приказчиков:
по образу - Никола,  по усу - Илья,  а по уму - свинья.  Вместо дохода
один разор приносят, радеют о своем чреве, на крестьян плюют.
     - Бог-то видит.
     - Бог один,  а нас тьма тем.  Где ему за всеми  усмотреть.  Будем
бить  челом  патриарху.  А ты,  братуха,  окажи милость,  свези Никону
челобитную,  передай из рук в руки. Иному доверить трудно. (Тьма тем -
бесчисленное множество.)
     Бориска такого оборота не ждал.
     - Вона как обернулось. В Москву, стало быть. А вдруг упрячет меня
патриарх в тюрьму...
     - За что же?  Ты не изветчик, лишь наказ сполняешь. Да о том, что
мы братья, никому не говори.
     - Опасно, брат.
     - Не опасно только дома на печи, да и то угореть можно. Чего тебе
бояться?  Силой  бог  не обидел,  ума тоже хватает.  Москву поглядишь,
потом обскажешь,  как там,  в Москве-то. Коли все слава богу будет и я
выйду в приказчики, то возьму тебя в службу. Станешь жить как у Христа
за пазухой.
     Бориска замялся.
     - Мне бы работу какую...
     - Это  и  есть  первая работа.  Получишь за нее больше,  чем твой
лодейный мастер за то же время.
     Над головой  грянуло,  прокатилось эхом по округе.  Крупные капли
дождя стегнули  по  вагалицам.  Потемнело.  Сквозь  низкие  тучи  едва
проглядывало солнце, как налитый кровью глаз.
     Бориска был в смятении. "Отказаться, значит, поддержки от братухи
не видать.  Он,  конечно,  даст взаймы,  не откажет, но просить сейчас
стыдно.  А ежели дать согласие,  то бог знает, как обернется поездка в
Москву  и останется ли голова на плечах.  Незадача!  И все же,  видно,
ехать надо:  Милка с дитем голодом сидят,  братуха помочь просит.  Эх,
волков бояться - в лес не ходить!"
     - Ладно, - сказал Бориска, - давай челобитную.
     - Пожди маленько, - Корней встал, прислушался.
     На улице  зашаркали  шаги,  дверь  распахнулась,  и   на   пороге
появились  несколько  монахов.  В  одном  из  них  Бориска  узнал попа
Германа. Чернецы, увидев мирянина, в нерешительности остановились.
     Корней успокоил их:
     - Входите, сей человек наш.
     Чернецы вошли  в часовню,  оставляя на ступенях,  на полу грязные
мокрые следы. Отец Герман сказал:
     - Обещал  ты,  брат  Корней,  сыскать  человека,  коего можно без
опаски отправить с челобитной.
     - Вот  он,  - Корней указал на Бориску,  - дойдет хоть до турской
земли.
     - До  турской не надобно.  Челобитную переписали,  добавили,  что
седни было.  Чту,  слушайте пристрастно:  "Великому  солнцу  сияющему,
пресветлому  богомольцу  и преосвященному Никону бьют челом и извещают
богомольцы твои,  Соловецкого монастыря попы Виталий,  Кирилл,  Садоф,
Никон,  Спиридон  и Герман,  на архимандрита Илью и его советников.  В
прошлом  году  присланы  в  Соловецкий  монастырь  служебники   твоего
государева  исправления,  архимандрит  Илья  принял их тайно со своими
советниками и,  не объявя их никому из нас, положил в казенную палату,
и лежат они там другой год непереплетенные.  Но когда о них узнали, то
стали  говорить  между  собой:  для  чего  это  служебников   нам   не
покажут?.."
     - Все так, истинно.
     - Писано, как было.
     Бориска, слушая отца Германа  и  видя,  как  одобрительно  качают
бородами монахи, думал: "Может, и впрямь недобро замыслил настоятель с
соборными старцами.  Видать,  правду молвит Корней,  ишь ведь до  чего
дошло".
     - "...но мы у него служебников просили посмотреть,  а  он  нам  и
посмотреть  не  дал.  Меня,  попа  Германа,  дважды  бил плетьми за то
только,  что обедню пропел по новым служебникам.  Как начали с Руси  в
монастырь приезжать богомольцы и стали зазирать, что в Соловках служат
по старым служебникам,  то архимандрит,  услыхав это,  вымыслил  новый
приговор,  уже  не  тайно,  а  объявил  братии,  что  отнюдь  нынешних
служебников не принимать,  а нам, всей братии, за архимандрита стоять.
Написав  приговор,  собрал  он  всю братию в трапезу на большой черный
собор.  Случилось в то время богомольцев немало из разных  городов,  и
произошел шум великий..." (Зазирать - замечать.)
     - Все верно, отец Герман.
     - Лжи в челобитной нету.
     - О вотчине писал ли?
     - Писано  и  о  вотчине.  "Да  и  все  Поморье  он,  архимандрит,
утверждает,  по волостям монастырским и по  усольям  заказывает,  чтоб
отнюдь  новых  служебников  не  принимали.  Мы  к такому приговору рук
прикладывать не хотели,  так на нас  архимандрит  закричал  со  своими
советниками,  как дикие звери...  Живых де не выпустим из трапезы!  Мы
послушались и приложили руки".
     Отец Герман умолк, свернул столбец в трубочку, перевязал шнурком,
протянул Бориске:
     - Как тебя звать, раб божий?
     - Бориской.
     - Братья,   станем   ежедень   молиться  о  здравии  Бориса.  Дай
благословлю тебя, детина. А теперь - с богом! Оружен ли ты?
     - Не, и не надо мне оружия, пойду богомольцем.
     - Добро!  Деньги вот на дорогу.  И деньги,  и  челобитную  спрячь
подале,  чтобы  поближе взять.  Сполнишь наказ,  господь тебе воздаст!
Прощай. Мы уходим.
     Бориска был  как  во  сне.  Голос  попа  Германа  звучал властно,
перечить не моги,  все едино без пользы...
     Когда Бориска распахнул на груди азям, пряча бумагу с кисой, один
из чернецов уставился на ладанку, висевшую у помора на шее.
     - Откуда у тебя эта ладанка? - спросил он.
     Отвечать не хотелось,  да и нельзя было:  он  ничего  не  говорил
Корнею о семье. Бориска промолчал, запахнул азям, затянул потуже пояс.
     - Что привязался к человеку,  Феофан?  - сказал  Корней.  -  Иди,
брат, иди, не заставляй отца Германа ждать.
     Феофан пристально  глянул  на  Бориску  нагловатыми   водянистыми
глазами и пошел к выходу. У двери оглянулся:
     - Родом-то из каких мест?
     - Корнею земляк.
     Чернец недоверчиво покачал головой, скрипнул дверью.
     Когда братья  остались  вдвоем,  Корней,  взяв  Бориску за плечи,
повернул его к себе.
     - Феофан  пришел  в  монастырь  из Холмогор.  Ты ведь жил там,  и
ладанки этой в тот приезд у тебя не было.
     Бориска обнял брата:
     - Когда-нибудь расскажу про ладанку.  Прощай,  братуха!  Доставлю
вашу челобитную.
     - Я верю. Храни тебя господь!
     Уже в дверях Бориска спросил:
     - Как того Феофана в миру звали?
     Корней ответил:
     - Федькой.


        " * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * "

        "СОЛЬ ЗЕМНАЯ"

                             Глава первая

        "1"

     Долог путь от Белого моря до Москвы  белокаменной.  Каргопольский
обоз,  к которому пристал Бориска,  двигался по древнему, проторенному
новгородцами,  исхоженному поморами  торговому  тракту.  Скрипел  обоз
тележными  колесами  в дремучих лесах,  чавкал по грязи моховых болот,
катил вдоль  берегов  леших  озер,  плыл  по  Онеге-реке,  бурливой  и
порожистой. Версты, версты... Мерились они, бесконечные, не полосатыми
столбами, не дощечками с цифирью - знали путники, коли показалась изба
Мокейки Дрючка,  стало быть, отмахали от Кривого урочища десять верст,
а минуют Дикое болото, значит, до заимки Будилки-охотника рукой подать
-  всего-навсего  тридцать четыре версты.  По дороге попадалось дичины
всякой:  пестовала птица  своих  птенцов,  зверь  -  детенышей.  Учуяв
человека, звери со всех ног убегали в спасительную чащобу, да никто за
ними не охотился - не подошло время.  Зато на людей набрасывались тучи
гнуса, и не было от него спасу ни днем, ни ночью.
     Везли каргопольцы соль в рогожах с соловецких варниц и всю дорогу
подсчитывали,  какую  корысть  получат  от  продажи  ее  белозерцам да
вологжанам.  Сами деньгу немалую платили и  продавать  будут  лишь  за
серебро с малой толикой меди. Не брать-то медь нельзя - живо в съезжую
поволокут, а возьмешь маленько - и расспросных речей избежать можно...
     В Каргополе  распростился  Бориска  с  обозниками,  побрел искать
попутчиков  до  Москвы  либо,  на  худой  конец,  до  Вологды.  Одному
пускаться  в  путь  было  опасно:  озоровали по тракту лихие люди,  не
щадили ни купца, ни нищего...
     От набегов  воровских  людей  и  неприятеля  построен в Каргополе
город деревянный с девятью башнями.  Крепко рублены те башни, особливо
Троицкая да Воскресенская, венцы выложены осьмериком, плотно посажены.
     На берегу Онеги-реки грузно утвердился на  века  собор  Рождества
Христова. С высоты его во все стороны просматривается заонежская даль.
     Бориска постоял  на  берегу,  поглядел  на  сизые  волны   Онеги,
вспомнил  Ивана  Исаича  Болотникова,  о  котором  слыхивал  от  своих
родителей. Где-то здесь стрелецкий бердыш столкнул в прорубь человека,
которого боялся сам царь...
     На торговой площади,  возле собора,  где по  понедельникам  шумит
торжище,  сегодня  тихо.  Видно,  придется бродить по городу да искать
пристанища.  Огляделся Бориска,  увидел:  выкатила из переулка телега,
затарахтела колесами,  за ней - другая,  третья... В передней на груде
пустых мешков сидел мужик в  расстегнутом  плисовом  кафтане.  Лицо  у
мужика тощее и злое,  долгий нос на сторону сворочен,  как кочерга.  В
других телегах - кули,  бочонки,  рогожи,  на полвоза в каждой, правят
мужики сумрачные, рослые, в длинных посконных рубахах и лаптях.
     - Куда путь держите, православные, не на Москву ли? - окликнул их
Бориска.
     - А тебе что? - ни с того ни с сего взъелся кривоносый возница.
     - Возьмите с собой, Христа ради.
     - Бог подаст, - бросил через плечо мужик, проезжая мимо.
     Бориска забежал вперед.
     - Да что вы, некрещеные, что ли? Возьмите! Авось пригожусь.
     У возницы совсем исказилось лицо, он взмахнул кнутом, заорал:
     - Уйди с дороги, ожгу!
     "Ну и люди, чисто собаки!" - Бориска отступил, пропуская телегу.
     Последним трясся одноглазый старик в надвинутом на  брови  рваном
треухе.  Он молча кивнул Бориске:  садись,  мол.  Не раздумывая, помор
вскочил на телегу.
     - Спаси тя бог! Имени не знаю.
     - Антипком зовут. До Москвы, значит, шагашь?
     - Туда, дед.
     - И откеда?
     - Ходил   на  поклон  к  Зосимовой  обители,  наказ  родительский
сполнял. Теперя домой ворочаюсь.
     Дед Антипка обшарил его единственным слезящимся глазом.
     - Доброе дело совершил,  паря, доброе. Как там Соловки-то, крепко
стоят?
     - Как стоят? - не понял Бориска.
     - В вере православной, вестимо.
     - А-а, крепко. Даже твердо!
     - Ну и слава богу!  - старик перекрестился двуперстно.  - Сильна,
стало быть, заступа наша.
     - Кривоносый-то  у  вас на первой телеге больно злющий,  - сказал
Бориска, - лаял меня ни за что ни про что.
     Старик рассмеялся коротким хрипловатым смешком:
     - С него станется!  Купец это,  Рытов Харитон. Клюнет его жареный
петух, так он хоть кого обматерит, не убоится.
     - Не удалось дело какое?
     - Не удалось,  паря. Поехал наш Рытов хлеб покупать. А хлеба-то -
тю-тю!  - ни привозного,  ни здешнего.  Который и  продавали,  так  по
двойной цене.  Два лета назад стоил он пятнадцать алтын за четверть, а
ноне ту же меру по тридцать продают.  Во как! Погодка стоит - видал? -
все пожухло,  урожаю в этом году не быть... А Харитон-то ошалел вовсе:
корысти никакой с  торгу  не  емлет,  один  разор.  Сейчас  в  Вологду
кинулись,  да,  по моему разумению,  башку он начисто потерял. Где это
видано, чтоб в Вологде хлеб дешевле каргопольского был? Лошадей только
морим. Д-да-а! Насидимся сейгод на мякине.
     Обоз выехал из города, запылил по тракту, а старик, обрадовавшись
собеседнику, говорил без умолку.
     - ...вот и мыслю я,  от чего это вдруг деньги  медные  пошли.  Ну
копейка  там  али  денежка  - куда ни шло,  в оборот пойдут.  А рубль?
Отковали экой агромадный:  уронишь на ногу - так и нога прочь.  Рази ж
он  с  серебряным  на  одну доску встанет?  И все от Никона,  прах его
забери.  Извратил православие - тут все и началось. Нашему брату вовсе
житья не стало. Бывало, на серебряный-то рубль чего не накупляшь! А на
медный?  Шиш!  Чарки не изопьешь.  Целовальники,  сукины дети,  медных
денег  не  берут,  подавай  им серебро.  А где я его возьму?  У меня и
меди-то кот наплакал.  Я вот,  старик,  говорю: добром такая житуха не
кончится. Звереет народ. Друг другу глотки готовые перервать.
     У Бориски занемела нога.  Поворачиваясь,  он  уперся  ладонями  в
мешки  и  ощутил  длинный твердый предмет.  Потянул на свет - самопал!
Видно,  не шутя баяли каргопольцы, что озоруют по дорогам лихие, - дед
и тот с ручницей ездит.
     Тихо пришла белая ночь с  лесным  шелестом  и  комариным  звоном,
скрасила тени,  и,  казалось,  редкий ельник стоит теперь вдоль тракта
сплошной стеной.
     Бориска отчаянно  бился  с гнусиной и завидовал вознице.  Кожа на
лице, шее, руках старика была такой жесткой, такой дубленой, что ее не
мог пробить ни один комариный хобот. А еще дед Антипка закурил трубку.
Впервые в жизни видел Бориска, как курят, и удивлялся. Дед Антипка был
весь в дыму, и комары, удвоив силы, ринулись на Бориску. Он зарычал, с
головой закутался в тулупчик.  Под тулупчиком было душно,  но зато это
спасало от гнуса.  "Бог с ней, с духотой, не помру", - подумал он... А
потом к нему подсела Милка и стала кормить грудью  Степушку.  У  парня
ноги  до  земли,  а  он  титьку сосет.  Бориска рассердился,  Милка же
отвечает:  "Ты не сюда смотри,  на двор погляди:  худо  на  дворе-то".
Хочет  Бориска выглянуть за дверь,  а она не поддается,  и уж на улице
грохочет что-то,  гремит... Бориска сорвал с головы тулупчик, и его на
миг   оглушила   ружейная   пальба.  Телега  неслась,  подпрыгивая  на
корневищах,  ухала в колдобины,  моталась из стороны  в  сторону.  Дед
Антипка,  стоя  на  широко расставленных коленях,  целился из самопала
поверх Борискиной головы.  Помор едва  успел  согнуться,  как  грохнул
выстрел.
     - Ах,  разбойники,  ах,  тати окаянные!  - бормотал дед  Антипка,
заталкивая в ствол здоровенный кусок свинца.
     Бориска глянул назад.  Следом за ними бежали страшные на вид люди
в  черных лохмотьях и размахивали кистенями и рогатинами.  В это время
дорога  свернула  в  сторону,  преследователи  пропали  за  поворотом.
Впереди на узкой тропе в беспорядке сгрудились возы,  лошадь встала на
дыбы, правые колеса въехали в канаву, телега наклонилась - и Бориска с
дедом Антипкой выкатились на мягкий мох. Обоз полыхал огнем самопалов,
раздавались истошные вопли.
     Пока Бориска  подымал  деда,  пока искали самопал,  пули и порох,
появились преследователи и с криками устремились к ним. У деда Антипки
задрожали  руки  -  порох высыпался.  Бориска выхватил у него самопал,
взялся за ствол: "Ну, держитесь, лихие!"
     Первым на  него наскочил,  крутя кистенем,  долговязый и лохматый
мужик,  сквозь прорехи в рубахе заметил Бориска болтающийся крестик на
шнурке.  Наверное, этот крестик заставил помора изменить свое решение.
Он перекинул самопал в левую руку и,  быстро сунувшись долговязому под
мышку,  легко  отшвырнул  его  в  сторону.  Но другого,  коренастого и
широкоплечего,  Бориска так ударил самопалом,  что  сломался  приклад.
Разбойник без звука рухнул в пыль.  Третий, совсем сосунок, потихоньку
пятился, неумело держал перед собой длинную рогатину. Бориска пошел на
него.
     - Не подходи! - завизжал парень. - Ой, не подходи - порешу! - А у
самого тряслись руки.
     Бориска стукнул ружьем по рогатине,  и парень, охнув, выронил ее.
Из  ельника,  бранясь  последними  словами,  выбирался долговязый,  но
Бориске уже не хотелось драться.
     Пальба смолкла, и раздался голос купца Рытова:
     - Эй, все целы?
     - Уходите! - сказал Бориска разбойникам. - Да бегите же, дураки!
     Разбойники, переглянувшись, нырнули в чащу и бесшумно исчезли.
     - Это ты добро сделал, что отпустил их, - произнес дед Антипка, -
повесили бы сейчас "голубков".
     К ним подбежали Харитон Рытов и другие возницы.
     - Сколько  убили?  -  Купец  увидел  Бориску:  -  А-а,  ты  здесь
оказался.
     - Со мной ехал от Каргополя, - ответил за него дед Антипка.
     Глаза Рытова недоверчиво полоснули по Бориске.
     - Самопал сломали,  курьи головы!  - он склонился над  лежащим  в
пыли разбойником: - Ну и ну! Кто ж его так?
     - Да вот, богомолец, - дед Антипка указал на Бориску.
     Купец выпрямился, еще раз цепко оглядел помора:
     - Удар у тебя - ой-ой-ой! Чем же ты его саданул?
     Бориска молча протянул сломанный самопал.
     - Да-а... Весь черепок раздробил. Силища у тебя, брат...
     Бориске было нехорошо.  Вызволяя телегу из канавы, он старался не
глядеть на убитого.  Купец велел бросить тело в лес,  но  сердобольные
мужики похоронили его православным обычаем:  чай,  тоже человек, даром
что лихой.
     "Худо я  жить  начинаю,  -  думал  Бориска,  трясясь в телеге,  -
человека загубил.  Жил он себе, жил и вдруг перестал. Кем он был? Ведь
не всю жизнь в лихих обретался. Может, и семья где есть, а я его..." У
Бориски и в мыслях не  осталось,  что  разбойник  мог  его  убить.  Он
казнился тем, что поневоле стал убийцей, и всю дорогу мучился и каялся
в содеянном.

        "2"

     Расставшись в Вологде с  дедом  Антипкой,  Бориска  отправился  в
Москву с богомольцами.  Толпа была немалая:  старики,  мужики,  бабы и
девки тащились кто в белокаменную, кто в Сергиеву лавру.
     Стояла невыносимая  жара.  Трава  побурела,  хлеб горел на корню.
Прошел день пресвятой богородицы  Казанской  -  самое  время  жать,  а
жать-то нечего. Слабый горячий ветерок гнал по полям горькую пыль...
     Чем дальше шли,  тем больше  встречалось  хмурых  неразговорчивых
жителей,  недобрыми взглядами провожали они богомольцев.  По вечерам у
деревенских  околиц  не  было  слышно  песен,  не  водились  хороводы.
Ночевать  богомольцев  не  пускали.  Деревни  и  села  словно вымерли,
обезлюдели,  даже собачьего лая не слышно было.  На ночлег приходилось
располагаться в чистом поле,  на лесных полянках.  Вставали с солнцем.
Дорога тянулась по луговинам,  косогорам,  лесам,  перешагивала  через
обмелевшие реки и речушки. Поля были напоены пряным духом разнотравья,
а в лесу стоял крепкий запах смолы.  Иногда явственно пахло гарью:  от
великой суши горели леса, торфяные болота...
     В чаще тревожно и  звонко  кричали  незримые  пичуги,  а  однажды
услыхали  путники  вороний  грай.  Подошли  ближе,  увидели:  висит на
дубовом суку труп человека и над ним черно от ворон.  Лица удавленника
не разглядеть - все исклевано,  руки назад заломлены, скручены толстой
веревкой,  и сам он,  длинный-предлинный,  синими пальцами  ног  почти
касается  земли.  Тать  лесной.  В  ужасе  закрестились  богомольцы  и
поспешили покинуть  страшное  место.  Едва  вышли  на  лесную  опушку,
навстречу  из  густого орешника высунулась лошадиная морда,  фыркнула,
прянула ушами и сказала:
     - Эй, что за люди?
     Богомольцы обомлели.  Тут лошадь сделала  шаг  вперед,  и  взорам
странников предстал дородный детина, сидящий верхом: глазки заплывшие,
бородища  распушена  на  груди,  суконный  кафтан  перепоясан   тонким
ремешком,  на  голове  потрепанная мурмолка.  Сидел он в седле плотно,
словно приколоченный.
     - Ну, чего молчите? - гаркнул он сиплым голосом.
     - С  Вологды,  милай,  на  богомолье  идем,  -  ответил  старшой,
согнутый  в  дугу  старикашка  (ему и кланяться не надо было,  навек в
поклоне застыл).
     - "На богомолье",  - передразнил его всадник, - много тут шляется
вашего брата.  Я вологодских ведаю:  на устах мед,  а в сапоге нож.  -
Детина  тронул  поводья  и  выехал  из зарослей.  - А не видали близко
крестьян с телегами?
     - Нет, милай, не видели. Окромя татя казненного никого не зрели.
     Окинув острым взглядом толпу,  всадник повернул было коня,  но  в
этот  миг  увидел  что-то  далеко  в  поле.  Он оглушительно свистнул,
раздался топот копыт, и на опушку вылетели еще четверо конных.
     - Вон они! - заорал детина, тыча рукой.
     Обдав странников  острым  запахом   лошадиного   пота,   всадники
п