итрия плетьми,  и не одного били:  лежал рядышком еще пяток
приказчиков  с  других  усолий  -  тоже  осмелились   ершиться   перед
настоятелем и ничего ему добром дать не хотели.  Всыпали благочестивым
по первое число,  и велел им архимандрит возвращаться в усолья свои  и
ждать  его  решения.  Какое  могло быть решение,  Сувотин догадывался:
пришлют нового  приказчика  -  и  прощай  тихое  денежное  местечко  в
Колежме.  Дернул  же  черт за язык,  молчать надо было и посулы дать -
теперь потерянного не воротишь.
     И, впрямь,  вскорости,  после  Покрова,  прикатил  в усолье новый
приказчик,  молодой,  с наглыми водянистыми глазами,  по имени Феофан.
Приехал  и  сразу  же начал торопить Сувотина со сдачей дел,  а старец
только-только с постели встал.  Феофан был неумолим,  тянуть с отводом
не  желал.  Самолично  прочитав повеление архимандрита,  добавил,  что
ждать да догонять не в его обычае  и  пойдет  он  не  мешкая  смотреть
хозяйство с келарем. Сувотин только рукой махнул...
     Поскрипывая по снегу серебряными подковками новых юфтяных  сапог,
в  наброшенной  на  плечи  шубе,  крытой тонким черным сукном,  Феофан
шествовал по двору,  самодовольно  поглядывая  по  сторонам.  Степенно
заходил в амбары,  окидывал хозяйским оком уложенное добро,  проверял,
не испортилось, не провоняло ли.
     - Мышиного помету много, - сказал он келарю Евстигнею, на дряблом
лице которого торчал утиный нос.
     - Куды ж от них денешься,  от мышей-то?  - гнусавил Евстигней.  -
Тоже ведь тварь божья.
     - Кошек бы завели, - пробурчал Феофан.
     - Были кошки, были и коты, да почитай всех крысы сожрали.
     - Бреши больше!
     - Молод ты еще,  приказчик, мне выговаривать, ибо брешет пес, а я
человек есмь. - Келарь нацелился в Феофана утиным носом, усмехнулся: -
А крысищи-то у нас - во! - он поднял руку от земли на добрый аршин.
     - Да ну тебя! - рассердился Феофан. - Веди показывай службы.

     Перед Милкой  лежала  куча  выстиранного  и высушенного исподнего
белья,  рубахи, портки, монашеские подрясники. Милка накручивала их на
валек  и  раскатывала  по столу рубчатым катком,  когда дверь подклета
отворилась и на пороге появился Феофан.  Каток выпал из  ее  рук,  она
отпрянула, быстро затянула ворот сорочки: "Федька!" На мгновение страх
сдавил ей грудь,  перехватило дыхание.  Она  не  задавалась  вопросом,
почему  и  зачем  оказался  здесь  Федька-душегуб  да  еще в иноческом
обличье.  Он тут,  и уж коли  явился,  добру  не  быть.  Бориску  надо
известить. Далеко он: лес рубить уехал с Нилом и другими дровенщиками.
Степушку оберегать нужно:  не приведи господь,  сотворит  с  ним  этот
аспид что-либо неладное...
     Следом за Феофаном в двери пролез келарь,  стал  что-то  говорить
монаху,  тыча пальцем в углы.  Однако Феофан не слышал, о чем гнусавит
Евстигней, - не отрываясь, глядел он на Милку, и мысли его путались...
Сколько  лет прошло,  а она ничуть не переменилась,  лишь краше стала,
руки-то словно точеные...  А  ведь  он  отныне  над  ней  хозяин!  Ах,
гордячка, пусть-ка попробует теперь поерепениться!..
     - Эй,  женка!  -  крикнул  келарь.  -  Чего  буркалы   выставила?
Кланяйся, дура, новому приказчику Феофану!
     У Милки кровь отхлынула от лица:  "Федька - Феофан,  приказчик...
Ох, лихо нам!"
     - Вот баба,  - рассмеялся Евстигней, - увидала молодого да сытого
- ошалела. Добро тебе, приказчик, девкам да бабам головы крутить. Зато
на меня ни одна не позарится...
     - Идем дальше! - оборвал его Феофан. - Да впредь велю монашеского
бабам не стирать.
     Выходя, он   еще  раз  оглянулся  на  Милку,  и  недобрым  светом
полыхнули жадные глаза его...
     Ночевать в братской келье Феофан наотрез отказался,  бесцеремонно
сославшись на стоящий там тяжелый дух,  забрал бумажник  с  одеялом  и
ушел в трапезную.  Там, на широкой лавке стенной, расстелил он кое-как
постель  и,  не  раздеваясь,  повалился  на  нее.  Слюдяные   вагалицы
просеивали зеленоватый лунный свет, и в трапезной искажались очертания
вещей.  И когда редкие быстрые облака,  гонимые шелоником, проносились
под  луной,  виделись  Феофану  в  темных углах смутные тени,  которые
лениво шевелились.  Он старался не глядеть туда.  На душе у него  было
неспокойно, он читал про себя молитвы, но сон не приходил.
     Феофан поднялся и  сел  на  лавке,  прислонясь  пылающим  лбом  к
холодной окончине.  Произнося затверженные наизусть молитвы,  он никак
не мог избавиться  от  настойчивого  желания  обладать  Милкой.  И  ни
иноческое отрешение от мира,  ни исступленные взывания к богу не могли
затушить в нем дикой, необузданной страсти...
     Когда отец  привез  Милку  в  дом  и сказал,  что женится на ней,
Феофан возненавидел его.  Не могло быть и речи о том, чтобы отговорить
старого  вдовца от безумной затеи:  Африкан был упрям и становился все
более жестоким и непреклонным,  когда пытались  ему  перечить.  Учимый
батькиным  тяжким  кулаком,  сын  рос хитрым и жадным,  и когда в доме
появилась Милка,  Феофан твердо решил добиться ее  во  что  бы  то  ни
стало.  Сначала его помыслы были направлены лишь на то, чтобы досадить
отцу,  однако день ото дня в нем разгоралось желание обладать робкой и
беззащитной девушкой.
     Любил ли он ее?..  Живя в постоянном общении с суровой  природой,
лишенный самостоятельности во всем, придавленный жестоким нравом отца,
он  не  ведал  других   чувств,   кроме   стремления   избавиться   от
родительского гнета любыми средствами.  Любовь, сострадание... Феофану
неведомы были эти чувства.  Однажды отец привез с охоты десяток  живых
серых  гусей.  Птицы  беспокойно,  словно  чувствуя,  что  их ожидает,
сновали в большой деревянной клетке.  Африкан велел  сыну  выбрать  из
привезенных пленников пяток самых жирных и скрутить им головы. Феофан,
которому шел тогда седьмой год, заплакал - ему стало жаль этих больших
длинношеих птиц.  Отец взялся за кнут, и мальчик покорился. Он вытащил
из клетки гуся и  стал  неумело  крутить  ему  голову.  Гусь  бил  его
крыльями,  пытался  кричать,  наконец  вырвался  и  неуклюже заковылял
прочь,  дергая изуродованной шеей. Отец взял топор и, придавив гусиную
шею к земле,  коротким ударом отсек клювастую голову... Остальных птиц
убил Феофан.
     Потом он  топил щенят,  потрошил теплых полумертвых птиц,  снимал
шкуры с животных. Первого убитого медведя, который едва не сорвал кожу
с  его  головы,  он  освежевал с нескрываемой радостью.  Он уже твердо
усвоил,  что в этом мире могут быть только победители и побежденные, и
победитель   торжествует,   как  может,  ибо  и  ему  в  конце  концов
когда-нибудь придется стать побежденным.
     Нет, он  не  любил  Милку.  Феофан  жаждал  овладеть  девушкой  и
насладиться ее унижением.
     В тот роковой день,  когда отец собрался на охоту, чтобы добыть к
свадьбе лося,  Феофан поехал с ним,  потому что не хотел оставаться  с
Милкой  один  на  один:  он  не ручался за себя и страшился отцовского
гнева.
     Сохатого они  загнали в топкий торфяник к вечеру.  Зверь вязнул в
болотине и силился вырваться.  Ноги его дрожали,  мокрая  шерсть  была
похожа   на  свалявшийся  войлок.  Лось  бился  со  смертью  отчаянно,
испытывая ужас перед беспощадной бездной,  засасывающей его.  Людей он
презирал, рыжую собаку, которая остервенело лаяла на него, он попросту
не принимал в расчет...
     В последний  рывок лось вложил весь остаток сил - и выбросился на
твердое место. В изнеможении рухнул он на колени, из ноздрей хлестнули
темные струи крови.
     Африкан, доселе  равнодушно  наблюдавший  поединок  животного   с
болотом,   прислонил  к  дереву  ружье,  вытащил  кинжал  и  вразвалку
направился к  лосю.  Увидев  приближающегося  человека,  зверь  поднял
морду,  и  в  глазах  у него загорелась злоба.  Он поднялся,  шатаясь,
нагнул  массивную  голову  и  шагнул  навстречу  охотнику.  Африкан  в
нерешительности остановился.  Опытный зверобой знал,  насколько опасен
загнанный сохатый,  а ружье осталось у дерева,  около  которого  стоял
сын.  "Федька,  -  крикнул он,  - стреляй лося!  Стреляй,  сукин сын!"
Феофан поднял тяжелую кремневую пищаль,  сыпанул на полку порох.  Отец
медленно отступал перед сохатым,  силы которого, казалось, не убывали,
а,  наоборот,  росли с каждой  секундой.  Феофан  тщательно  выцеливал
зверя, надеясь поразить его с одного выстрела.
     И вдруг в голову ему неожиданно пришла совершенно шальная  мысль.
Он переместил ствол правее, и когда мушка закрыла отцовскую шею, нажал
спусковой крючок...
     Дальше все  было как во сне...  Милка с топором в руках,  горящие
ненавистью глаза ее,  поиски денег,  которые сумел  где-то  припрятать
отец, постыдное бегство из дому...
     Отцеубийство не давало покоя,  каждый день он ждал  возмездия  за
совершенный грех.  Наконец решил уйти в монастырь,  дабы искупить вину
перед господом.  Но неистребимым осталось неутоленное желание овладеть
девкой,  бывшей  невестой  покойного  родителя.  И  вот сейчас,  когда
архимандрит Варфоломей, памятуя о старательности ученика, отправил его
приказчиком  в одно из богатых усолий,  он,  встретив Милку,  увидел в
этом волю рока...
     От келаря  он  узнал,  что  Милка  ныне  мужняя жена и у нее есть
хромой сын,  а муж служит монастырю в  дровенщиках  и  сейчас  далеко,
зовется  Бориской...  Да,  должно  быть,  это тот самый Бориска,  брат
Корнея,  который повез челобитную в Москву - недаром на груди  у  него
была Милкина ладанка.  Значит,  жив остался,  не сгинул,  не попался в
руки палачей.
     Феофан жаждал мести. За что? Он и сам бы не смог на это ответить.
Ему не терпелось мстить за свои неудачи в жизни, которые он приписывал
кому угодно,  только не себе.  Сегодня,  в эту лунную ночь, он свершит
задуманное.  Если Милка откажет и на этот  раз,  он  опорочит  ее,  он
сделает все, чтобы очернить ее имя.
     ...В доме было тихо.  Сняв сапоги,  Феофан на цыпочках  прошел  в
сени  и  осторожно  тронул  дверь,  ведущую  в  подклет.  Скрип петель
прозвучал как гром небесный.  Феофан замер,  готовый шмыгнуть обратно.
Так простоял он в неподвижности, затаив дыхание, еще некоторое время.
     Из чуланов доносился храп обитателей. Где-то в темноте возились и
пищали  крысы,  и  Феофан  боязливо  переступил босыми ногами - крыс и
мышей он боялся с детства.
     Мелкими шажками двинулся он в людскую, тихо ощупывая и считая про
себя  двери  чуланов.  Вот  наконец  пятая  дверца.   На   минуту   он
остановился,  сдерживая  дыхание,  затем  проскользнул внутрь.  Где же
топчан, на котором спит Милка? Или, может статься, рядом с ней сын? А,
была не была...
     Пальцы коснулись грядки топчана,  пробежали по чему-то ворсистому
- очевидно, это было одеяло - и вдруг зарылись в ворох волос.
     - Кто?  Кто тут?  - спросил Милкин голос,  и Феофан прямо на этот
голос сунул ладонь,  зажал ей рот. Милка забилась - он даже не ожидал,
что баба может быть такой сильной.  Одной рукой он  скинул  одеяло,  и
пальцы сразу же ощутили горячее женское тело.
     - Маманя!  - разрезал ночную тишину детский  крик.  -  Маманя,  я
боюсь! Где ты, маманя?
     Этот крик  словно  удвоил  Милкины   силы.   Одним   рывком   она
освободилась от ладони, зажимавшей ей рот, а потом пружинистым толчком
отбросила Феофана к двери.  Тот не  удержался  на  ногах  и  вывалился
наружу.
     Громко плакал Степушка.  В соседних чуланах загремело,  затопало.
Феофан,  ничего не соображая,  ринулся в сторону,  налетел впотьмах на
стену - аж искры из глаз посыпались.  Вспыхнул свет,  и он увидел, что
находится  далеко  от  входной двери и стоят перед ним бабы и мужики в
исподнем и с любопытством его рассматривают.
     - Вот...  заблудился  малость,  -  скривил губы чернец в дурацкой
ухмылке, - не обвык еще.
     Почему-то он  был  твердо  уверен,  что Милка не выйдет из своего
чулана,  и потому хотел спросить,  где тут можно справить малую нужду,
но  перед  ним  появилась  Милка,  простоволосая,  державшая  на руках
бьющегося в плаче мальчика.  Подойдя вплотную к чернецу, она некоторое
время  в упор глядела в его бегающие водянистые глаза.  И опять Феофан
струсил, снова испугался он разъяренной бабы.
     - Убирайся,  кобель!  - проговорила Милка.  - Вон отсюда,  падаль
паршивая!
     И Феофан  побежал,  проклиная собственную неосторожность,  гадину
Милку,  дураков работников,  высыпавших из чуланов.  Кровь бросилась в
лицо,  стучала в висках,  и казалось, что вот-вот она, клокочущая, как
кипяток, брызнет из глаз...
     Степушка заходился в плаче.
     Жена кривого  Аверки,  дородная  бабища,   распоряжалась,   точно
воевода на поле боя:
     - Милка, давай скоре ковшик, готовь чисту сорочку!
     Принеся уголек из печи,  она вздула его, бросила в ковшик, налила
туда чистой воды,  потом набрала ее полный рот и неожиданно  спрыснула
лицо мальчика.  Степушка замолчал, а она, умывая его оставшейся водой,
приговаривала:
     - От встречного-поперечного, от лихого человека помилуй, господи,
раба твоего Степана!  От черного  человека,  от  рыжего,  завидливого,
угодливого,  от  серого глаза,  от карего глаза,  от синего глаза,  от
черного  глаза...  Соломонида-бабушка,  христоправушка,  Христа  мыла,
правила,  нам  окатышки  оставила!..  Запираю приговор тридевяти тремя
замками, тридевяти тремя ключами... Слово мое крепко! Аминь...
     Взяв у  Милки  чистую  сорочку,  изнанкой  обтерла лицо Степушке,
передала притихшего мальчонку матери.
     - А  ты  чего  встал  как пень!  - Грозно глянула она на мужа.  -
Собирайся тотчас да езжай в плавежну избу.  Скажешь: новой приказчик к
мужней бабе пристал. Уж я этих приказчиков знаю: не отступятся, покуда
своего не добьются.
     - Так-таки и знашь? - съязвил Аверка.
     - Поезжай,  говорят!  - и жена  треснула  мужа  могутным  кулаком
промеж лопаток.

     На утро невыспавшийся и злой Феофан просматривал в братской келье
кабальные записи,  которые по одной  передавал  ему  Дмитрий  Сувотин.
Старец  сидел  в  своем  кресле,  ссутулившись,  то и дело хватался за
поясницу. За его спиной, хитро ухмыляясь, стоял дьячок Лазарка и делал
отметки в толстой тетради. У окна пристроился и от нечего делать ловил
мух слуга, конопатый парнюга с тупым взглядом бельмастых глаз.
     За стеной простучала копытами, заржала лошадь.
     - Принесла кого-то нелегкая, - заметил Лазарка.
     Ступени крыльца  заскрипели под тяжелыми шагами,  обитая войлоком
дверь с визгом распахнулась,  и на пороге объявился Бориска, следом за
ним - Нил. Сзади виднелось бледное лицо Милки.
     - Который? - спросил у нее Бориска.
     Она молча показала на Феофана.
     - А-а,  старый знакомый,  -  проговорил  Бориска  и  не  торопясь
приблизился к новому приказчику.
     Феофан нагнул голову и, глядя исподлобья, угрожающе сказал:
     - По какому праву врываешься в братскую келью без спросу?
     Бориска сгреб его за подрясник на груди, приподнял с лавки:
     - А  по  какому  праву  ты,  сукин  сын,  по  ночам к чужим бабам
таскаешься?
     - Отпусти!  - Феофан рванулся,  но не тут-то было, крепко держали
его поморские руки. - Эй, люди, хватайте татя!
     - Я тебе сейчас покажу "татя"! - Бориска выволок приказчика из-за
стола и потащил в сени.
     Феофан сучил ногами, хрипел:
     - Помогите же, черти!
     Старец Сувотин   глядел   в   окно   безучастным  взглядом,  тихо
покряхтывая,  усиленно тер поясницу. Дьячок Лазарка застыл с раскрытым
ртом,  с пера капнули и растеклись по странице жирной кляксой чернила.
Вскочил было с места  слуга,  но  на  пути  встал  Нил,  подбоченился,
посмеиваясь.  Тем  временем,  протащив  Феофана  через  сени,  Бориска
приподнял его и вдарил ядреным кулачищем в грудь.  Приказчик  пролетел
через входные двери,  врезался в дощатые перила крыльца, проломил их и
с грохотом рухнул на землю.  Соскочив следом за ним, не давая прийти в
себя,  Бориска встряхнул его,  поставил на ноги и от души приложился к
монашеской скуле - Феофан покатился как бревно.
     - Собирайся!  -  крикнул  Бориска  жене.  - Тут нам делать больше
нечего.
     - Куда направишься? - спросил подошедший Нил.
     - А леший знает,  - признался Бориска,  - подумать  будет  время,
путей-дорог много на свете.
     - Я с тобой. Эй, Лазарко!
     На крыльце, пугливо озираясь, появился дьячок.
     - Сколько Бориска и я заробили на вашем поганом усолье? Да живее,
некогда нам. И деньги тащи, не то, гляди, сами вытрясем.
     Дьячок скрылся в избе. Над стонущим Феофаном хлопотали двое слуг,
остальной  люд  стоял поодаль.  Негромко переговаривались мужики,  но,
видно, никто из них не сочувствовал новому приказчику.
     Милка выбежала из подклета, держа в одной руке узелок, в другой -
замаранную ладошку Степушки.  Мальчик,  ничего не понимая,  растерянно
таращил глазенки.
     Лазарка снова вынырнул  на  крыльцо,  поднес  к  глазам  тетрадь,
молвил:
     - Бориске - два рубля да пять алтын. Тебе, Нил,- два рубли тож да
десять алтын с денежкой.
     Нил поднялся к дьячку.
     - Давай их сюды. Так. На-ко вот, держи три рубли. Держи, говорят!
     Изумленный дьячок принял деньги.
     - Бориска!  - крикнул Нил. - Выводи кобылу, запрягай в повозку, а
лучше - в сани, что мы с тобой мастерили.
     Дьячок наконец пришел в себя
     - Опамятуйся, Нил! Кобыла все пять стоит.
     Нил сложил  заскорузлые  пальцы в кукиш,  повертел им перед носом
дьячка:
     - По  Соборному Уложению - три.  Вот и получай!  Все по закону...
Запрягай, Бориска!


        " * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ * "

        "ВЗВОДЕНЬ"
          (Взводень - сильное волнение на море, крутой вал.)

                             Глава первая

        "1"

     Девятый год  длится  беспрерывная  изнурительная война то с Речью
Посполитой,  то с коварным шведским  королем  Карлом  X,  то  вновь  с
чванной и спесивой польской шляхтой. И гниют тысячи мертвецов на полях
многострадальной Украины,  в белорусских болотах,  среди песчаных  дюн
Прибалтики,  пылают  города  и деревни,  с бешеным воем сверлят воздух
пушечные ядра,  звенит сталь о  сталь,  и  над  пепелищами  разносится
нескончаемый  стон  ограбленных и разоренных войной.  И в той стороне,
куда не докатывается эхо пушечных выстрелов с западных рубежей,  война
людям  тоже  ведома.  Почитай,  в  каждой  десятой  избе  ждут сыночка
изболевшие сердцем старики, в каждой пятой голосят вдовы и осиротевшие
ребятишки,  в каждой третьей - калека.  И стучится в двери голод,  ибо
нет уж никаких сил платить ненасытной,  прожорливой  войне  все  новые
поборы.  Будьте  прокляты  новые законы!  Будь проклята освятившая эти
законы новая Никонова вера!  Будь  проклят  тот,  кто  выдумал  медные
деньги!  За хлебушко привозной купцы в городах медью платят, где рубль
серебром требуется,  рубль медью дают. А продают-то свои товары только
на серебро,  и коли не имеешь серебряных денег, смилостивятся, возьмут
вместо   серебряного   рубля   пятнадцать   медных.   Разор,   грабеж,
лиходейство!  И жалиться некому, управа-то ныне только на простой люд.
Купцам да лучшим посадским людям что!  - они  откупятся,  благо  мошна
пузата.  (Война  России  с  Речью Посполитой за освобождение Украины и
Белоруссии началась весной 1654 года.  Война Русского  государства  со
Швецией происходила в 1656-1658 годах.  В 1658 году польские магнаты и
шляхта вновь открыли военные действия в Белоруссии  и  на  Украине,  и
русское правительство вынуждено было заключить со Швецией перемирие, а
затем договор о мире (в 1661  году  в  Кардиссе),  по  которому  снова
Россия  лишалась выхода в Балтийское море.  Описываемый в главе период
относится к июлю 1662 года.)
     Голод, голод! И гудит, волнуется по городам черный люд, солдаты и
рейтары полков нового строя, молодшие посадские люди, а пуще всего - в
Москве,  на московских торгах, кружечных дворах, в казармах, на улицах
и площадях:
     - Крестьяне хлебушко в город не везут,  разора боятся,  а у наших
купцов, гостей