и.  Бориска  повернулся на бок.  Что-то кольнуло под ребро.  Сунул
руку за пазуху - вспомнил:  ладанка!  Перед отъездом повесила Милка на
шею рядом с крестиком серебряную коробочку с резным образом богоматери
на крышке и помянула, что досталась ладанка от бабки...
     Внезапно рядом послышались приглушенные голоса, доносились они из
бойницы первого яруса,  и среди них явственно прозвучал голос  Корнея.
Приподнявшись, Бориска прислушался.
     - ...Отца Германа не будет: слаб еще от побоев.
     - Дернуло  его  не  вовремя  отслужить  по новым богослужебникам.
Однако ты, Евфимий, здесь.
     - Мне что,  - пророкотал зычный бас,  - у нас, архидьяконов, кожа
дубленая.
     - Потише, чай, не на молебне.
     - Ох, мнится мне, добром сие не кончится.
     - Не кликай беду, Феофан. Сколько братьев удалось уговорить?
     - С десяток послушников да служек пяток.
     - Не густо... Что с челобитной?
     - Отец Герман у себя сховал,  а надо бы уж  отправить  патриарху.
Время торопит.
     - Не по душе мне нрав отца Варфоломея.  В любимцах у архимандрита
ходит и живет уж больно незазорно, пьяного питья в рот не берет.
     - Что из тою!  Я тож не пью. За отца Варфоломея не боись, ведаю о
нем лишь добро - не зря под его началом был.
     - Ты,  Феофан,  в обители  без  году  неделя,  ручаться  тебе  за
кого-либо рано.
     - Обижаешь, Корней.
     - Держи  ухо  востро,  брат.  Завтра  соберешь остатние подписи к
челобитной... Тише! Никак шаги...
     Голоса смолкли.
     "Видно, не расходится у Корнея слово с  делом.  Но  заварил  кашу
братуха!  Как бы голову не сломил,  - думал Бориска. - Куда прет, чего
ищет? Делать, что ли, ему нечего, кроме как гусей дразнить. Побывал бы
в моей шкуре,  не то бы запел.  И единомышленники его тоже, видать, не
краше:  с жиру бесятся, друг на дружку изветничают... Да разве можно с
имущими силу спорить? С сильным не борись, с богатым не судись. Добром
надо, добром. На добро-то что зверь, что человек - завсегда отзывчивы.
Ладом да миром горы повернешь,  а бунтом все загубишь и сам пропадешь.
Эх, люди..."

     Бориска пробудился  с   первым   ударом   колокола.   Звонили   к
благовесту.   Распахнулись   Святые   ворота,  и  в  город  потянулись
богомольцы. Нищие были тут как тут, канючили:
     - Во имя спасителя Исуса Христа подайте, хрещеные!
     Глядя на  них,  Бориска  подумал,  что  впору  самому   милостыню
просить,  -  прикинуться калекой,  язык вывалить,  глаза вывернуть,  -
потому как в одном кармане вошь на аркане,  в другом - блоха на  цепи.
Отпихивая  тянущиеся  к  нему  худые  грязные  руки,  он чуть не бегом
миновал ворота и направился к монастырским  кельям,  где  жил  Корней.
Несмотря на ранний час,  двор был полон народу. Почему-то никто не шел
в храмы.  Собирались кучками,  оживленно переговаривались.  Суетились,
шныряли   по  двору  служки,  растерянно  пожимали  плечами  прибывшие
богомольцы.
     Около трапезной  собралась большая толпа.  Бориска подошел ближе.
Черные рясы перемешались с мирскими кафтанами,  однорядками,  азямами.
Тут уже вовсю спорили, кричали, брали друг друга за грудки. (Однорядка
- долгополый кафтан без воротника.)
     - ...А те книги печатные, что патриарх прислал, почто упрятали?
     - Честь не дают, в сундуках держат!
     - Видно, худое в них написано, потому и не дают.
     - Коли худое, так объяви, в чем оно состоит!
     - Нам никонианство опостылело, новых служб не хотим!
     - Зазорно соловецким монасям веру менять! От Соловков православие
истинное, дети мои...
     - Чем новая служба худа?  Отец Герман отслужил - и  вовсе  в  ней
недобра нет.
     - Всыпали ему за ересь, и поделом!
     - А кто по новой службе плачется? Ну-ко, объявись!
     Толпа волновалась, обрастала любопытными.
     На колокольне  ударил,  сотрясая  воздух,  большой  колокол,  гул
голосов на минуту смолк,  потом весь  двор  пришел  в  движение,  люди
забегали, как муравьи.
     - Собор! Большой собор!
     Толпа хлынула к дверям трапезной.  Бориска,  подхваченный людским
потоком, не противился, не старался вырваться: на соборе, верно, будет
Корней - искать не надо.
     В трапезной толпа расплескалась надвое:  в одной стороне чернецы,
в  другой  -  миряне  Бориску  сжали,  но  он подвигал плечами,  стало
посвободнее.
     - Чаво распихался? - пробасил кто-то сзади.
     Бориска оглянулся,  увидел рыжебородого мужика, вспомнил чеботную
палату и мастерового в окне, Сидора Хломыгу. Тот тоже признал помора:
     - Здорово, детина!
     - Здравствуй и ты!
     - Давно ли ты в святом месте, слуга Неронова?
     - Вчерась приехал... А Неронову я не служу. Пошто собор-то?
     - Доподлинно не ведаю, да поглядим. Вон архимандрит идет.
     Отец Илья,  худой,  бледный  и  возбужденный,  опираясь на посох,
прошел к своему месту,  благословил братию,  потом - мирян, подал знак
рукой. Все, кто смог, разместились на лавках.
     Архимандрит положил обе руки на посох,  остался стоять. Шум утих.
Стало  слышно,  как  за  открытым  окном чвиркают воробьи,  гуркают на
карнизах голуби. Кто-то тяжело вздохнул.
     Бориска нашел   глазами   брата.   Корней   стоял  неподалеку  от
настоятеля,  прислонясь спиной к простенку между окнами и скрестив  на
груди руки. Недобрый взгляд его был устремлен на архимандрита.
     По правую руку настоятеля сидел  знакомый  пегобородый  старец  с
прищуренным глазом и беспокойно поглядывал по сторонам. Слева горбился
другой, изредка поглаживая пышную бороду.
     Настоятель с печалью во взоре заговорил негромко:
     - Братия во Христе,  миряне и богомольцы,  чада мои,  пробил час.
Боле нет сил молчать, надобно спасать души.
     Собор заволновался,  задвигался.  Отец Илья поднял руку, в глазах
стояли слезы:
     - Грядут,  чада  мои,  тяжкие  времена,  понеже  восстали   новые
учителя,  и  они  же  нас от веры православной и от преданий отеческих
отвращают,  - голос настоятеля крепчал,  - велят нам служить на ляцких
крыжах1,  по новым служебникам,  кои неведомо откуда взялись.  (Крыж -
католический четырехконечный крест.)
     - Взялись знамо откуда, с Иверской! - загремел по трапезной голос
могучего чернеца. - А почто те книги прячете, то нам неведомо.
     - Архидьякон   Евфимий,   -  шепнул  Сидор,  -  ухитрился  службу
по-новому справить. Наказан был.
     - ...Коли скрывают,  - гремел Евфимий,  - знать,  нечисто что-то.
Обскажи, отец архимандрит, люди зело любопытствуют.
     Настоятель пронзительно глянул из-под бровей ни архидьякона, но в
следующий миг лицо и взгляд его вновь стали печальными:
     - Чада мои! Всех еретиков от века ереси собраны в новые книги. Не
мало чего сатанинского понаписано в них.  Верьте мне, братия, сам чел,
ведаю. Нашу веру вам в руки отдаю, решайте сами, как быть дальше...
     - А кому сие выгодно? - звонко выкрикнул Корней.
     Отец Илья сверкнул глазами, тихо сказал:
     - Речи крестоотступника слышу,  ибо нет в  вере  выгоды.  У  всех
еретиков  женская слабость:  якоже блудница желает всякого осквернить,
тако еретик с товарыщи тщится  перемазать  всех  сквернами  любодеяния
своего.   Негоже,   свидетельствуя  о  Христе  Исусе,  господе  нашем,
глаголить про выгоду.
     По трапезной пробежал ропот.
     - Верно бает монах. Почему не кажут служебников?
     - Осенью  привезли  после  Покрова  -  до  сих  пор бог весть где
хоронятся.
     - А и добро, что прячут. Неча сатанинской ересью прельщаться.
     - Еще неведомо, есть ли в них ересь!
     Пегобородый старец  привстал  с места - один глаз вовсе закрылся,
другой глядит поверх голов:
     - Так-то вы,  самовольные отметники, бога боитесь! Зрите ли сами,
что сотворяете?  Всю поднебесную прелесть погибельную таковыми  речами
умножаете. (Отметник - отступник.)
     Справа и слева полетели негодующие вопли:
     - Так, отец Герасим, истинно так!
     - Нам латинских служб не надобно!
     - Причащаться  от  них  не  хотим  и  не  станем.  Не  емлем чину
еретического!
     Повскакивали с   мест,  гвалт  поднялся  -  хоть  святых  выноси.
Затрещало сукно на рясах,  полетели на кирпичный пол скуфьи, мурмолки,
кто-то злобно матерился во весь голос.
     - Чада мои, братия! - восклицал архимандрит, вздевая длани.
     Его кое-как  послушались.  Один  священник  в  фелони выбрался на
середину,  протянул руки  к  архимандриту:  (Фелонь  -  священническая
риза.)
     - Владыка,  и вы, братия, будем же служить по старым служебникам,
по  которым  учились  и  привыкли  к коим.  И по старым-то книгам нам,
старикам,  очереди недельные держать тяжко,  а уж о новых  и  говорить
нечего.  Где  уж  нам,  чернецам  неприимчивым  да косным,  ко грамоте
ненавычным,   учиться-то   заново!   Лучше   в   трудах   монастырских
пребывати...
     - Отец Леонтий,  - опять зашептал  Хломыга,  -  его  трудиться  и
батогом  не  заставишь...  А  это,  -  он  незаметно  кивнул в сторону
смуглого с худощавым лицом чернеца, - отец Геронтий, грамотный до чего
- страсть!
     Чернец окинул взглядом собор:
     - Ежели мы,  священники,  станем служить по новым служебникам, то
все вы  причастия  от  нас  не  принимайте,  а  нас  бросьте  псам  на
растерзание.  А коли на отца нашего,  архимандрита Илью,  придет какая
кручина али жестокое повеление,  то нам надобно  всею  братией  стоять
заодно и ни в чем архимандрита не выдать!
     В толпе одобрительно откликнулись:
     - Лю-у-бо!
     - Ай, добро сказал златоуст наш соловецкой!
     Архимандрит кивнул пегобородому старцу.  Тот вытянул из-за пазухи
свиток, развернул, откашлялся:
     - Слушайте,  братия и миряне,  приговор соборный! "Благоверному и
благочестивому и  в  православии  светлосияющему,  от  небесного  царя
помазанному  в  царях  всей  вселенной,  Великому  Государю  нашему  и
Великому князю Алексею Михайловичу,  всея Великия и Малыя и Белыя Руси
самодержцу  пишут  приговор  сей большого собора Соловецкого монастыря
соборные старцы,  протопопы и попы,  и братия вся,  и холопы, и сироты
твои..."
     Нудно читал  приговор  о  непринятии  новых  богослужебных   книг
Герасим  Фирсов.  Бориска  глядел  на Корнея и поражался бледности его
лица.  Темные глаза монаха полыхали огнем и были устремлены на старца,
сидевшего слева от настоятеля.  Старец прикрыл глаза перстами,  сидел,
не шевелясь, опустив голову.
     - Кто это? - толкнул Бориска Хломыгу.
     - Отец Варфоломей, соборный старец, иеромонах.
     - Лицо почто прячет?
     - Должно, студно ему. Слух есть, будто супротив приговора он.
     - Что ж не скажет?
     Хломыга ничего не ответил.
     - "...а Христос Иисус наш,  - бубнил Фирсов, - ныне царствует над
верными  и  покоряющимися  ему,  а  над  инакомыслящими  не  царствует
совершенно.  Тако и мы,  смиренные,  вдругоряд говорим:  новой веры не
емлем и рады свой живот положить за  предания  старые  отцов  наших  и
святых  чудотворцев  и  угодников.  А в том руки свои к сему приговору
приложили".
     Откуда-то появились перо, чернильница, песочница.
     Отец Илья устало опустился на стул, молвил:
     - В   соблюдение   устава  первыми  к  приговору  ставят  подписи
священнослужители.  Подходите, отцы духовные, пишитесь сами и за детей
ваших духовных, кои в грамоте немощны, подписи проставляйте.
     В трапезной прошелестел шепот и смолк,  нависла гнетущая  тишина:
одно  дело  глотку  драть,  другое  -  подписывать  челобитную  самому
государю.
     Зашаркали подошвы  по  кирпичному  полу:  поп Геронтий в парчовой
фелони,  расталкивая  других  священников,  протискивался  вперед,  не
терпелось ему первым подписаться. Но прежде, чем он добрался до стола,
иеромонах Варфоломей подтянул приговор и взялся за перо.
     - Не по чину,  да бог простит.  Господи, помяни царя Давида и всю
кротость его!
     Нагнулся, старательно вывел подпись.
     Бориска заметил, как исказилось лицо у Корнея, шевельнулись губы.
Один за другим подходили к столу чернецы, крестились, кося взглядом на
настоятеля, брали перо. Подписав приговор, отходили в сторону, глядели
в землю.
     Один священник с суровым лицом, прямой и сухой, твердо сказал:
     - Не  дело  творишь,  архимандрит!  Вдругоряд  под плети лягу,  а
приговора не подпишу.
     - Отец  Герман,  опамятуйся!  -  воскликнул Фирсов,  подымаясь со
стула.
     - Стой, Герасим, - настоятель вскинул руку, сжал плечо советника,
заговорил, брызгая слюной:
     - Срамники!   Хотите  латинскую  службу  еретическую  служить?  -
вскочил с места,  крикнул так,  что все вздрогнули. - Караул, запереть
двери! Живых из трапезной не выпускать, покуда не подпишутся!
     Бухнула входная дверь, щелкнул засов.
     - Мое слово крепко,  - заявил настоятель, - быть вам в посечении,
смертью погибнете, коли не будет вашей подписи, противцы!
     От дверей  сквозь  толпу,  позвякивая  оружием,  проталкивались к
священникам несколько служек.
     - Ей-богу,  посекут попов. - Хломыга схватил Бориску за запястье.
- Ох, святые угодники, быть беде!..
     Поп Герман точно пьяный шагнул к столу:
     - Ну, архимандрит, зачтется тебе...
     У отца Ильи перекосилось лицо:
     - На соборе противитесь, и с нами в соединении быть не хотите, да
латинские  крыжи  хвалите!  Братия,  миряне,  чего  достоин раб божий,
хулящий святой крест?
     Толпа всколыхнулась.   На  лавку,  придерживая  саблю,  вспрыгнул
служка Васька,  которому Бориска в прошлый раз по  уху  врезал,  ткнул
кулаком в сторону отца Германа:
     - Достоин анафемы вечной!  А уж я ему...  - из ножен  со  свистом
вылетел клинок.
     - Да что с ним возиться, пометать в воду - и все тут! (Пометать -
здесь - побросать.)
     Поп Герман чиркнул  по  бумаге.  Перо  сломалось.  Ему  протянули
другое.  Подписал и бросил перо. На приговоре зачернела клякса. Поведя
вокруг тоскливым взором, поп Герман сказал:
     - Мне  латинский  крыж  ни  к  чему,  но и бестолочь церковную на
молебнах також отрицаю.  Закоснели вы в старине, новое вам глаза ест и
до  скудного  ума  вашего не доходит.  Нам же страшно проклятие святой
соборной апостольской церкви, и святейшего патриарха, и всего великого
собора,  - обернувшись к архимандриту, глянул на него в упор, - а твое
проклятие нас не страшит.  Не дано тебе такой власти ни от бога, ни от
святителя. Не можно тебе не только проклинать, но и низвергать.
     Неторопливо поправил он на груди фелонь и направился к выходу. И,
странно,  перед  ним  расступались.  Проходя мимо Васьки,  сплюнул под
ноги, служка очумело глядел ему вслед. За отцом Германом двинулись еще
несколько   священников   и  рядовых  монахов,  торопливо  поставивших
подписи. Последним шел Корней, на нем лица не было.
     К столу подходили другие чернецы, кланяясь архимандриту, выводили
подписи за себя, за детей духовных, за больничную братию.
     Отец Илья сидел насупившись,  зорко следил за каждым,  и взор его
был угрюм и темен...

        "3"

     Над Белой башней повисло маленькое злое солнце.  Откуда-то тянуло
гарью. Было знойно, пыльно и душно. "Быть грозе", - подумал Бориска и,
увидев, что Корней уже проходит Святые ворота, бросился за ним.
     Выйдя из крепости,  Корней свернул к часовне,  белевшей на берегу
бухты,  и  Бориска  решился  окликнуть   брата.   Тот   в   недоумении
остановился.
     - Ты... - молвил и, помолчав, спросил: - Был там?
     Бориска понял, кивнул головой.
     - Так-то,  братуха,  - ноздри у  Корнея  раздувались,  лицо  было
мрачным.
     - Бросил бы ты эту затею, - проговорил Бориска, - живи тихо...
     - Дурак!  -  оборвал  его старший.  На губах появилась вымученная
улыбка. Он положил руку на Борискино плечо.
     - Прости, братуха. Не в себе я.
     Они побрели к часовне.  Корней толкнул дверь,  сбитую из  толстых
скрепленных  коваными  жиковинами  досок,  и первым вошел в небольшое,
пахнущее сыростью помещение.  (Жиковина -  металлическая  полоска  или
фигура для оковки ворот.)
     На полках по всем стенам стояли  иконы  старых  и  вторых  писем.
Штилистовые  и  средние  иконы старых писем резко отличались от других
обилием зеленого света,  красочным фоном и  четкими  тенями.  Их  было
много - наверное,  часовня давно выстроена,  может быть,  еще во время
игумена Филиппа,  - стояли тут иконы в серебряных ризах с подвешенными
пеленами,  парчовыми и бархатными, перед ними в тяжелых подсвечниках -
пудовые свечи.  С потолка свисало  паникадило  с  репьями,  перьями  и
витыми  усами  на  бронзовых цепях.  (Иконы старых писем - писанные до
XVII века.  Иконы вторых писем - писанные в первой половине XVII  века
Штилистовая икона - икона высотой в шесть вершков. Паникадило - люстра
церковная.)
     - Посидим,  -  произнес  Корней  опускаясь  на  истертые каменные
ступени. - Зачем приехал?
     Бориска сбивчиво  рассказал  про  свои мытарства,  лишь умолчал о
жене и сыне - постеснялся.  Корней,  казалось,  не  слышал  брата.  Не
отрываясь,  глядел  он  в  узкое  решетчатое оконце,  и Бориска вконец
сбился, кончил кое-как. Зря он сюда приехал: братухе не до него, своих
дел по горло.
     - Ты мне брат родной,  - молвил Корней,  не поворачивая головы, -
от  одной матери мы,  одним молоком вскормлены.  Не должно быть промеж
нас ни стены, ни розни. Я тебя выручу, но и ты помоги мне.
     - Спаси бог, братуха, говори - сполню.
     - Зрел, что седни в трапезной творилось?
     - Все видел.  Шумел на вас архимандрит и верно шумел:  нечего зря
народ мутить.  Без того тошно.  Звезды хвостатые на  небе  появляются.
Пропадем с вашей верой никонианской.
     Корней криво усмехнулся, поглядел на брата с сожалением:
     - Тебе ли судить о правоте веры.
     - А что?  Мастер лодейный Дементий  сказывал,  что  до  Соборного
Уложения жить было сносно, ныне же дыхнуть не дают.
     - Так  ведь  не  Никон  же  Уложение  утвердил,  до  него   бояре
старались.  Патриарх  нынче как раз хулит законы поносными словами,  о
народе печалится.
     - Кто его знает, я с ним беседу не вел.
     Помолчали.
     - Не  могу  я  в  толк  взять,  -  проговорил  Бориска,- для чего
запонадобилось тебе в эту свару лезть.
     - Нашу говорю в келье помнишь?
     - А то... Не каждый день ноне видимся.
     - Так   еще   слушай,   может,  поймешь.  Старцы  наши  соборные,
иеромонахи да  приказчики  нынче  словно  белены  объелись:  глядя  на
архимандрита, устав ни во что не ставят, опиваются и объедаются в пост
и не в пост.  Приметил Фирсова,  того пегобородого,  который десную от
настоятеля сидел? Всем ведомо, какой он бражник и мошенник, да молчат,
потому  что  весь  черный  собор  таков.  Александр  Стукалов,  будучи
приказчиком  в Лямецком уезде,  прихоти своей ради мужика на огне жег.
Отцы Дионисий да Евдоким  на  отводе  дел  в  усолье  друг  друга  так
обсчитали,  что  до  сих  пор  не  могут разобраться,  кто же внакладе
остался.  В великий  пост  на  наши  трапезные  столы,  окромя  как  в
четверток,  субботу да воскресенье,  выдают обедишки пустые,  в другие
дни и вовсе голодом морят:  ерный хлеб едим  с  соленым  грибом.  А  в
кельях старцы скоромное жрут,  пиво хлещут и опосля в непотребном виде
по городу шляются.  Думал  я,  что  трезвенник  Варфоломей  -  честный
человек.  Ныне  убедился  - иуда он:  втерся к нам,  насулил всякого и
предал седни.
     Бориска пораженный молчал:  вон, оказывается, какие дела творятся
под сенью монастырской, не станет же врать братуха.
     - О  преступлении  устава  писал  им  Никон и грозил страшно,  да
патриарх далеко.  Они его  не  слушают  и  нам,  рядовой  братии,  рты
затыкают.  Чуть  что - епитимья,  а то и батоги или плети,  тюрьма тож
бывает.
     - Опять говорю, ушел бы ты.
     - Эх,  Бориска!  Чую в себе силы,  могу большое  хозяйство  вести
дельно и толково. В миру оного не добьешься. Там нужны большие деньги,
знакомцы, иначе, не успеешь оглянуться, съедят и костей не оставят.
     - Так ведь из одного дерева и икона и лопата.
     - Верно. Однако по усольям иной раз посылают и таких