ронеслись  мимо  -  за  своим  вожаком.  Следом устремились снедаемые
любопытством богомольцы.
     С бугра стало видно:  по дороге,  вьющейся в низкорослой поникшей
ржи, пылили две телеги, сидящие в них люди, судя по одежде, крестьяне,
безостановочно лупили лошадей кнутами, стараясь уйти от погони. Да где
там!  Пятеро конников со свистом и улюлюканьем  неслись,  как  стрелы,
мелькали, взметываясь, черные ниточки плетей.
     - Догонють,  как пить  дать  догонють,  -  проговорил  скрюченный
старик.
     Передний всадник,  тот самый детина,  поравнялся с задней телегой
и,  не останавливаясь,  начал хлестать возницу плетью. Четверо других,
обогнав первую  телегу,  остановили  ее  и  тоже  принялись  орудовать
плетьми. До странников донеслись отчаянные вопли, ругань. Потом возниц
связали,  бросили  в  повозки,  и  малый  обоз  тронулся  в   обратном
направлении.
     Когда обоз  был  совсем  близко,  из  лесу  выехали  верхами  еще
несколько  человек.  Один  из них,  маленького росту,  щуплый и сухой,
неторопливо приблизился к передней телеге.
     - Попался, дошляга, - прошепелявил он, склоняясь над связанным, -
теперь доподлинно выведаю, у кого хлебушко куплял.
     Крестьянин приподнял  голову  -  через все лицо пробегал багровый
вспухший рубец.
     - Ты,  староста,  еси  волк поганый.  У кого хлеб купил,  того не
скажу.  Не хочу,  чтобы ты,  выродок,  глумился  над  добрыми  людьми,
которые моих детей пожалели.
     - У-у,  стерва,  скажешь!  - староста взмахнул плетью,  но  конь,
испугавшись ременного свиста,  отпрянул в сторону,  и плеть ударила по
оглобле.
     - На  боярский  двор  их!  -  крикнул  староста,  едва  сдерживая
горячего жеребца.
     - Вона  как  с  хлебом-то нонче,  - молвил старик-богомолец,  - с
голоду дохни, а купить у суседей не смей.
     - Да разве можно так с людьми обращаться!  - негодующе воскликнул
Бориска. - Неужто на этих волков и управы нет?
     - И-и, милай, обычай старше закона. Плакали крестьянские денежки,
отнимут хлебушек. А пожалуются, так и вдругорядь достанется...

     Незадолго до Москвы  повстречали  на  ямy,  где  проезжие  меняли
лошадей,  запыленного  московского  гонца  со  страшной  и  непонятной
вестью.  Стуча зубами о край  бадьи,  обжигаясь,  гонец  жадно  глотал
ледяную воду и бросал короткие странные слова: (Ям - почтовая станция,
где меняют лошадей.)
     - Патриарх   Никон  из  церкви  ушел...  Клобук  черный  надел...
Мантию...
     Над его  распахнутым  воротом  дергался  заросший  сивым  волосом
кадык, струйки воды расплывались черными пятнами на кафтане.
     Гонца слушали, разинув рты.
     - Господи, да на кого же он нас, сирых, оставил?
     - Теперича уж верно - всем пропасть.
     - Догосударился патриарх, довеличался.
     - Кто ж у церкви ныне, добрый человек?
     Гонцу подвели свежего коня.  Он сунул ногу в стремя, упал животом
в седло, крикнул:
     - Питирим Крутицкий, вот кто! Пасись, раздавлю!
     Конь с  места  взял  наметом,  сверкнули подковы.  Нагнув голову,
гонец вихрем пролетел под тесовой кровлей ворот.
     Бориска забеспокоился:  челобитная  была  написана на имя Никона.
Коли верить гонцу,  нынче все не так стало.  Повернуть бы в обрат,  но
что  скажут  Корней и другие челобитчики?  Они на него надеются.  Надо
искать способ доставить грамоту...

        "3"

     Москва начиналась Скородомом,  Земляным  городом.  Строенный  еще
патриархом Филаретом,  отцом Михаила Федоровича, Скородом был похож на
бесконечную гряду холмов,  окружающих Москву. Этот земляной вал хорошо
защищал  от огненного боя:  пушечные ядра зарывались в землю,  вязли в
ней,  не причиняя крепости никакого  урона.  С  внешней  и  внутренней
стороны вал опоясывался глубокими рвами.  Многие иноземцы,  посещавшие
Москву,  удивлялись простоте и  надежности  насыпной  крепости,  длина
которой была около тридцати верст.
     Войдя в город, Бориска незаметно отстал от богомольцев, углубился
в кривые московские улицы и переулки.  Что там Каргополь, Вологда! Где
тягаться древнему Ярославлю с первопрестольной!  Бориска брел,  как  в
лесу,  и скоро окончательно заблудился. Большие и малые избы, заборы и
изгороди боярских  и  дворянских  домов,  церкви  и  соборы,  лавки  и
мастерские   окружали   его   со   всех   сторон.  Улицы  и  переулки,
переплетаясь,  кончались глухими тупиками.  Стояла невыносимая вонь от
помоев,  которые  лежали  у  ворот.  Пыль,  поднятая копытами лошадей,
повозками  и  телегами,  висела  в  воздухе,  не  успевая  оседать  на
выщербленную бревенчатую мостовую.  Народу было много, шатались больше
те,  кому приткнуть себя было некуда,  да кто смекал стянуть что плохо
лежит.  У  некоторых  дворов  челядь лузгала семечки,  играли в свайку
дворовые,  задирая прохожих.  Зубоскалили нагло:  не  дай  бог  пройти
молодой женке или девке.  Бориску не раз обругали за здорово живешь Он
было кулаком погрозил - куда там! - закидали сухими конскими яблоками.
Хохот,   свист,   матерщина...  "Ну,  народ!  Видать,  перегрелись  на
солнце..." Мимо мясных и рыбных лавок он проходил,  зажав нос.  Жирные
синие  мухи  тучами  носились  над  дохлой  собакой  -  убрать некому.
Лавочники лениво зазывали покупателей,  и ежели те откликались  на  их
призыв, выскакивали из-за прилавков, тащили к товарам.
     Наконец за круглыми чадящими постройками пушечно-литейного  двора
выросли кремлевские башни. И народу стало гуще. Чаще начали попадаться
стрельцы,  солдаты,  конные и пешие дворяне.  У Неглинной  суматоха  -
ловят  шиша.  Зайцем  мечется  бедолага,  да  разве уйдешь!  Схватили,
замелькали кулаки...  Красная площадь как в огне: среди лавочных рядов
мельтешат  пестрые  бабьи сарафаны,  жаркие платки.  Шумит многоязыким
говором Красная площадь,  а за ней бурые от пыли стены и башни Кремля.
(Шиш - вор.)
     Бориска двинулся дальше.  За речкой Неглинной,  тихой  и  мутной,
стены  и  вовсе  были высокие,  рыбьими хвостами торчали на них боевые
зубцы с бойницами.  У башенных ворот - стража,  стрельцы,  опираясь на
бердыши, хмуро посматривали по сторонам.
     Над стенами сверкали купола соборов и тянулась к небу  высоченная
колокольня,  которую Борискины спутники поминали Иваном Великим.  А на
Ризположенской - Троицкой башне под каменным шатром - ух ты!  - часы с
голубым указным кругом,  расписанным золотыми и серебряными звездами с
солнцем и луной,  по  кайме  выкованы  из  меди  указные  слова.  Круг
незаметно  вращался,  над ним - неподвижная звезда с лучом для отсчета
времени...
     Бориска так загляделся на часы,  что не заметил,  как из Кутафьей
башни стали выходить стрельцы и  строиться  в  два  ряда  от  ворот  к
Пречистенской.
     Внезапно ударил  колокол  на  Иване   Великом,   его   подхватили
малиновой пересечкой колокола поменьше. Звон повис над Москвой, увязая
в горячем мареве. Народ хлынул к Кремлю.
     - Крестный ход, православные!
     - Государь изволил помолиться о дожде.
     - И то - третью неделю засуха, поля горят.
     - Что  поля!  Скоро  от  этакого  зноя  вся  Москва   запластает.
(Пластает - гореть широким сильным пламенем.)
     - Никон беду накликал, а сам утек!..
     Бориску подхватила, понесла толпа. Он протолкался, отругиваясь, и
оказался недалеко от стрелецкого строя.
     - Шапки ломай!
     - Иду-ут!
     Под башенной  аркой  показались стрельцы с золочеными пищалями на
плечах,  белокафтанники Полтевского приказа,  человек  около  двухсот.
Следом   вышагивало  столько  же  в  голубых  лопухинских  кафтанах  с
протазанами в вытянутых руках,  древки алебард были обтянуты червчатым
атласом, перевиты золотым галуном, украшены шелковыми кистями.
(Протазан - корье с широким клинком. Червчатый - багряный.)
     Невыносимым блеском вспыхнули в воротах ризы святых икон,  золото
и каменья крестов,  вздрагивала  парча  хоругвей.  Заблистали  жесткие
фелони, саккосы священников, епископов, митрополитов. Попы размахивали
кадилами,  тянули  псалмы.  Запахло  ладаном.  Отдельно  шел   Питирим
Крутицкий,   насупленный,   вялый,  глядел  под  ноги,  словно  боялся
оступиться.
     Появился важный  боярин,  постельничий,  в  объяринной ферязи,  с
посохом в сухой горсти.  За ним стряпчие несли большой носовой платок,
стул  с изголовьем.  Подножье - коврик,  на который государь соизволит
встать  во  время  молебствия,  и  зонт-солношник  от  палящих   лучей
июльского  солнца.  (Объярь  - шелковая ткань с золотым или серебряным
узором.)
     Выходили по  три человека в ряд стольники,  стряпчие,  дворяне...
Мягко переливался шелк ферязей, кафтанов, охабней.
     Вдруг всколыхнулся народ, завытягивались шеи.
     - Государь, государь!
     Тучный человек с одутловатым, нездоровым лицом, в легком шелковом
опашне выступал,  поддерживаемый под руки двумя  стольниками.  Пухлые,
словно без костей, бледные пальцы сжимали инроговый - из бивня нарвала
- длинный посох.  Голову прикрывала сияющая золотая  шапка  с  меховым
околом. Взгляд царя ничего не выражал, губы застыли в странной улыбке,
государь глядел поверх  голов  в  знойную  белизну  московского  неба.
(Опашень - широкий долгополый кафтан с широкими короткими рукавами.)

     За ним  повалило из ворот чревастое,  пестрое,  бородатое - бояре
думные,  окольничие, ближние люди... Шествие охраняли с боков стрельцы
стремянного  полка  с  пищалями  и батогами,  с золочеными звездами на
колпаках...
     Рябило в глазах, от тесноты людской было душно.

        "4"

     Толпа тянулась  к  Пречистенской.  Бориска  не  пошел  туда,  еле
выбрался из толчеи.
     - Эй, помор! Вот уж не чаял встретить.
     Оглянулся - стоит Евсей в худенькой однорядке -  долгополом,  без
воротника кафтане, на голове мурмолка с потертым лисьим мехом.
     - Давно ли в тутошних местах? - улыбается криво.
     Ишь, до чего любопытный стал, бывало, слова через зубы цедил.
     - Нечего с тобой говорю разводить.  Бросили меня тогда  в  Курье,
теперя нам не по пути.
     Бориска двинулся было дальше, но Евсей поймал его за рукав:
     - Ой ли! Кто, как не ты, убег ночью с изветом к воеводе.
     - Одурели вы с Нероновым.  Спал я в  сарае,  проснулся,  а  вы  -
тю-тю! Меня кормщик обругал за вас.
     Евсей захохотал.
     - Ах   ты!..   Бес   тебя   возьми!  А  Неронов-то  весь  до  пят
перепугался...  Знаешь что, покалякать охота. Зайдем в одно место, тут
недалече.
     Сказать, что некогда,  привяжется как репей.  Лучше уж  пойти.  А
вдруг поможет Евсей...
     Поколесив по переулкам,  вышли  на  улочку  с  глухими  заборами,
облепленными  струпьями  засохшей  грязи.  Через несколько шагов Евсей
ткнулся в калитку и поманил Бориску за собой.
     - Сегодня  праздник,  царевы  кабаки закрыты,  а сюда я частенько
забегаю в любой день.  Больно уж тут калачи с  маком  добрые  и  питье
всегда есть,  - проговорил он,  подходя к низкой избе с подслеповатыми
окнами. Пустили их после долгих расспросов.
     Внутри полутьма,  духота.  Вонь стоит от онучей,  потного тряпья.
Вышедший к ним хозяин,  точно рыба,  беззвучно разевал  рот.  Ситцевая
рубаха  расстегнута,  полотенцем  он  поминутно  обтирал потную жирную
грудь.
     Принесли два ковшика медовухи - водки с медом, калачи с маком.
     - Пьем за встречу, Бориска!
     - В такую жару только водку и пить.
     - Ништо, обойдется.
     Выпили. Обошлось.
     - Как же ты из чернецов-то ушел?
     - А вот так...  Взял и ушел. Потому как я беглый инок, терять мне
все одно нечего.  Кормлюсь пером,  в подьячих пребываю. Живу, конечно,
не ахти как, однако сносно. Да-а, все переменилось: Неронов в чернецах
пребывает,  Никон в Воскресенском монастыре укрылся. - Евсей метнул на
Бориску  косой  взгляд.  -  Бают,  будто  у  него с государем нелюбовь
получилась.
     - В Воскресенском... - повторил Бориска, вертя в пальцах ковшик и
пристально разглядывая обкусанный ободок.
     У Евсея дернулся уголок рта, он вытянул шею и зашептал:
     - Нынче поди-ка покричи о вере на  площади  -  мигом  в  пытошную
угадаешь.
     Бориска усмехнулся:
     - Ты, стало быть, отступился от старого-то обряда.
     Евсей кольнул его острым взглядом:
     - Трудно   сейчас.  Тут  не  северная  пустынь,  в  буреломах  не
спрячешься - весь на виду.
     Бориска совсем загрустил: как передать челобитную?
     - Давай-ка еще по единой, - предложил Евсей.
     Бориска огляделся.  За соседним столом,  уронив кудрявую голову в
ладони,  дремал  мужик,  по  одежде  -  монастырский  служка.  В  углу
босоногие  питухи  тискали  кабацких  женок,  те  лениво отругивались,
стучали питухов пальцами по лбам.  Одна,  растрепанная и  черноглазая,
бросала взгляды на Бориску. Он отвернулся...
     - Пьем, Бориска! - Евсей подсунул ковшик.
     От духоты  да  с  непривычки  водка размеряла.  Евсей придвинулся
ближе.
     - Чую,  не  зря  ты здесь,  - вполголоса проговорил он,  - может,
помочь в чем? Я могу - есть знакомцы.
     Бориске опротивели водка, кабак.
     - Пойдем отсюда, на воздух...
     - Как там Соловки?
     - А что Соловки...  Держатся старой веры.  Это у  вас  тут  леший
знает, что творится.
     - Тише ты! - одернул его Евсей. - Значит, оттуда?
     - Ну.
     - Привез чего?
     - Наказ сполняю. А так с чего бы я стал ноги ломать.
     Евсей заглянул Бориске в глаза, махнул кулаком:
     - Эх, помогу, друг! Пьем еще.
     - Не, будя! Дело надо кончать. Грамота у меня для патриарха.
     - Для какого?
     - Ясно, Никону. Теперя не ведаю, как и отдать.
     Евсей постукал ногтями по столу, поднялся.
     - Добро, что ты на меня налетел. Пойдем со мной, все справим, как
надобно.
     Бориска нахлобучил шапку.  Уходя,  они не  видели,  как  кудрявый
мужик,  оторвав голову от стола,  проводил их взглядом и, пошатываясь,
подался следом.
     Прошли какими-то  запутанными  улицами  и оказались перед тесовым
тыном,  за которым виднелся большой дом  и  верхняя  часть  сломанного
крыльца.
     - Жди тут, я - живо, - быстро проговорил Евсей и рысцой, будто не
пил  водки,  затрусил к воротам,  мелькнул на крыльце,  бухнул тяжелой
дверью.
     Бориска перешел  на  другую сторону улицы,  прислонился к забору,
пощупал  письмо  -  на  месте,  слава  богу.  Кажется,  кончаются  его
мытарства,  передаст грамоту - и домой. Очертенела эта Москва, хотя он
и первый день в ней, уморила суетой до головной боли...
     - Эй,  земляк!  -  из  пролома  в заборе поманил его пальцем тот,
кудрявый, что в кабаке за столом спал.
     - Чего тебе?
     - Беги отседа, земляк, покуда цел!
     Бориска осмотрелся:  по  улице  ходит народ,  никому до него дела
нет.
     Кудрявый не отставал:
     - Беги,  дурачина,  не то в пытошную попадешь.  Тот подьячий -  я
знаю - гад, иуда, в Земском приказе служит.
     Страх стиснул холодом сердце.  А ну как в самом деле...  Пролез в
дыру.   За   частоколом  начинался  обширный  пустырь  с  обгоревшими,
полуразрушенными срубами.
     - Ты кто? - спросил Бориска.
     - Потом,  потом... - кудрявый схватил Бориску за руку, потянул за
собой к пепелищу. Юркнули в обвалившийся обугленный амбар
     - Гляди на крыльцо!
     Через дверной  проем  было  видно,  как в большом доме отворилась
тяжелая дверь и наружу выскочило с десяток стрельцов с бердышами,  при
саблях,  за ними - вприпрыжку Евсей. Что-то говорил подьячий, указывая
пальцем туда,  где только что стоял Бориска.  Застонали под  каблуками
ступени, стрельцы и Евсей сбежали с крыльца и пропали за тыном.
     - Видал, как он дельце-то обстряпал? - шепнул кудрявый.
     Бориска кивнул   головой,  с  трудом  проглотил  комок  в  горле.
Кудрявый подмигнул помору:
     - Давай-ка ноги уносить.
     Попетляв меж опаленных огнем сараев,  конюшен,  амбаров, - видно,
большое было хозяйство,  - выбрались на длинную, ныряющую из стороны в
сторону  улицу,  шли  долго,  пока  не  оказались  у  ворот  какого-то
монастырского подворья.
     - В Москве тебе никак неможно.  Сейчас  всех,  кто  хочет  видеть
Никона,  ловят, - сказал кудрявый, - а у меня подвода есть. Коли хошь,
едем в Саввино-Сторожевский монастырь. Там всегда соловчан приветят.

        "5"

     Кудрявого звали Фатейкой Петровым,  был он служкой у  саввинского
архимандрита  Никанора.  Дорогой,  рискуя  при  тряске  откусить язык,
словоохотливый Фатейка долго рассказывал про  странную  судьбу  своего
господина, бывшего соловецкого монаха.
     - Лет пяток назад сидел отец  Никанор  строителем  на  соловецком
подворье  в  Вологде  и вдруг получает указ патриарший:  быть в Москву
борзо,  дабы ставиться в архимандриты соловецкие. Старец всполошился -
шутка ли: на Соловки настоятелем! Собираясь, всех загонял - того неси,
этого подай.  На Тихона день, слава богу, выехали. Патриарху в почесть
повезли  рыжичков солененьких,  а государю в дар - образ чудотворцев в
серебре и злате. Но, видно, с этими дарами и обмишурился отец Никанор.
     Ну, прибыли мы в Москву.  Я по ней так же,  как ты,  разинув рот,
ходил.  А старца тем временем в архимандриты поставили,  да на  том  и
заколодило.  День ждет,  неделю, месяц - не отпускают. Никон молчит, а
государь - тем более.  Только слышно стало, что в Соловках архимандрит
Илья   на  прежнем  месте  оставлен.  Отец  Никанор  загоревал.  Вдруг
повеление вышло - ехать настоятелем в Саввино-Сторожевский  монастырь,
что в Звенигороде.  Вроде бы честь великая:  обитель-то у царя любимая
для молебствий, для отдыха, архимандрит к государю в любое время вхож,
и  везде  ему  двери  открыты.  Однако  недоволен  отец  Никанор своим
почетом,  все о Соловках думает.  Я  на  эти  Соловки  сколько  денег,
образов  да  всяких  вещей  перевозил ради прихоти его...  Тыщи рублев
прошли через мои руки.
     Я это к чему говорю:  поелику отец Никанор заботы о благоденствии
соловецкой обители не оставил,  стало  быть,  умыслил  вскорости  туда
вернуться. А уж соловецких-то монахов зело любит...
     Фатейка все  рассказывал  и  рассказывал,  поворачиваясь   то   к
Бориске,  то  к  сидевшему на передке вознице с унылой спиной.  За всю
дорогу возница только раз обмолвился.  Показал кнутовищем на  белевший
на высоком холме одноглавый храм со звонницей:
     - Звенигород.  Храм Успенья.  - Потом ткнул в другую  сторону,  в
белые крепостные стены: - Саввина обитель.
     Прокатили по улицам посада,  миновали тот самый Успенский  собор,
что был построен еще сыном Дмитрия Донского князем Юрием Дмитриевичем,
углубились в рощу и незаметно оказались перед воротами монастыря.
     Соскочив с  телеги,  они  вошли  в  просторный  и чистый двор.  У
конюшни распрягали небольшой возок. Увидев его, Петров сказал:
     - Отец Никанор здесь, - и повел Бориску прямо к архимандриту.
     В келье настоятеля было просторно  и  светло.  Тяжелый  стол  был
завален  книгами.  Архимандрит читал,  придерживая пальцами левой руки
круглые очки.  Лицо у него было худощавое  с  большим  крупным  носом.
Глаза  смотрели  умно  и прямо,  но временами взгляд настоятеля уходил
куда-то вовнутрь, становился невидящим.
     Когда Петров  поведал  о  случившемся  с  Бориской,  отец Никанор
отложил очки, усмехнулся:
     - Да  уж  так оно:  на Москве не зевай.  Не токмо письмо,  голову
потерять можно. Что там в Соловках стряслось?
     Бориска решил, что скрывать перед старцем нечего:
     - На Стратилата  день  лай  был  великой  в  трапезной.  Кликнули
большой  собор да почали решать,  как служить молебствия.  Одни хотели
по-новому (тех немного),  другие - по-старому.  А за свою  шкуру  всяк
дрожит.  Архимандрит  силой принудил приговор подписать,  чтоб служить
как прежде. Ну а те, кто супротив был, написали челобитную да упросили
меня до Никона ее донести.
     Отец Никанор в упор глянул на Бориску:
     - Сам откуда?
     - С Холмогор.
     - А на Соловках как очутился?
     - Богу молиться ездил, - соврал помор.
     - И согласился извет везти аж до самой Москвы.
     Бориска замялся:
     - Так  ведь  денег