нное монастырское хозяйство,  и это беспокоило
больше всего. В конце концов было отцу Илье все равно, по каким книгам
служить  молебны.  Однако  ему  было ясно,  что виновник хозяйственных
невзгод - патриарх, и любая борьба с ним на пользу обители...
     Велел он  тогда  казначею  прибрать  присланные  книги в казенную
палату да запереть покрепче.  Служба в храмах шла по-старому. Вместе с
тем  настоятелю было хорошо известно - на примере других епископов,  -
как поступает патриарх со своими противниками.  Над головой  сгущались
тучи.  Повсюду  шныряли  доброхоты Никоновы,  и уже за почетный прием,
оказанный Неронову,  заслужил отец Илья епитимью. Удары стали сыпаться
один  за  другим.  Из-под  власти  настоятеля  выскользнули  анзерские
пустынники, а он, архимандрит могущественного монастыря, как последний
служка,  должен  был  доставлять  им  всякие  припасы безвозмездно.  В
бешенстве сжимал отец Илья кулаки,  узнав,  что отныне и навеки мог он
обращаться  к государю не иначе как через новгородскую митрополию.  Но
пальцы  разжимались,  едва  вспоминал  он  о  судьбе  Павла,  епископа
коломенского.  Правдами-неправдами  хотел  Павел  посадить в патриархи
вместо  Никона  своего  родственника,  иеромонаха  Антония,  но  Никон
упредил удар,  низверг с престола старика, святительские одежды содрал
при народе,  предал его лютому биению и сослал в Хутынский  монастырь.
Люди бают: сошел Павел с ума.
     Нет, негоже  под  старость  срам  имать.  А  годы   брали   свое:
схватывало  сердце,  ныло  тело,  отекали  ноги...  Не в благочестивом
спокойствии,  а  в  многосложном  борении  с  патриархом   приходилось
доживать век...
     Архимандрит открыл глаза,  увидел,  как по потолку прыгают мутные
багровые  пятна,  и  припомнил:  вчера на малом черном соборе так и не
смог рассмотреть как следует ни одного лица.
     Зима проходила в хлопотах. О книгах, что были спрятаны в казенной
палате,  чего  только  не  болтали  шептуны-заугольники,  и  доносы на
строптивцев поступали чуть не ежедень.  Помолиться было некогда: твори
суд,  чини  расправу,  увещевай,  наказывай.  А за всем этим явственно
проступала угроза опалы и отречения. Надо было ограждать себя от вящей
напасти,  и вчера заставил он соборных старцев и священников подписать
приговор о неприятии новых богослужебных книг.  Старцы не противились,
но  и  радости  не  выражали.  Малый  черный  собор безмолвно подписал
приговор.  Когда все удалились,  архимандрит  подвинул  бумагу  ближе,
взялся за перо, чтобы вывести свою завершающую подпись, и тут пришла в
голову мысль: "А стоит ли самому-то? Так-то оно лучше, вроде бы и дело
не  мое..."  Он  отложил  перо,  скатал  приговор в свиточек и запер в
подголовник.  Однако  на  душе  легче  не  стало.  Угнетало  разумение
собственного бессилия... (Подголовник - маленький сундучок с наклонной
крышкой.)
     В келью  постучали.  Незаметно  и  тихо  сидевший  в  темном углу
послушник скользнул к двери, потом тенью приблизился к настоятелю:
     - Брат Варфоломей просит дозволенья, владыко.
     Ага, наконец-то!  Какие-то вести  принес  сей  пронырливый  брат.
Архимандрит чуть качнул головой:
     - Пусть войдет с богом.
     Послышались мягкие   шаги.   Кося   взглядом,   отец  Илья  видел
крючковатый нос,  воспаленные веки  иеромонаха.  Варфоломей,  сотворив
уставной поклон, выжидал молча.
     - Сядь.
     Старец присел на низенькую скамеечку.
     Вытерев сухим полотенцем ноги настоятеля,  служка натянул на  них
короткие меховые сапожки, подхватил корытце с ножичком, бесшумно вышел
из кельи, за ним - послушник.
     Варфоломей с  брезгливостью  глянул на дряблое тело архимандрита,
но тут же опустил глаза,  затеребил холмогорские лестовки  из  рыбьего
зуба.
     - Волею божьей прознал я,  владыко,  что зреет в обители заговор.
Есть  противники  соборного  приговора  о  Никоновых  богослужебниках,
других мутят.
     - Реки поименно.
     - Священники,  черные попы Герман,  Виталий да  Спиридон,  дьякон
Евфимий   да  чернецы,  дети  их  духовные.  Всего  десятка  с  четыре
наберется.
     - Миряне как?
     - Служки да служебники - людишки презренные,  сам ведаешь, за тем
тянутся,  кто силен,  бельцы - тож. С трудниками худо: зрима среди них
шаткость немалая.
     - Голова всему кто?
     Варфоломей усмехнулся:
     - Нет у них головы,  каждый по-своему гнет,  однако духом едины и
тебя во всем винят.
     Архимандрит задумался.  Затея  с  непринятием новых богослужебных
книг  оборачивалась  не  так,  как  было  умыслено.   Опасения   стали
подтверждаться на деле.
     Под Варфоломеем скрипнула скамейка.
     - Дозволь, владыко, слово молвить - задумка есть.
     - Сказывай.
     - Могу стать той головой, повести куда надо. Мне многие верят...
     Настоятель впервые за долгое время улыбнулся:
     - Дело. Прими на то благословение... Чую, еще что-то замыслил.
     - Не по чину говорить.
     - Велю!
     - Недалек день,  егда богомольцы начнут наезжать,  а кой извет на
тебя случится,  то может он уйти на Москву с клириками... - Варфоломей
умолк, пряча глаза.
     - Не молчи, сказывай!
     - С каждого человека надобе клятву брать,  что никакого письма  с
ним  на  матерую землю нету.  Хоть это и хлопотно,  да верно.  Тебе не
солгут.
     Отец Илья,   почувствовав   озноб,  повел  плечами.  Зоркий  глаз
Варфоломея уловил это движение.  Проворно поднявшись,  старец  взял  с
лавки   теплую   шубу,  набросил  на  плечи  настоятеля.  Архимандрит,
недовольно подергивая уголком рта, торопливо запахнулся.
     - Ты  ведаешь  мои думы,  брат Варфоломей,  но не в силах постичь
главного: нет во мне страха перед патриархом.
     Стоя за   спиной   настоятеля,  иеромонах  не  скрывал  злорадной
усмешки. (Иеромонах - монах-священник.)
     - Смельство твое всему братству ведомо, и я, раб никудышный, пред
тобой  склоняюсь.  Однако  береженого   бог   бережет.   Митрополит-то
новгородский, Макарий, да вологодский епископ Маркел зело колеблются в
принятии новопечатных книг.  Вятский же епископ Александр  и  вовсе  в
сторону  их отложил,  служит по-старому.  Это слухи,  опосля водополья
проверим.  Коли подтвердятся,  надобе принимать общий  приговор...  на
большом черном соборе.
     Архимандрит молчал, и Варфоломею не видно было его лица.
     - В  Ниловой  пустыни  монаси творили службу по-старому,  тихо да
мирно,  - продолжал он вполголоса.  - Откуда  ни  возьмись  -  "черные
вороны",  слуги патриаршие с батожками, с топориками. Схватились прямо
в алтаре,  вывалились на улицу...  Монаси крепко дрались -  у  "черных
воронов" перья повыщипали.
     - Недалек день,  - вздохнул отец Илья,  - подымем Север -  Никону
конец.
     - Государь поймет, чья правда. Тебе, владыко, в патриархах быти.
     Архимандрит снова  глубоко  вздохнул и едва не закричал от резкой
боли в пояснице.  Закусив губу,  задержал выдох,  ждал,  когда утихнет
острая колющая боль...
     - Не льсти,  брат Варфоломей... Ладно. Я тебя не забуду. А сейчас
уходи. Ступай... Ну что еще?
     - Объявился Герасим Фирсов... - начал было Варфоломей, но оборвал
себя на полуслове, увидев исказившееся лицо архимандрита.
     - Сей старец,  - проговорил настоятель,  едва сдерживая  себя,  -
должен  предстать  перед  черным собором за бессовестный обман бедного
брата Меркурия.
     - Однако он ждет за дверью. Видно, неспроста.
     Архимандрит погладил кисти рук,  костлявые,  с сухой кожей -  как
птичьи лапы.
     - Зови.
     Герасим, войдя  в  келью,  старательно  отбил  поклоны в ноженьки
настоятелю,  скромненько встал неподалеку. У Герасима не лицо - пряник
медовый, до того радешенек зреть своего владыку в добром здравии.
     - Явился, - произнес отец Илья сквозь зубы, - справил делишки-то?
     Фирсов коротко махнул рукой:
     - Мои дела - тьфу! Видимость одна.
     - "Видимость",   говоришь!  Братия  от  тебя  ответа  требует  за
неслыханную татьбу.
     - "Так  они  умствовали и ошиблись,  ибо злоба их ослепила их,  -
вздохнул Герасим,  - а души праведных в  руке  божьей,  и  мучение  не
коснется их". Твои же дела, владыко, пожалуй, похуже будут.
     - Что?! - хрипло выкрикнул архимандрит.
     Всем нутром он почуял недоброе:  "Неужто опала? Отречение?.. Нет,
не похоже. Что тогда?.."
     - Не молчи! - приказал.
     - Да  уж  чего  там  молчать.  В  Суме  повстречался  со  старцем
Нифонтом.  Он  нонче у патриарха в приближении,  а ездил он сей год на
остров Кий, что в Онежской губе...
     - Сатана!.. - прохрипел настоятель, непонятно к кому обращаясь.
     Будто не слыша архимандрита, Герасим бесстрастно продолжал:
     - Приехавши   на   остров   Кий,   Нифонт  смотрел  и  мерил  его
трехаршинной саженью не в одном месте.  Вымеряв,  записывал, где какое
место  широко  и высоко на все стороны от востока и запада,  от лета и
севера.  А потом в тетрадях записал,  где голой камень, где земля, где
лес и болото, и губы сколь выдалось на остров, и в которую сторону...
     Кулак настоятеля опустился на подручку кресла.
     - Кто позволил?  - крикнул и сразу понял:  нет,  не станет у него
Никон позволения спрашивать.
     - ...А все для того,  чтобы патриарху ведомо было,  где монастырю
Крестному пристойно быти - на каковом месте.
     "Вот чем  обернулся  сан  архимандрита с шапкою,  с палицей,  и с
бедренником,  и  с  осеняльными  свечами...  Вот  какой  подкоп  ведет
патриарх  под  обитель соловецкую!  Только подумать - дрожь пробирает:
захиреет монастырь,  отнимут у него угодья,  отберут усолья,  присвоят
мельницы  и  промыслы...  Господи,  за  что наказуешь!.." (Бедренник -
набедренник.  Осеняльные  свечи  -  обрядные  свечи  при  архиерейском
служении.)
     А Герасим ронял слова страшные и тяжелые, словно пудовые гири:
     - От того же Нифонта выведал за немалую мзду,  что Никон уговорил
государя отписать ему из  соловецкой  вотчины  Кушерецкую  волость  да
Пильское усолье.
     В глазах у настоятеля  потемнело.  "Устами  своими  враг  усладит
тебя, но в сердце своем замышляет ввергнуть тебя в яму; глазами своими
враг будет плакать,  а когда найдет случай,  не  насытится  кровью..."
Правду  глаголишь  ты,  господи!  Внемлю  слову  твоему  и  не уступлю
Никону... Ни куска не получишь, патриарх собачий! Моя вотчина! Моя..."
Грудь  перехватило  железными  клещами,  Герасим Фирсов нелепо вильнул
всем телом, закачался и поплыл наискосок в дальний угол, потолок кельи
неудержимо повалился под ноги...
     Герасим успел  подхватить  архимандрита,  боком   сползающего   с
кресла.  Старик  синел  на  глазах,  царапал ногтями грудь,  судорожно
разевал рот.
     - Меркурия  сюда,  старца  больничного!  - закричал Фирсов.  - Да
живее, олухи!

        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ"

        "1"

     Первым словом  у  Степанушки  было  "тятя".  Второй  годик  пошел
парнишке.  Отец в нем души не чаял,  мастерил ему суденышки, туесочки,
корзинки,  большого деревянного коня вырезал,  да только был тот  конь
Степанушке ни к чему. Парнишка смышленым рос, но зимой стряслась с ним
беда.  Играл он на куче бревен,  а они возьми да  раскатись.  Завалило
Степанушку  по пояс.  Милка,  услыхав крик,  выскочила на улицу,  дитя
из-под бревен  вызволила.  Хорошо,  что  был  тепло  одет  Степанушка:
наставило ему синяков да шишек, могло статься и хуже. А ножку все-таки
сломало.  Денисиха,  как всегда, ругаясь под нос, долго врачевала его,
но   парнишка  остался  хромым:  кость  неверно  срослась.  С  грустью
поглядывал Степанушка то на деревянного коня,  то на зажатую в досочки
ногу и целыми днями лежал на печи.
     Вечерами Бориска сказывал  ему  сказки,  а  потому  как  знал  их
немного, то переводил говорю на другое: рассказывал о море, о том, как
суда строят, как рыбу ловят, лес рубят... (Говорю - разговор, сказ.)
     ...Денисов полдня  выхаживал по берегу,  что-то прикидывая в уме,
вымеряя, потом взял аршинную палку и прямо на песке стал рисовать план
судна.  Вдоль  берега  воткнул  два  колышка,  натянул бечеву и по ней
отмерил,  сколько нужно,  длину коча. По этой бечеве отрезали матицу -
киль  и  положили  его на заранее сложенные городки.  А дальше Денисов
прикинул ширину, разделив длину на три части, и по одной трети вырубил
шаблоны   перешвов,  поперечных  кровельных  балок  -  бимсов.  Сказал
Бориске,  что будут они устанавливаться на высоте -  от  киля,  равной
половине ширины судна...
     Хлопот было много,  особенно с бортовыми упругами -  шпангоутами:
вытесывали их из особо подобранных кокор. Чтобы тес плотнее прилегал к
упругам и обшивка бортов была гладкой,  парили каждую доску в  длинной
деревянной трубе, через которую шел пар от большого котла. Тут и Милка
помогала - поддерживала огонь,  чтоб котел все время кипел.  Все части
соединяли без гвоздей - деревянными коксами, которые расклинивались на
концах и закрывались плотными  просмоленными  пробками.  Конопатили  и
смолили втроем,  даже Степанушка помогал:  стучал маленькой киянкой по
обшивке... (Киянка - двухобушный, деревянный тупой молоток.)
     И вот коч,  пока еще без мачты и оснастки, покоится на городках и
ждет того часа,  когда примет его Двина-река. А ждать осталось недолго
- ледоход на носу.

     Однако ледоход    запоздал.   Оттепели   сменялись   заморозками,
остервенело дули  северные  ветры.  А  когда  вздувшаяся  река  начала
наконец ломать лед, случилась беда.
     Ночью завыли,  заскреблись в  дверь  собаки.  Бориска,  спросонок
схватив дубинку,  выскочил в сени,  поднял щеколду.  Вмиг вырвались из
рук двери,  грохнули в  стену.  Могучим  тугим  кулаком  ветер  двинул
Бориску  в  грудь.  В  седой  вихрящейся тьме виднелась бурлящая река.
Бесформенные льдины,  громоздясь одна на другую,  в мутном  водовороте
неудержимо  надвигались на берег.  Вздрогнул под их напором и медленно
завалился крутоносый коч,  следом - дощаник. Раздался раздирающий душу
треск, вздыбились, как руки утопающих, бортовые упруги, изломанный тес
обшивки - и тут же были погребены под ледяной кашей.  Льдины  вставали
на попа,  переворачивались,  дробились и с потоками воды шли напролом,
круша впрок заготовленные доски, кокоры, сметая навесы и костры дров.
     Отпихнув собак,  которые  с  визгом  жались к его ногам,  Бориска
кинулся в избу. Милка в одной сорочке стояла посреди горенки, прижимая
к груди плачущего Степанушку.
     - Живей  на  угор!  -  крикнул  Бориска  и,  видя,  что  жена  не
двигается,  схватил  обоих в охапку и вытащил на двор.  Под ногами уже
шипела и пенилась мутная вода.  Не успели они добраться до пригорка  с
одинокой сосной,  как водяные валы швырнули громады льда на сруб.  Под
их ударами он осел и разъехался по бревнышку.
     С ужасом глядел Бориска на великое разорение и дрожал от холода и
горя.  Он  понял,  что  где-то  внизу  по  течению,  совсем  недалеко,
образовался  затор  и,  надо  же  было  такому случиться,  что на пути
разбушевавшейся стихии оказался его дом.
     Сорвав с  головы  плат,  Милка  вскидывала  руки к небу,  истошно
вопила:
     - Владычица  моя,  пресвятая  богородица!  Покажи  мне,  за какое
прегрешение наказуешь нас!  Клянусь пред тобой и сыном  твоим,  впредь
того не станем делать!..
     Темные волосы ее развевались по ветру,  мокрая  сорочка  облепила
тело.  У  ног,  закутанный  в  отцовский тулупчик,  надрывался в плаче
Степушка. Хлестал ливень. Низко над землей неслись рваные черные тучи,
и  слышались Бориске сквозь вой ветра слова Неронова:  "Всем вам будет
худо! Нет больше на земле спасения. Покайтесь, люди!.."
     Под утро  кое-как  добрались  до  Африкановой избы.  Дом встретил
запахом запустелого жилья,  пылью и мышами.  Жить  стали  в  светелке.
Ежедень топили печь, дров хватало, а вот есть было нечего.
     Вскоре приехал  Дементий,  привез  харчей.  В  косматых   волосах
мастера прибавилось седины, под глазами мешки, и весь он обмяк, сник.
     - Здорово   живете,   -    проговорил    глухим    голосом.    Не
перекрестившись, опустился на лавку, сумрачно глянул на Бориску.
     - По  миру  пустило  нас  водополье.  Намедни  был  приказчик   с
подворья.  Подавай,  грит,  суда  либо  задаток  верни...  -  Дементий
выжидающе замолчал, нахмурил брови.
     Бориска, не   подымая   головы,   стругал  топорище.  Ему  и  без
Дементьевых слов было ясно, что придется до осени жить впроголодь.
     Закашлялся, заплакал Степанушка,  и кашель этот болью отозвался в
сердце у Бориски.  Той бурной ночью застудился  парнишка,  лечить  его
надо, да кто станет лечить даром.
     Прошлепали по лестнице босые ноги,  и в светелку ворвалась Милка,
подхватила ребенка, стала укачивать, успокаивать.
     - Захворал парень-то?  - спросил  Денисов  и  опять  не  дождался
ответа. - Ну что вы словно мертвяки! Языки поотсыхали?
     - Да не ори ты,  леший!  - огрызнулась Милка.  - Хворое дите. Аль
оглох? Я и то внизу у печи заслышала.
     Денисов виновато шмыгнул носом, поскреб в затылке.
     - Эх,  жизня!  За  едину  ночь  нищими  стали,  тетка  твоя мать.
Приказчик, сука, за глотку взял, а я еще с вами не расплатился...
     Бориска поднялся, отряхнул с порток стружки.
     - Будет тебе прибедняться да плакаться.  Хоть я и не шибко  твоим
слезам  верю,  но  скажу:  на  нет и суда нет.  Поеду на Соловки.  Там
братуха мой сулил помочь,  ежели что...  А ты, Дементий, уж не откажи,
приюти женку с дитем, покуда не вернусь.
     - Это можно,  - облегченно вздохнул Денисов.  Милка  же,  услыхав
Борискины слова, взвилась как подстегнутая.
     - Ой, лихо мне! Борюшка, что ты удумал?! Неужто покинешь нас? Ой,
беда!
     - Ну погоди.  Ну тише,  - пытался остановить ее Бориска и наконец
не выдержал. - Да замолчь! Корней, он такой, коли обещал - сполнит.
     - Что ты мелешь,  непутевая твоя голова!  Дитя едва дышит,  огнем
горит,  а  ему  хоть  бы  хны.  На Соловки собрался.  В экое время нас
бросаешь!
     - Полно,  утихомирься.  И без крику тошно,  - Бориска обнял ее за
плечи. - Степанушку вылечим и поеду. Это уж верно - я упрямый.
     Милка уткнулась   в   тряпье,   которым  был  укутан  Степанушка,
заплакала горько:
     - Как же мы без тебя?..
     - Ништо, обыкнешь. Не на смерть еду.
     - Ой, не загадывай! Тошнехонько мне, чую, не скоро свидимся.
     - А ты не каркай. Другое чуять надо. Жить вон у них будете.
     Дементий высморкался  в  угол,  вытер  пальцы  о  полу однорядки,
шагнул к порогу.
     - Чего там, - проговорил он, - свои люди...

        "2"

     В июне на Соловках что днем что ночью - светлынь.  В ясную погоду
солнце чуть пряталось за лес и спешило подняться,  посвежевшее,  будто
умытое.  Начинался  день,  и длился он семнадцать часов по московскому
счету.  А потом колокол бил отдачу дневных часов,  и наступали ночные,
хоть  и  вовсю  светило  солнце.  С  отдачей дневных часов закрывались
тяжелые крепостные ворота Соловецкого кремля,  и до благовеста обитель
отрешалась  от мира:  не было для нее ни неба,  ни моря,  протекала за
непробиваемыми стенами своя таинственная жизнь...
     Один за другим лязгали, задвигались воротные запоры, когда лодья,
на которой ехал Бориска, подходила к причалу.
     Лодья привезла  много  богомольцев,  и  в  заборнице было душно и
тесно.  Бориска,  забрав тулупчик,  пошел вздремнуть на  берег:  вечер
выдался теплый.  Удобное место нашлось под Прядильной башней в молодом
березовом вакорнике.  Раскинув тулупчик, Бориска лег на спину, заложил
руки  за  голову.  Сон  не шел.  Сначала нахлынули думы об оставленной
семье,  о том,  что Степушка,  слава богу,  поправился...  Вспомнилось
детство  -  родной дом,  родители...  Сквозь березовые ветви виднелось
зеленоватое небо и в нем тонкое  облачко  и  одинокая  чайка,  легкая,
невесомая.   Неподалеку   глухо  шумела  в  мельничных  колесах  вода,
доносилась песня.
     На лодье   послышалась   перебранка,   и  песня  смолкла.  Словно
передразнивая людей,  за  Вороньим  островом  всполошились,  загалдели
чайк