началось тут такое  -  страшно  вспомнить...  (Черкасс  -
украинский казак.)
     Милку трясло  как  в ознобе.  Бориска гладил ее,  ласкал,  шептал
теплые слова всякие. Наконец она утихла.
     - Сын был у Африкана, Федька. Парень рослый и на лицо не плох, да
глаза уж больно отвратные. Говорят ведь, что в глазах душа отражается.
Так вот,  Федька с первого дня проходу не давал.  При отце молчал  или
уходил куда, а лишь батько за дверь - он ко мне. Ходит, бывало, около,
глазищами шарит,  будто разболокает всю догола.  От него  мне  страшно
было.
     - Где он ныне-то?
     - Погоди, я уж все подряд... Скоро по приезду Африкан сказал, что
с попом договорился,  через два дня венчание. Сам же собрался на охоту
свежатины   добыть,   и   Федька   за  ним  увязался.  Уехали,  а  мне
одной-одинешеньке  почему-то  жутко  стало.  Заперлась  я  в  горнице,
молюсь...  На  другой  день  ввечеру  стучат  в двери,  Федька кричит:
"Отворяй!" Впустила его,  а он сам не свой:  лик дикий, глаза шальные.
Спрашиваю:  "Где отец?" - "Беда стряслась,  - говорит, - отец на охоте
застрелился".  Мне Африкана жалко, да что греха таить, с плеч моих как
гора свалилась. Одначе гляжу, подступает ко мне Федька, дышит тяжко. Я
отступаю,  а он кинулся на меня,  обхватил ручищами,  бородой  в  лицо
лезет,  изо  рта у него вонью несет.  Тошно мне стало.  Сколь было сил
вырвалась,  к печи отскочила да за топор.  Он опять подступает:  "Будь
моей,  Милка! Батьки все одно нету, а мне на свете не жить, околею без
тебя!"
     У Милки опять задрожали плечи.
     - Уж теперь не знаю,  откуда смелость взялась.  Стою с топором  у
печи,  думаю:  "Склизняк вонючий!  Лучше сама наперед помру, чем твоей
стану".  И кричу:  "Не подходи,  жизни решу!" Он видит - не в себе  я.
Плюнул,  выругался  и  стал с ларей и сундуков замки сбивать,  рухлядь
оттуда выбрасывать и в мешки складывать.  Потом долго по  углам  искал
чего-то,   ругался,  отца-покойника  корил.  Набил  мешки  и  говорит:
"Последний раз сказываю,  давай  по-доброму.  Стань  моей  женой".  На
коленях елозил, просил: "Ведь я люблю тебя!" Тут-то до меня дошло, что
не застрелился Африкан - сын его убил.  Я так и сказала:  "Что же  ты,
отцеубийца,  руки-то  не отмыл?  Кровь на тебе".  Он словно проснулся,
поглядел на меня дико,  с  колен  поднялся  и  пальцы  стал  о  рубаху
вытирать.  Тогда  я  топор  кинула.  И дрожь меня бьет,  а уж не боюсь
Федьки.  Он головой покрутил,  достал кису с деньгами, швырнул мне под
ноги  и  сказал  тихо  и злобно:  "Вот тебе на житье,  на первое время
хватит,  а дальше хоть сдохни.  Не раз еще  меня  вспомянешь,  не  раз
пожалеешь, что погнушалась мной".
     - Найти б его! - проговорил Бориска, стискивая кулаки.
     - Не надо,  Борюшка.  Ты его пасись... Когда он вышел, я дверь-то
скорей на запор.  Слышу,  собака залаяла,  прямо  взахлеб  от  ярости.
Подбежала  я  к  окну и вижу:  едет Федька к воротам на фуре,  мешки с
рухлядью везет,  а кобель,  который с ними  на  охоту  бегал,  к  тыну
жмется,  шерсть дыбом и глаза светятся. Федька самопал поднял, стрелил
в него, да не попал. Больше я Африканова сына не видела. Зато доводчик
появился с расспросами,  как да что.  Цельный день сидел-высиживал.  А
потом говорит:  "Ты, баба, - ведуница. Такой о тебе слух пошел. А чтоб
доподлинно  узнать  сие,  я  тебя досмотреть должон всю как есть,  без
одежи".  А сам гнилые зубы щерит. Ох, и разозлилась я, и закричала ему
в  поганую  харю:  "Коли  ты  тотчас  не  уберешься  и  поклеп на меня
сделаешь,  то покажу тебе, кто я такая, и не будет счастья твоему роду
до  пятого колена!" С тем и уволокся доводчик.  Больше ко мне никто не
заходил:  видно,  и в самом деле за колдунью посчитали.  А пустил  эту
молвь  Федька,  кто  же  еще.  Люди  ко  мне  не ходят,  а зверей я не
страшусь:  иной зверь добрее человека.  Однако к ночи  боязно  бывает.
Молюсь, а страх не проходит, все чудится что-то, блазниет...
     Она тесно прижалась к Бориске.
     - Борюшка, сугревной мой, давай уйдем отсюда Христа ради, будем в
твоем срубе жить, а там бог даст...
     Поутру, собрав кой-какие пожитки в узелок, они покинули Африканов
двор.  Бориска заколотил тесом окна и двери,  вбил в ворота  запор  и,
взяв Милку за руку, не оглядываясь, зашагал к лесу.

        "5"

     К удивлению   Бориски,  Денисов  не  корил  его  и  -  уж  совсем
неожиданно - согласился помочь пристроить к срубу еще одно  помещение.
Смекнул мастер, что работящий парень, обзаведясь семейством, никуда от
него не уйдет, однако о прибавке к Борискиной доле не заикнулся. Так и
стали они жить:  Бориска с Денисовым строили суда, а Милка хозяйничала
по дому.
     Зима прошла   спокойно,   отзвенела  неяркая  северная  весна,  и
наступило на редкость дождливое лето.
     В день,  когда  спустили  на воду дощаник и Бориска явился домой,
Милка даже обнять себя не дала.
     Он изумленно воззрился на нее:
     - Ты что это, как царевна-недотрога?
     Она улыбнулась вымученной,  жалкой улыбкой и осторожно присела на
нары.
     - Отяжелела я, Борюшка.
     - Как это?.. - не понял Бориска.
     - Вот смешной. Брюхата я, чуешь?
     - У парня от такой новости отнялся язык. Как же так? Все вроде бы
наладилось,  мерно  текла