и нащупал царскую
пуговку.  Вот она,  круглая, с выпуклыми полосками. Осторожно завернув
пуговку  в  угол портянки,  Егорка натянул сапог,  прислонился к сырой
стене...  В полку сейчас дрыхнут,  гороховой каши наелись  и  дрыхнут.
Проглотив слюну,  он стал думать о другом.  Завтра их выпустят:  зачем
столько народу держать в тюрьме -  обуза  да  и  только.  В  роте  им,
конечно,   достанется.   Капитан  Панфилов  разгорячится,  велит  дать
батогов,  а сам уйдет со двора и сержантов с собой уведет. Солдаты же,
свои  ребята,  постучат  для  порядка  по  свернутой овчине,  на том и
кончится наказание.  Скорей бы уж  утро  да  в  роту,  кваску  испить,
закусить  хлебушком...  Опять  еда  на  ум  пришла.  Надо спать,  хоть
немного,  да подремать,  чтоб о жратве не думать...  Топоры  проклятые
стучат - провалиться им, плотникам полуночным!..

     Однако утром  их  не  отпустили.  Приходили  караульные стрельцы,
недобрые,  угрюмые,  выводили из подклета мужиков по одному,  по  два,
пихали  в  спину  бердышами,  прикладами  пищалей  -  так  на  волю не
выпускают.  Федьку Поливкина под руки выволокли -  сам  идти  не  мог.
Сгорбленный старик,  караульный при дверях, печально покачал ему вслед
головой:
     - Отгулял детинушка...
     - Что ты говоришь,  дедко?  - забеспокоился Егорка. - Куда же его
теперь?
     Старик посмотрел на солдата слезящимися глазами.
     - Эх,   парень,  много  за  ночь  виселиц  да  плах  понастроили.
Мно-ого...
     Так вот почему стучали всю ночь топоры! Стало быть, царь-государь
разобрался, как обещал, да только с другого конца.
     Старик запер  двери  снаружи,  но  Егорка,  приложившись  к щели,
спросил:
     - Дедушка, а дедушка!
     - Что тебе, сынок?
     - Неужто в самом деле?.. - голос у Егорки сорвался.
     - Да уж так оно.  Вешают вашего  брата,  головы  рубят.  Мартьяна
Жедринского  да  Мишку  Бардакова,  который  сына Шорина в Коломенское
привез,  удавили,  словно собак.  Куземку Нагаева,  стрельца, да Лучку
Жидкого  сказнили,  да  еще  многих других.  По Москве кровища хлещет,
удавленники болтаются... Страшно жить стало, сынок...
     - А Поливкина как?
     Но стрелец уже отошел от двери,  потому  что  на  дворе  раздался
злобный окрик:
     - Эй, караульный, ты о чем там шепчешься? Вот я ужо!..
     Провка обхватил голову ладонями,  закачался из стороны в сторону,
замычал, вдруг вскочил, бросился к окошку, надрывая горло, закричал:
     - Отпустите нас! Не виноватые мы! Не виноватые!
     Егорка оттащил  его  от  окна,   и   Провка,   бородатый   мужик,
расплакался, уткнувшись лицом в трухлявую солому.
     - Да полно тебе,  авось обойдется.  Да,  конечно же, обойдется, -
Егорка неумело, как мог, утешал товарища...
     К вечеру их вывели из подклета и провели в низкую,  сложенную  из
толстенных бревен избу.  Пройдя несколько ступенек вниз, они очутились
в просторном помещении с закопченным потолком.  Пол и  стены  в  одном
углу  были  сплошь в каких-то темных пятнах.  Там горел очаг,  освещая
мрачную горницу трепещущим багровым светом,  из очага торчали железные
пруты,  над  огнем  на  крюке висел большой котел с кипящим маслом.  С
потолка свисала толстая  веревка  с  петлей,  под  ней  лежало  бревно
обхватом в аршин,  обвязанное ремнями.  Рядом на лавке валялись клещи,
кнуты,  ремни...  Солдаты  в  страхе  перекрестились,  ибо  сразу   же
сообразили,  что попали в пытошную:  отсюда,  говорят,  если и выйдешь
живым, то на всю жизнь - калекой.
     В глубине  избы за длинным столом грузно опирался на локти думный
дворянин,  за высоким воротником и низко опущенной на глаза шапкой  не
разглядеть  лица.  В  сторонке на маленькой скамье пристроился молодой
подьячий,  на колене чистый столбец бумаги,  за ухом перья. А у самого
входа сидел капитан Онисим Панфилов, поставив меж ног тяжелый палаш.
     Солдат подтолкнули в спину,  поставили  лицом  к  дворянину.  Тот
долго молчал, исподлобья разглядывая узников.
     - Кто? - наконец спросил он глухо.
     Егорка собрался с духом, превозмог страх:
     - Солдаты полка Аггея Шепелева, - громко и отчетливо произнес он.
     - Твои? - обратился дворянин к Панфилову.
     Капитан нехотя поднялся,  подошел к узникам,  пристально поглядел
на них.
     - Мои,  Иван Офонасьевич,  копейщики это -  Егорка  Поздняков  да
Провка Силантьев.
     - Который Егорка?
     Капитан ткнул пальцем, отошел, снова сел у дверей.
     - Отвечай, образина, что делал в Коломенском?
     Егорка тряхнул кудрями.
     - Ничего не делал.  Как пришел,  так и ушел с ним, с Провкой. Нас
стрельцы по дороге домой взяли.
     Подьячий, склонившись,   строчил   пером    по    бумаге,    перо
поскрипывало, потрескивали в очаге поленья.
     - Думаешь, поверю?
     - Воля твоя, думный...
     - Моя,  то верно,  - дворянин поднял голову, и Егорка узнал в нем
Прончищева.
     "Теперь пропадем,  - с тоской подумал он,  -  этот  из  нас  душу
вынет".
     - Коська! - позвал Прончищев.
     Из темного  угла  появился  медвежьего  вида,  в рубахе до колен,
лысый,  с растрепанной бородой заплечных дел мастер,  глаза под низким
лбом  были  тусклы,  как  у  покойника.  Солдаты  глядели  на него как
завороженные, тесно прижавшись друг к другу плечами.
     - Иван  Офонасьевич,  дозволь  слово  молвить,  -  раздался голос
Панфилова.
     Прончищев запыхтел, потом высморкался на сторону, подумав, кивнул
головой.
     - Молви.
     - Это добрые солдаты,  право дело.  Знаю их давно.  Надежные. Так
мыслю - по глупости ушли в Коломенское.
     - По глупости,  - пробурчал Прончищев,  - вот за  ту  глупость  и
ответ держать станут.
     - Истинный Христос, то добрые солдаты, право дело.
     - Добрые!  -  вскричал  дворянин  и  с  силой ударил по столу.  -
Государя чуть до смерти не убили.  А кто из них царя за  грудки  брал,
кто об руку с ним бился? Они мне все скажут!
     "Кончено, - мелькнуло в голове у Егорки,  - разденут  -  пуговицу
найдут, тут мне и смерть..."
     - Не  веришь  ты  мне,  Иван  Офонасьевич,  -  с  досадой  сказал
Панфилов, - а надо бы поверить-то. Я слуга великого государя верный.
     - Песковского,  прапорщика,  небось не выгораживал, когда его под
батоги послали.
     - Я и этих не  выгораживаю.  Знаю  -  не  виновны.  А  Песковский
невесть  зачем  в Коломенское подался,  приказ полковника не выполнил,
солдат бросил. А я роту собирал, в Москве держал, чтоб не встревали.
     - А этих?
     - Эти...  Эти были посланы к сторожеставцу,  да  толпа  их  силой
захватила,  право  дело.  Силой-то даже купцов вели,  лучших посадских
людей.
     Опять замолчал надолго Прончищев, спрятав лицо в воротник.
     Коська тем временем,  не торопясь,  обтирал ветошью кнут,  гладил
рубцеватые грани.
     - Будь по-твоему, капитан, - промолвил наконец Прончищев. - Пиши,
подьячий:  царским  указом  обоих  в ссылку,  в Астрахань.  Коська,  в
кайдалы их! Да попятнать не забудь.
     Железные обручи обхватили запястья и лодыжки. Несколькими ударами
Коська расклепал кандалы кусками железа. Потом сгреб Егорку за волосы,
пригнул  голову к огню.  Выхватив из очага железный прут,  раскаленным
концом прижал к левой щеке парня. Егорка дико закричал, забился, упал,
звеня кандалами...
     Навек осталась на левой скуле холмогорского парня багровая  буква
"Б", чтобы все видели и знали: перед ними бунтовщик, вор, осмелившийся
поднять руку на государя, на боярство.

                             Глава вторая

        "1"

     Серое мглистое утро.  Моросит нудный  дождь.  Зябко  и  сыро.  По
берегам озера чернеет оголенный лес.  Осень, глубокая осень засиделась
на Соловках.  Вот уж и Покров прошел,  а снега нет и  в  помине.  Тихо
кругом,  только  звенят  по канавкам вдоль стен ветхой избы падающие с
кровли увесистые капли.
     Показалась узконосая  лодка.  Два  человека  в  черных  от  дождя
полушубках качались в ней  взад-вперед,  закидывая  высоко,  по-бабьи,
длинные весла.
     Поп Леонтий углядел через  мутное  окошко  приближающуюся  лодку,
накинул  на  плечи  дерюжку,  распахнул  скособоченную дверь.  Сырость
ударила в нос, и поп Леонтий, сморщившись, чихнул - прыснул по-кошачьи
- и тут же осенил себя крестом, пробормотав скороговоркой:
     - Ангел Христов,  хранитель мой святой,  покровитель души и  тела
моего, прости мне все, в чем согрешил я в прошедшую ночь...
     Поплелся встречать рыбаков.  Скользя подошвами  сапог  по  мокрой
жухлой  траве,  бочком  спустился к воде,  присел на корточки.  Вода в
озере темная от ила,  у самого берега  дна  не  видать.  Отец  Леонтий
зачерпнул пригоршню, оплеснул лицо, утерся полой подрясника.
     Лодка с ходу выехала на берег.  Придерживая  нос  лодки  и  часто
мигая припухшими глазами, поп Леонтий спросил дребезжащим голосом:
     - С уловом али как?
     - Есть  кое-что,  -  ответил  один  из приехавших,  крутогрудый и
рыжебородый мужик,  - какая уж сейчас рыба,  да и погода - не  приведи
бог.
     - А ты,  Сидор,  не возропщи,  не возропщи на погодку-то, ибо так
господу  угодно,  -  наставительно  сказал  поп  Леонтий и обратился к
другому мужику в лодке: - Игнашка, тащи-ко рыбку.
     Небольшого роста Игнашка-пономарь с серыми,  как пенька,  редкими
волосами,  которые сосульками свисали из-под скуфьи, подхватил корзину
с  трепещущим  рыбьим  серебром и враскорячку стал подниматься к избе.
Сидор Хломыга остался в лодке.  Ежась от сырого холода, он неторопливо
перебирал снасти.
     - На печку не клади снасти-то,  погубишь,  на  чердак  неси,  там
проветрит, - сказал поп Леонтий и поспешил в избу.
     - Знаю без тебя, - буркнул Сидор.
     С недавних  пор  расстался он с чеботной палатой и стал служить у
старшего священника Леонтия.  В  нарушение  всяких  правил  поп  тайно
приплачивал  ему  денег  за службу.  Тут-то и сплоховал Сидор Хломыга.
Славился он по обители справедливостью и честностью,  но  зазвенело  в
мошне  серебро,  и  от  прежнего  Сидора ничего не осталось.  Сделался
наушником и за это получал от попа Леонтия  еще  и  еще...  А  сегодня
тайком  ловили рыбу в братском озере,  грабежом,  значит,  занимались.
Однако Сидор чуял, что не только свежей рыбки захотелось отцу Леонтию,
что-то иное замыслил священник...
     Поп Леонтий,  обогнав Игнашку,  первым заскочил в  избу,  схватил
кочергу, разгреб жар в печи.
     - Кабы согреться, отец Леонтий, - несмело произнес Игнашка, ставя
корзину на лавку.
     - Рыбку надо поначалу чистить, потом греться.
     - Да ить продрог до костей.
     - Сидор тоже озяб, однако дело делает.
     Игнашка вздохнул, вытащил из-за голенища ножик.
     - Мелковата рыбка попалась. Надо было на другое озеро идтить, где
шшуки водятся.
     - А куды нам больше-то.  И этого  не  съедим.  Наварим,  нажарим,
напарим, остатнее куды денем?
     - Неужто за два дня не осилим?
     Поп Леонтий сощурился:
     - А кто тебе сказал, что мы тут два дня будем сидеть?
     - Дак ить недельная очередь наша послезавтра наступает...
     - То моя очередь, а твоя завтра. Служить станешь не со мной.
     Игнашка-пономарь, одурело  глядя  на  священника,  почесал  щеку,
переступил хлюпающими сапогами.
     - Чтой-то я не уразумею...
     - Уразумеешь. Ты у меня понятливый.
     Игнашка расплылся  в  дурацкой  ухмылке до ушей,  унес корзину на
порог, заскрипел ножом по чешуе.
     От горшка  с  ухой,  от  противней с жарким потек по избе вкусный
запах.  Все трое потянулись к столу.  Поп  Леонтий  возвел  очи  горе,
наскоро  прочитал  молитву,  благословил трапезу.  Уселись.  Игнашка с
Сидором нажимали на пиво,  поп Леонтий цедил  квасок,  заедал  жареной
рыбкой, шумно обсасывая косточки...
     Игнашку все мучило,  почему священнику  вздумалось  отсылать  его
служить   кому-то.   Однако   помалкивал,   знал,  что,  только  начни
спрашивать, старик взбеленится, отругает, еще и плетью может огреть. А
плетка у отца Леонтия крученая и всегда при себе.
     Поп Леонтий расчесал бороду, выгреб рыбьи кости.
     - А ну-ка,  чада мои, поведайте, кто из священнослужителей ныне у
архимандрита в чести.
     Игнашка еще рот раскрывал, а Сидор уже:
     - Окромя Геронтия, быть некому. Даже тебе, отец Леонтий.
     У попа сделалось скорбное лицо.
     - Ох,  верно баишь, Сидор. Хучь я и духовный отец архимандрита, а
не мне почет.  Истину баишь,  сын мой.  Бывало, при отце Илье, царство
ему небесное,  жили припеваючи.  Строг был Илья, непереносен порой, да
нас,   стариков,   жаловал.   Теперя   же   младые   иноки   в  чести,
безнравственные бражники.  Старую веру забывают,  того и гляди  станут
служить  по  новым  служебникам.  А  надоумливает  на это архимандрита
черный поп Геронтий.
     - Полно, так ли уж? - усомнился Сидор.
     Поп Леонтий недовольно сверкнул глазками.
     - Ведаю  доподлинно,  потому  как  яз есмь духовный отец владыки.
Возвысился Геронтий  над  всеми  нами.  А  кто  он  был  до  пострига?
Обыкновенный  подьячий  чебоксарский.  Сидючи  в  приказах да в губных
избах, учился лукавству. Заносится златоуст своей грамотностью, тщится
нашего  брата  за  пояс  заткнуть,  в  уставщики попал.  Ты говоришь -
"полно"!  Вот  погодите,  возьмет  он  весь   монастырь   за   глотку,
наплачетесь, обратит он вас в никонианскую веру...
     Игнашка переводил выпученные глаза с отца Леонтия на Сидора,  его
так и подмывало сказать свое. Наконец не выдержал:
     - Надо с Геронтия спесь сбить!
     - Молчи!  - цыкнул на него поп Леонтий - Молчи! Ты меня слушай, а
сам нишкни.
     Игнашка захлопнул рот, вобрал голову в плечи.
     - Так-то лучше,  - сказал отец Леонтий,  - завтра чуть свет явись
пред старцем Савватием,  пади в ноги и проси слезно: служить-де у отца
Левонтия боле невмоготу,  замучил вовсе.  Клепай на меня.  Да  с  умом
клепай-то.  Чуешь? Языка особо не распускай. Проси, моли келаря, пущай
сам али другой властью поставит тебя на службу к Геронтию.
     Игнашка в волнении опорожнил ковшик пива, обалдело заявил:
     - Ну уж дудки! Чего я у Геронтия не видал?
     Поп Леонтий удрученно покачал головой.
     - Дал бог помощничка...
     - Да я...
     - Молчи, дурак! Так надо.
     - Дак ить я...
     - Плеть возьму, Игнашка, коли еще какую дурь ляпнешь!
     Пономарь присмирел.
     - То-то. Уйдешь к Геронтию, станешь служить ему честно. Прикинься
овцой, исполняй все, что укажет, добейся милости. А меня избегай.
     Игнашка хлопал белесыми ресницами,  поп Леонтий продолжал,  жмуря
глазки:
     - Но помни,  ежели меня слушать не станешь,  быть тебе биту. Все,
что  от  тебя  потребуется,  через Сидора передам.  Уразумел?..  А ты,
Сидор,  веди речи меж мирянами по-тонку,  намекай,  что, мол, Геронтий
хочет служить по-новому, случая ждет, надо следить за ним позорче.
     Сидор покачал головой.
     - Многим люб Геронтий, потому не станут меня слушать.
     - Надо, чтобы слушали. Вода и камень точит. Зарони искру сомнения
в людях, и она даст плоды скорые. С одним тайком поделишься, с другим,
с третьим - глядишь,  люди призадумаются,  а там и  сами  начнут  твои
басни   перепевать.  Нет  ничего  проще,  как  испачкать  человека,  -
попробуй-ка потом, отмойся...
     "Ох и  стерва старикашка!  - думал Хломыга,  слушая попа.  - Черт
меня дернул связаться с ним.  Улестил,  деньги давал. Из-за них, из-за
денег  окаянных,  теперь  вот  пляши под его дудку,  черни людей.  Ох,
закрутила меня судьбина, дальше некуда".
     - ...И  вот  еще  что,  -  журчал  поп  Леонтий.  -  За Никанором
присмотреть не мешало  бы  -  больно  уж  тихо  живет  бывший  царский
духовник, незазорно, мне такие тихие не по душе.
     - Отец Никанор - старец благочестивый,  содержит себя  в  большой
строгости, - проговорил Хломыга, - но, коли уж тебе свербит, последить
можно. Есть у меня на примете один человек, да за здорово живешь палец
о палец не ударит.
     - А ты посули,  посули.  Очень мне  хочется  знать,  что  у  отца
Никанора на уме.
     - Посулить-то можно...  -  Сидор  почесал  в  затылке,  сощурился
насмешливо: - Самого-то тебя небось отец Никанор к себе не допущает?
     - "Не допущает,  не допущает",  - забрюзжал поп Леонтий.  -  Твое
какое дело?  Ладно уж, за мной не пропадет. Расстарайся, Сидореюшко. А
что с Геронтием делать, я знак подам.

        "2"

     Сразу после смерти архимандрита Ильи стал отец  Никанор  докучать
государю просьбами,  дабы отпустил Алексей Михайлович его, старого, на
покой в родную соловецкую землю, и в конце концов добился своего. Царь
милостиво  разрешил  своему  духовнику  ехать  на  вечное жительство в
древнюю обитель,  и Никанор, теперь уже бывший саввинский архимандрит,
в  сопровождении верного Фатейки Петрова подался в полуночную сторону,
где за поморскими лесами и болотами,  за кипенью сулоев -  водоворотов
Онежской губы - ждала его беспокойная и странная жизнь.
     Сошедши на святую землю Зосимы и Савватия,  Никанор  распростерся
на ней ниц и поцеловал ее. Он не стал ликоваться с ней по-монашески, а
благоговейно поцеловал,  как сын целует свою мать.  Теперь можно  было
обо всем неспешно подумать, рассудить и взвесить.
     Уже в первые месяцы Никанор узнал,  что назначение  Варфоломея  в
обители встретили по-разному. Одни вздохнули, освободившись от тирании
Ильи и ожидая установления строгих,  но справедливых порядков,  другие
восприняли  это  как оскорбление их собственного достоинства,  а среди
третьих обнаружились великое шатание и  разброд,  и  они  готовы  были
поддержать того, кто окажется сильнее...
     Шли годы.  Черный  собор  обновился.  В  усолья,  на  промыслы  и
подворья назначались новые приказчики,  любимцы архимандрита, и оттого
число недовольных новым настоятелем росло.
     Никанор притаился,  выжидая.  Он умел ждать.  Слишком велика была
цель  -  заполучить  сан  соловецкого   архимандрита,   чтобы   делать
поспешные, опрометчивые шаги.
     "По образу черный собор с Варфоломеем  во  главе  -  это  сборище
зеленых,   неотесанных   горлопанов,  опьяневших  от  власти,  которая
свалилась на них,  как манна с неба, а по сути он - гниющая сердцевина
еще здорового внешне дерева, - рассуждал про себя Никанор, неторопливо
прогуливаясь  по  узкой  снежной  тропинке.  -  Не  узнать  монастыря.
Настоятель  проводит время в пьянстве,  в разгуле,  с безнравственными
собутыльниками разъезжает по вотчине,  посулы и поминки  берет,  казну
пустошит...  Ладно.  Все  это  мне на руку,  ибо всякая смута,  всякое
недовольство размывает почву  под  Варфоломеем.  Переспеет  яблочко  -
свалится, а я тут как тут..."
     - Подай,  святой отец,  на пропитание,  -  внезапно  раздался  за
спиной простуженный голос.
     Через сугроб,  протягивая грязную  ладонь,  пробирался  юродивый.
Сквозь  лохмотья  синело  немытое костлявое тело в рубцах и язвах,  за
спутанными серыми волосами не было видно лица,  лишь глаза горели, как
у дикого зверя.
     - Здравствуй,  Федот,  святая душа.  Давно ль с  Москвы?  -  тихо
молвил Никанор, невольно вздрагивая от омерзения.
     - Не здесь,  владыка,  не здесь,  - юродивый быстро  оглянулся  и
торопливо шепнул: - Письмо тебе принес от отца Аввакума.
     - Чего же ты боишься?  Протопоп Аввакум нынче по  всей  Москве  в
чести, а ты словно о разбойнике шепчешься. (В 1662 году Аввакум, глава
русского старообрядчества,  был возвращен из сибирской ссылки В Москве
он  продолжал  выступления  против  церковных реформ и 29 августа 1664
года был вторично сослан, на этот раз в Мезень, а оттуда в 1667 году -
в Пустозерск.  Там в 1682 году Аввакум и его ближайшие единомышленники
были сожжены в срубе по царскому указу.)
     - Эх,  отец  Никанор,  был  он  в  Москве,  а ноне в другом месте
обретается.  Сызнова сослали отца нашего,  благодетеля,  на сей раз  в
края холодные и темные, в Мезень дикую.
     Отец Никанор прикусил губу.  Недолго  тешился  свободой  любезный
друг Аввакум. Стало быть, снова началось на Москве лихо.
     - Ступай за мной в кел