атий назвал Корнеем, но в толчее людской
ничего не мог разглядеть толком.  Так и ввалился вместе с богомольцами
в монастырский двор.
     Когда Неронов  вошел  в Спасо-Преображенский собор,  толпа помалу
разбрелась,  но некоторые богомольцы не отходили от  паперти  -  ждали
конца литургии.
     Бориска выхода отца Иоанна не стал дожидаться - эка  невидаль!  -
еще  насмотрится  на  него  вдосталь.  Надо Корнея разыскать - вот что
важно!
     Пошел вокруг   главных  построек  монастырских.  Восточная  стена
крепости соединялась с соборами  полукруглыми  каменными  арками.  Там
было  сумрачно и сыро даже в это теплое солнечное утро.  Где-то капала
вода. "Тут, верно, и снег-то лишь к концу лета тает", - думал Бориска,
шагая по влажной траве и скользя по мокрым камням.
     В этом углу монастыря было безлюдно.  Шаркая сапогами  по  стене,
прошел одинокий караульный.
     - Эй, детина, ты что тут наглядываешь?
     Бориска задрал голову.
     - Да вот,  деда,  шукаю чернеца  одного,  Корнеем  звать.  Слыхал
небось такого?
     Старик оперся о бердыш, подумал.
     - Може,  и слыхал.  По мне они все одинаковы - монаси и монаси. А
на что он тебе?
     - Поблазнило, будто братуха мой.
     Караульный с хрипотцой вздохнул, почему-то поглядел по сторонам.
     - Дай вам бог свидеться.  Однако шел бы ты,  детинушка, отсель, -
старик закашлялся,  махнул рукой и побрел,  волоча  за  собой  тяжелый
бердыш.
     Бориска, озадаченный словами караульного, двинулся дальше. Проход
становился  шире,  из  темных полукруглых дыр в крепостной стене несло
холодом и сыростью, как из подземелья.
     Внезапно Бориска услышал протяжные стоны.  Он остановился, оробел
- не дать ли тягу?  Но подумал:  "Не беси же тут, в святом-то месте. А
ну  кто  свалился  в  яму  да  не могет вылезти..." Перекрестившись на
всякий случай,  стал подкрадываться  туда,  где  стонали,  ловил  ухом
звуки.
     Одна из дыр была заделана толстыми досками,  в них - дверца малая
с  засовом  и  вислым  замком,  около  дверцы  -  прислоненная к стене
ручница.  Видно,  сторож  отлучился  ненадолго.  Из-за  тех  досок   и
доносились стоны. (Ручница - пищаль.)
     Бориска прислонился щекой к дверце,  услыхал глухое  позвякивание
железа, и опять кто-то простонал жалостно.
     - Эй, - позвал он шепотом, - кто тут?
     Стало тихо.
     - Не боись, - снова зашептал Бориска, - я не сторож.
     Явственно зазвенело   железо.   Тот,   кто   сидел   за  дверцей,
приблизился. Бориска даже дыхание услыхал.
     - Ты кто? - спросил старческий голос.
     Как ему ответить? Парень помедлил и сказал:
     - Не тутошний я. Седни только объявился. Вместях с отцом Иоанном,
то бишь с Нероновым Иваном, приехал.
     Раздался приглушенный  стон,  и в стену ударили железом.  Бориска
понял, что узник в цепях.
     - Правда ли сие? - прохрипел тот из-за дверцы.
     - Истинный крест. А ты пошто тут сидишь?
     - Внимай,   добрый   человек,  -  задыхаясь,  торопливым  шепотом
заговорил узник,  - коли ты в самом деле с Нероновым, обскажи ему, что
пустынник анзерский Елизарий по прихоти архимандрита скован и в тюрьму
брошен ни за что ни про что.  Чуть не ежедень бьют мя плетьми,  живого
места не оставляя.  Пущай отец Иоанн вступится,  коли помнит мя...  Да
еще передай,  что не один я под замком-то.  В других ямах  також  люди
маются. Я за них слово держал, да и сам попал...
     - Ладно,  скажу,  отец Елизарий,  - пообещал  Бориска.  Он  хотел
спросить узника,  правда ли,  что видел он Никона со змием,  но тут же
отпрянул  в  сторону.  Под  арками  зазвучали  тяжелые  шаги.  Бориска
метнулся вдоль стены и, прижимаясь к ней спиной, тихо переступая, стал
удаляться от опасного места. Уйдя за поворот, он услышал грубый голос:
     - Ты  чаво  там  распелся,  дьявол?  Нишкни!  Ужо  отворю дверь -
наплачешься!..
     Выбравшись на   открытую   площадку,   залитую   солнцем,   помор
передохнул.  Теперь  ему  стали   понятны   странные   слова   старика
караульного.  Вот тебе и святая обитель!  Помолившись,  преподобные за
плети берутся,  братьев своих духовных лупцуют,  а потом снова в храм,
грехи замаливать. Ну и ну!..

        "4"

     Бориска оказался у высокого двухэтажного, похожего на храм дома с
крутой крышей и  каменным  узорочьем  по  карнизам.  Дом  покоился  на
подклете,  сложенном  из дикого камня.  Одно окно было раскрыто,  и до
Бориски долетел запах выделанной кожи.  "Чоботная палата", - догадался
парень.
     Прикинул по солнцу - пора и закусить. Выбрав плоский, выступающий
из подклета камень,  бросил на него тулупчик, присел, развязал узелок.
В узелке снедь  скудная  -  зачерствелый  хлебушек,  рыба  вяленая  да
головка лука. Не торопясь стал есть.
     Мимо проходили кучками и в  одиночку  монахи,  трудники,  бельцы,
косо  поглядывали  на помора.  В чоботной стучали молоточками.  Кто-то
напевал: (Белец - монастырский житель, не постриженный в монахи.)
                     Кидаю, бросаю да зелен виноград
                     К тебе на кроватушку на тесовую,
                     К тебе на постелюшку на пуховую
     Скрипнуло, распахнулось еще одно окно.  Бориска поднял голову.  В
проеме  оконном  стоял,  потирая  волосатыми  руками  выпуклую  грудь,
закрытую фартуком, рыжебородый мужик. Увидев парня, мужик подмигнул:
     - Хлеб да соль!
     - Ем, да свой! - отозвался Бориска.
     Два парня  в долгополых сукманах остановились перед Бориской.  Не
обращая на них внимания,  он жевал хлеб,  закусывал луковкой. Один, по
виду служка монастырский,  небольшого росту, скуластый, локтем толкнул
другого:
     - Глянь-ка,   земляк,  пристроилась  деревенщина,  хлеб  с  луком
ваглает, сапогами занюхивает. (Ваглать - есть, принимать пищу.)
     Широкоплечий крестьянин  -  немного постарше Бориски - в сапогах,
облепленных рыбьей чешуей, пробурчал:
     - А тебе-то что, Васька. Пущай его насыщается.
     - Ишь,  брезгует нашим-то, монастырским, - не унимался скуластый,
ощеривая желтые зубы. - А може, он - никонианин?
     От обоих несло перегаром. Бориска по младости лет зелья хмельного
не  пивал,  и  этот  запах  был  ему противен.  Не понравился и задира
Васька. Он хмуро глянул на парней.
     - Чего надо? Идите, куда шли.
     Васька ухмыльнулся.
     - Слышь,   Самко,   поучить  бы  не  мешало  вахлака.  (Вахлак  -
деревенский мужик.)
     - Связываться охоты нет,  - лениво проговорил Самко, - его соплей
пришибить можно. Пойдем, Васька.
     Служка пьяно засмеялся,  выкатывая наглые белесые глаза,  и вдруг
ударил носком сапога по платку со снедью  -  хлеб  и  огрызок  луковки
покатились в пыль.
     У Бориски напряглись мышцы:  "Ага,  драться захотел. Ну я ему!.."
Он  проворно  вскочил  на ноги,  схватил Ваську за ворот сукмана,  и в
следующий миг служка кубарем катился по траве,  сбитый страшным ударом
в голову.
     - А-а, ты этак! - взревел Самко и медведем двинулся на парня.
     Бориска пригнулся,  сунул кулаком,  как бревном, под вздох. Самко
охнул,  сложился пополам,  ухватясь за живот и  мотая  башкой.  Вторым
гулким ударом в поясницу Бориска свалил его на землю.
     - Ратуйте,  хрещеные!  Убивают!  - вопил Васька,  сидя на траве и
держась за левое ухо.
     Бориска подобрал хлеб, сдунул с него пыль, обтер рукавом.
     На крик сбегались люди.  Вокруг собралась толпа, не давая уйти. В
чоботной смолкла песня,  из  окон  высовывались  любопытные  чоботари.
Окружавшие Бориску люди хмурились недобро,  иные стояли,  раскрыв рты,
надеялись увидеть забавное,  были  и  такие,  чей  взгляд  не  выражал
ничего, кроме тупого равнодушия.
     - Чтой-то стряслось?
     - Эвон детина валяется.
     - У Васьки, служки Боголепова, харя разбита.
     - Тот молодший набушевал.
     - Пьяной, что ли?
     - А кто знат. Стрельцов кличьте, альбо караульных!
     Приковылял Васька, все еще держась за ухо.
     - Чаво стоите, вяжите татя! Он у меня слух отбил!
     С земли  тяжело  поднялся  Самко,  с  трудом  разогнул  поясницу,
отряхнул шапку.
     - Не надо вязать, - проговорил он, - и караульных не надо.
     - Верно!  -  подал  голос  рыжебородый мужик из окна.  - Я зрел -
Васька всему завод.
     - Да ты что, Сидор! - заорал служка. - Ить он меня изувечил!
     - А не лезь, - проговорил рыжебородый, - сказывал тебе земляк, не
вяжись. Дернул тя нечистый.
     В толпе засмеялись, кто-то выкрикнул:
     - Сидор Хломыга не солжет.
     - А парень-то, видать, не промах!
     - Ядреной. Экого ведмедя уложил...
     Бориска стоял,  опустив руки, исподлобья оглядывая окружавших его
людей, и был готов драться с любым - страха не было. Однако никто бить
его не собирался.  Один Васька горячился,  тряс кулаком, но не совался
близко.
     - Будет тебе!  - прикрикнул на  него  Самко,  шагнул  к  Бориске,
протянул широкую ладонь.  - Давай замиримся, паря. Меня ведь еще никто
не бивал.
     - А давай! - согласился Бориска.
     - Нутро у меня едва не отшиб, словно лошадь по спине лягнула.
     - Что  стряслось?  -  раздался,  перекрывая  гул толпы,  знакомый
голос.
     Расталкивая любопытных, вперед выступил тот самый монах, которого
он искал,  - Корней,  но теперь-то Бориска точно  видел  -  перед  ним
Корнилка, братуха старшой.
     - Что привязались к слуге Ивана Неронова?  - спросил тот, заложив
кисти рук за пояс и обводя толпу темным взором.
     - Вона как оно обернулось...
     - Слуга отца Иоанна парень-то! Ну, Васька, осрамился ты...
     Народ расходился - глядеть больше не на что. Опустели подоконники
в чоботной палате.  Бориска широко улыбнулся монаху,  но Корней строго
смотрел на него. "Что с ним, - подумал парень, - никак не узнает".
     - Отец Иоанн скоро службу кончит,  - сказал чернец,  - будешь его
выхода ждать?
     Бориска, не  отводя  глаз от Корнея,  кивнул головой,  перебросил
через плечо тулупчик.
     - Куда идти-то?
     - Пойдем к паперти Спасо-Преображенского. Почто дрался?
     Бориска нехотя ответил:
     - Да так... Зазря.
     Они направились к собору.
     - Как звать-то тебя? - крикнул вслед Самко.
     Помор обернулся, взмахнул рукой.
     - Бориской!
     Чернец шагал молча, о чем-то задумавшись.
     - Здорово,  братуха, - несмело произнес Бориска, - вот уж не чаял
тебя встретить.
     Чернец искоса глянул на парня:
     - Ныне  мое  имя - Корней.  Запомни.  - Он помолчал и добавил:  -
Может,  ко мне зайдем,  там и покалякаем... А дрался ты и в самом деле
зря.  Наперед  пасись,  рукам  воли  не давай,  не то мигом в холодной
очутишься. (Пастись - беречься, остерегаться.)
     Бориска усмехнулся:
     - Я уж про те холодные  ведаю.  Ненароком  со  старцем  Елизарием
через  стену  словами перекинулся.  Плакался Елизарий,  что по прихоти
настоятеля в цепи посажен. Верно ли, Корней?
     - Милые бранятся - только тешатся,  - пробормотал чернец,  и лицо
его стало злым. - Отец с матерью как там?
     Бориска опустил голову, и Корней резко остановился.
     - Чую, неладно, а то и вовсе худо. Неужто?..
     Оба перекрестились  на  главы  собора.  Корней  тронул Бориску за
рукав:
     - Идем, хочу тебя слушать.

     Келья у  Корнея  совсем маленькая.  И в солнечный день там темно:
узкое   окошко   смотрит   на   крепостную   стену.   Перед    образом
Николы-чудотворца - розового стекла лампадка (Корней подправил фитилек
- стало светлее).  В келье - небольшой, худо обструганный стол, топчан
и  колченогий  табурет,  на  столе  пухлая книга раскрыта.  Увидев ее,
Бориска невольно вздохнул стало быть, обучился Корней грамоте.
     Чернец кивком показал брату на табурет,  сам завалился на топчан,
свесил ногу,  закинул руки за голову.  Поискав глазами,  Бориска нашел
гвоздь в стене,  повесил тулупчик,  опустился на краешек табурета. Ему
были непонятны угрюмая молчаливость и холодность брата,  чего прежде у
Корнея  не  замечалось.  Парень  смотрел  на  чернеца  и ломал голову,
стараясь постичь причины  превращения  шебутного  молодца  в  мрачного
монаха. "И отчего он такой стал? - думал Бориска. - Кажись, все у него
есть:  крыша над головой,  харчи казенные;  вся и работа - бей лбом  о
пол. А вот поди ж ты - годов мало, а глядит стариком..."
     - Как тебя с Нероновым-то сойтись угораздило?  - нарушил молчание
Корней.
     Бориска, медленно покачиваясь, поглаживая колени, поведал о своих
мытарствах.
     - Жаль стариков,  - молвил Корней,  когда парень  кончил,  -  мир
праху их!
     Потом глянул на Бориску в упор.
     - А деньги где?
     - Какие деньги? - изумился тот.
     Брат опустил ноги на пол, уперся ладонями в край топчана.
     - Батяня был мастером лодейным каких поискать. По тридесять, то и
по  четыредесять рублев за карбас брал,  на том избу справил,  двор да
усадьбу, а ты - "какие деньги?".
     Бориска пожал плечами.
     - Не ведаю.  Я и на промысел-то пошел, потому как жить надо было.
Мать вся извелась еле концы с концами сводили.
     Взгляд у Корнея стал жестким.
     - Прижимист  был батяня - царство ему небесное,  - я-то знаю:  на
черный день копил, да видишь, как оно получилось. Спалили, стало быть,
избу?
     - Все спалили.
     Корней снова  прилег  на топчан,  подпер голову кулаком,  думая о
чем-то своем. Бориска тоже сидел молча, изредка взглядывая на чернеца.
Ушел  братуха  из  дому лет с пяток назад,  и Бориска в тот день долго
плакал в уголке.  Ведь старший брат никогда его  не  забывал,  делился
последней  краюхой хлеба и от деревенских задир оберегал.  Зато батяня
ругался на чем свет стоит и поминал какие-то деньги... Вот оно что! Не
без них, видно, ушел из дому Корней.
     Словно прочел его мысли соловецкий чернец.
     - Были, были у батяни денежки, да сплыли. - Он тяжело вздохнул. -
Эх, Бориска, кабы знатье, так взял бы я у него все серебро без остатку
и в оборот пустил.
     Бориске слова старшего брата не понравились.
     - Недобро баишь, братуха. Коли татьбу свершил, каяться надо, а ты
вроде жалеешь, что мало стащил. (Татьба - кража.)
     Корней впервые улыбнулся.
     - Татьба...  Без меня батяня ни одной лодьи не сладил  бы.  -  Он
поднялся  рывком,  протянул  к  Бориске  руки.  - Неужто ни полушки не
заробили они на лодейном строении?  - Он вскочил с топчана,  заметался
по  келье.  -  Просил батяню:  ожени - невеста есть,  да отдели,  свое
хозяйство поведу.  Где там!  За плеть взялся,  а я - ходу! Невеста тож
стервью оказалась:  не пойду,  грит, за неимущего. Обозлился я на весь
белый свет и порешил - уйду в монастырь.  Для пострига вклад нужен, те
деньги  -  семь  рублев - и пригодились.  Год спустя,  в первую неделю
опосля Филиппова заговенья постригся,  Корнеем стал. Поныне пребываю в
чернецах, молюсь за вас, грешных.
     - А душа-то неспокойна, не на месте душа, - заметил Бориска.
     - Верно,  братуха!  - Корней остановился возле брата, положил ему
на плечо тяжелую ладонь.  - Мало мне этого.  Зри, какова келья у инока
Корнея:  темница, а не жилье! Казенная. Кто из старцев деньги собинные
держит,  тот келью сам выбирает и купляет.  Те  старцы  в  чинах:  кто
приказчиком  на усолье сидит,  кто вершит в черном соборе дела,  а про
келарей да казначеев и говорить неча.
     Он наклонился к Бориске, зашептал в самое ухо:
     - Не можно всю жизнь в простых иноках маяться,  не хочу,  чтоб на
мне ездили. Чуешь?
     - Чую, - пробормотал Бориска, - гордыня тебя одолела, братуха.
     Корней отстранился, губы скривил в усмешке.
     - Наслушался Неронова. Брось ты его, не ходи с ним - пропадешь.
     - Это еще почему?
     - Пойми же,  - горячо заговорил Корней, - с Никоном бороться, что
плетью обух перешибать.  - Он выпрямился,  прислушиваясь,  выглянул за
дверь, потом плотно притворил ее. - Я тут насмотрелся всякого и посему
в  благочестивых  да  смиренных веру потерял.  Средь братии иные есть,
ровно бараны.  Крикни сейчас Неронов:  "Прав Никон!" - половина за ним
пойдет,  потому  как  боготворят протопопа,  не разумея за что.  А все
оттого,  что неграмотных полно в обители,  ни  честь,  ни  считать  не
умеют, древние предания на слух повторяют.
     Старший брат надолго уставился в окно,  затем повернулся спиной к
лампадке, лица его не было видно.
     - Но  мало  быть   грамотным,   -   продолжал   он.   -   Кичимся
православностью,  вопим,  бия в грудь перстами:  "Соловецкий монастырь
для всей Руси столп благочестия!" А что на деле? Кто больше урвет, тот
и  в князях.  Эх,  Бориска,  видно,  такова доля:  с волками жить - по
волчьи выть.
     Бориску испугали чудные слова брата:  монах, а такое сказывает. В
смятении поднялся он с табурета, осторожно спросил:
     - Веришь ли ты в бога-то?
     Голос Корнея прозвучал глухо:
     - Не  знаю...  Егда сюда пришел,  денно и нощно молился.  Войдя в
грамоту,  чел книги древние, евангелия, жития основателей монастырских
и много из тех книг постиг благотворного. Возомнивши себя всесведущим,
стал брать слово на большом соборе,  да окромя  бесчестия  от  старцев
соборных ничего не слышал; архимандрит меня плетью смирял дважды.
     - Однако за что же?
     - За то,  что перечил старцам, напоминая им, бражникам, о заветах
Зосимы и Савватия хранить благочестие да держать в сердцах своих страх
божий.
     Бориске не верилось, он недоверчиво покачал головой.
     Корней стиснул ладонями лицо, провел ими от лба до подбородка.
     - Опосля того отдали меня  под  начал  старцу  Герасиму  Фирсову.
Прославился  сей  чернец  тетрадками  своими  о  перстосложении.  Я те
тетрадки чел,  да умного в  них  отыскал  мало,  поелику  книг  больше
Герасима  ведаю.  Что  толку  исписывать бумагу изречениями из древних
преданий, коли собинных мыслей нет!.. Однако время подошло - с Никоном
сцепились.  Тут-то  и  объявилась цена тетрадям Герасимовым.  А сам он
бражник и коварник отменный...  (Поелику  -  потому  что.  Коварник  -
сплетник, доносчик, наушник.)
     Бориска присел рядом, погладил брата по спине.
     - Бежал бы ты отсель,  Корней.  Давай-ко вместе!  Делом займемся,
будем, как батяня, суда строить.
     Дрогнула братухина спина, напряглась.
     - Сызнова государево тягло нести?  Ныне на поборы не  напасешься.
Соборное Уложение поперек хребта всем легло.  От него не токмо миряне,
монастырь стонет. - Он понизил голос. - Слышал я, будто Никон супротив
Уложения  восстает...  (Никон  действительно  отрицательно относился к
Соборному Уложению 1649 года,  но единственно в  той  части,  где  оно
запрещало  духовенству  приобретать  вотчины  и учреждало Монастырский
приказ,  ограничивавший  судебные  привилегии  духовенства  и   власть
патриарха Корней тщится видеть в Никоне защитника народных масс.)
     За окошком стемнело.  Фитилек в лампадке горел крохотным огоньком
- кончалось масло.
     - Неронов  баял  про  конец  света.  Неужто  скоро?  -  задумчиво
произнес Бориска.
     - Кто знает...  То не нам - богу ведомо.  А тебе еще раз советую:
покинь Неронова, обманешься.
     - Я слово ему дал. Провожу, куда идет, а там видно будет.
     - Ну, гляди сам. Я ведь тебе ныне замест отца. Ежели худо станет,
вертайся сюда, пособлю чем смогу.
     Бориска помолчал малость, потом молвил:
     - Что-то все у  вас,  в  церкви,  перепуталось.  Сам-то  ты  кого
держишься? Может, Никона?
     Корнея было едва слышно.
     - Хулят Никона,  что многого требует от братии. А коли вдуматься,
патриарх - вострого ума мужик.  Шутка ли:  зажать в кулаке всю церковь
да  вровень  с  царем  встать!  Не  каждый такое сможет.  И ведь как в
сказочке:  жил да был крестьянский сын Никитка Минич...  А теперь? Сам
великий патриарх, великий государь Никон!.. Мне судьба Никона покоя не
дает.  Иной раз вопрошаю себя хватило бы сил моих,  чтоб достичь  того
же?
     - Высоко метишь, братуха.
     Корней, словно не расслышав Борискиных слов, продолжал:
     - Противятся Никону лишь по злобе да по неграмотности.  Я  прочел
хартейных   книг   довольно   и  столько  путаницы  и  разнословицы  в
богослужебных чина