н уже не различал в толпе тех, кто пришел с ним, и с ужасом
соображал:  "Батюшки!  Да как же это я опростоволосился?..  Ведь не я,
они  меня  сюда привели!.." Чьи-то узловатые пальцы с грязными ногтями
осторожно,  но сильно взяли его за запястья,  и  он  тут  же  выпустил
поводья.  Потом  он  уже  не  помнил,  как  очутился  на  земле.  Мимо
проходили,  посмеиваясь,  мужики,  посадские люди, какие-то оборванцы,
солдаты  из  его  роты  и  роты  капитана  Панфилова.  Князь стоял как
оплеванный, и, когда наконец полностью осознал, что произошло, чувство
стыда  и  детской  беспомощности  охватило  его.  Ничего не видя перед
собой,  он доплелся до ограды,  прислонился лицом к холодному камню и,
опустив голову, тихо заплакал...
     Навстречу толпе спешил грузноватый  седеющий  боярин  в  шелковом
опашне - Стрешнев. Не отступая от него ни на шаг, придерживая короткие
шпаги,  двигались несколько урядников из  полка  Шепелева.  Среди  них
выделялся   своей  громадной  рыжей  головой  Кондратий  Песковский  -
удрал-таки в Коломенское.
     Боярин бесстрашно остановился перед толпой, развел короткие руки.
     - Люди московские, ай случилось что?
     Мартьян Жедринский, нехорошо усмехаясь, сказал:
     - Ты, боярин, дурнем не прикидывайся.
     Стрешнев сжал  зубы,  глаза  беспокойно  обегали толпу.  Он и сам
понимал,  что задал дурацкий вопрос.  Опустив  руки,  он  уставился  в
рябоватое лицо Жедринского.
     - К государю челом бить? Нет здесь государя. Уехал...
     - Брешешь,  боярин! - выкрикнул Нагаев. - Сей же час доложи царю,
что московский люд желает с ним побеседовать.
     Стрешнев отпрянул в сторону.
     - Эй, стрельцы, ко мне!
     - Я  тебе  покажу  стрельцов!  -  из  толпы  вывернулся Лунка и с
клевцом в руках бросился к боярину.
     Стрешнев и  урядники,  толкая  друг  друга,  кинулись  в  ворота,
заперлись. В это время раздался крик:
     - Государь тут, обедню стоит в Вознесенской!
     Народ хлынул  к  церкви  Вознесенья.  Обступили  храм,  лезли  на
крыльцо,  карабкались  по  карнизам.  Егорка протиснулся по лестничным
переломам в первые ряды.  Охрана, состоящая из десятка стрельцов, была
смята,  народ  подступил  к  притвору.  В густом полумраке церкви были
видны лишь переливающиеся тусклой  позолотой  и  серебром  боярские  и
церковные  одежды,  поблескивали  золотые  росписи  на стенах,  лепные
украшения царских врат, древний иконостас, паникадило.
     Некоторое время горожане и бояре молча смотрели друг на друга.
     Но вот  золотисто-парчовый  рой  расступился,  и  перед   Егоркой
появился человек в богатой одежде. И хотя Егорка не мог разглядеть как
следует его лица,  он сообразил,  что это - сам царь.  Государь сделал
еще  шаг,  и  солдат  увидел  бледное  лицо,  на  котором  посвечивали
бисеринки пота,  вздрагивали тяжелые веки.  Глаза Алексея  Михайловича
пробегали по лицам мужиков, но ни на ком не останавливались.
     - Государь,  - раздался голос  Жедринского,  -  народ  московский
требует предстать перед ним.
     Всколыхнулась парча  на  царской  груди,   вспыхнули   лалы.   На
мгновение  загорелись гневом царские очи,  но сразу же ласковая улыбка
зазмеилась на тонких губах. (Лал - род желтого яхонта.)
     - Ступайте на двор, - тихо проговорил он, - я следом.
     Народ попятился от дверей.  За спиной государя торопливо зашептал
тесть, Илья Данилович Милославский:
     - Алеша, милый, не ходи туда! Ох, не ходи... Разорвут!
     Царь, не   оборачиваясь   и   продолжая  улыбаться,  зло  оборвал
тестюшку:
     - Молчи! Наворотил дел - сам нынче берегись. Слышишь, о чем чернь
вопит?  Головы твоей требует!  Скажи Ртищеву,  Хитрово Богдану,  родне
своей  -  пущай  прячутся у царицы,  у царевен,  хоть у черта,  прости
господи,  но сидят тихо.  Сам пасись пуще всего. Поймают - убьют... Ты
тут, Собакин?
     - Тут,  государь, - по-змеиному гибкий узколицый стольник, словно
крадучись, приблизился к царю.
     - Что есть духу скачи незаметно в Москву,  собери стрельцов, всех
собери - и сюда!
     Илья Данилович схватил было зятя за рукав,  чтобы остановить,  но
царь вырвался и не спеша стал спускаться с крыльца.
     Остановившись на нижней  паперти,  царь  глянул  вокруг  себя,  и
сердце у него задрожало,  ноги стали ватными. Всюду, куда ни падал его
взор,  видел он свирепые разгоряченные лица  и  тысячи  глаз,  горящих
страшным огнем.  Он отшатнулся,  но остался на месте, понял, что стоит
ему сейчас повернуться спиной,  как его  убьют.  Для  этих  людей  нет
сейчас  ничего святого,  и царь им не царь - одна видимость.  Он снова
выдавил  слабую  улыбку,  всем   своим   видом   постарался   выразить
добросердечие и кротость. Чему-чему, а этому он выучился за семнадцать
лет царствования.
     Видя, что  Жедринский медлит,  Лучка Жидкий выдернул у него из-за
пазухи подметное письмо,  положил в шапку и с поклоном подал государю.
Безотчетным движением царь принял бумагу, а Жедринский сказал:
     - Государь, весь мир требует, чтоб ты это письмо вслух прочитал и
велел тотчас изменников,  виновных в чеканке медных денег,  пред собой
поставить.
     Стоявший рядом  Егорка  заметил,  как  мелко  дрожали  пухлые,  с
веснушками царские пальцы,  и вдруг до него  дошло:  "А  ведь  он  нас
боится,  государь-то!.. То-то! С народом не шути!" И он смело глянул в
глаза Алексея Михайловича.
     Мысли у  царя  путались.  Он продолжал улыбаться и к ужасу своему
понимал, что выглядит дурак дураком. Шум в толпе усиливался.
     - Выдай нам Ртищева!
     - Милославских подай, кровопивцев, мы им суд учиним!
     - Эй, государь, решай поскорее, некогда нам!
     - Изменникам - смерть!
     Царь словно очнулся от тяжелого сна, стал тихо говорить:
     - Идите с миром  домой,  люди  московские.  Верьте  моему  слову:
разберусь.  Ступайте  по домам.  Просьбишки ваши сполню.  Возвернусь в
Москву - суд учиню...
     - Не желаем в Москву!
     - Деньги медные отмени, через них с голоду пухнем!
     - Отмени, государь, помилуй!
     - Пятинную деньгу не вели брать!
     - Житья от купцов не стало, разорили, окаянные!
     Толпа напирала. Передние ряды едва сдерживали хлынувшую к паперти
массу народа.
     - Разберусь,  во всем разберусь,  -  бормотал  царь,  прижимая  к
жирной груди короткопалую ладонь, - слово даю государево.
     Егорка ухватил царя за дутую золотую пуговицу:
     - Эх,  государь, чему верить-то? Нам, солдатам, и вовсе невмоготу
стало, ни тебе пожрать, ни попить. Купчишки, целовальники медных денег
против твоего указу не берут. Чему верить?
     Вперед вытолкнули купца с разбитым лицом.
     - Покайся  перед  государем в воровстве,  гнида!  - Лунка пригнул
купца к царским ногам. - Кайся, вор!
     - Не  виновен  я,  невиноватый!  -  визжал купец.  Его оттащили в
сторону,  замелькали  кулаки.  Царя  оттолкнули,  и  золотая  пуговица
осталась  в  кулаке  у Егорки.  "Счастье принесет",  - подумал про нее
солдат и опустил пуговицу за голенище.
     - Берегись! - раздались зычные оклики.
     Рассекая толпу,  отряд стрельцов подводил к царю оседланного, под
дорогим  арчаком  коня.  Алексей Михайлович,  увидев его,  взбодрился.
(Арчак - седло.)
     - Верьте мне, миряне, слово сдержу! - выкрикнул он.
     - А чтоб слово было крепко,  давай ударим,  - предложил  Лунка  и
протянул  ладонь.  Ударили по рукам царь и архангельский мужик,  сжали
друг другу ладони, поглядели в глаза.
     "Попадись ты мне,  шпынь,  - думал царь,  глядя в веселое Лункино
лицо, - не до смеху станет".
     "Ох, государь, - думал Лунка, - чую, нет тебе веры ни сегодня, ни
завтра. Рука потная, скользкая, точно гадюку держишь".
     Толпа одобрительно  загудела:  всем  было  видно,  как на крыльце
мужик  с  царем  об  руку  бился.  Царя  подсадили  в  седло,  и   он,
сопровождаемый  стрельцами,  шагом  двинулся на свой,  государев двор.
Народ бросился следом.
     - Государь, милости просим, не дай загинуть!
     - Детишек спаси от смерти голодной!..
     Захлопнулись ворота,  тяжелые,  железные, с облупившейся краской.
Мрачные  грозовые  тучи  надвигались  со  стороны  Москвы.  С   высоты
Коломенского  холма  многие  увидели,  как вспыхнула синим огнем шапка
Ивана Великого и погасла. Пророкотал далекий гром...
     С уходом царя в толпе начался разлад.
     Вездесущий Егорка торопливо выкладывал приятелям новости:
     - Ногаев,  Жедринский и Жидкий, а с ними еще многие люди порешили
уходить на Москву.  Прошел слух,  будто кто-то видел,  как ускакал  из
усадьбы стольник Собакин. Не иначе как за подмогой.
     Лунка, выслушав, сплюнул:
     - Нам уходить рано. Дождемся, как царь поедет. Следом пойдем.
     Провка Силантьев снял железную шапку, почесал в затылке:
     - Не мешало бы от греха...
     - Вечно ты сумлеваешься,  - накинулся на него  Фомка,  -  царь  с
Лункой об руку бился. Это знаешь... Царево слово.
     Лунка угрюмо глядел на запертые ворота, думал о своем.
     Поигрывая чеканом,   к  ним  подошел  знакомый  рейтар  из  полка
Тарбеева  галичанин  Федор  Поливкин,  красивый  чернявый   парень   с
белозубой  улыбкой.  (Чекан  - клевец - (молоточек с клювом на древке,
оружие).)
     - Что носы повесили, датошные?
     - А ты чему радуешься?
     - Чую, быть потехе. - Поливкин взмахнул чеканом.
     - Никак драться собрался... Вечно они так, рейтары-то, им бы лишь
рожу бить, неважно за что, за царя, за бабу ли...
     - А вам только водку жрать, кисла шерсть.
     Взвизгнули ворота,  отворились.  Показались  несколько всадников.
Впереди опять боярин Стрешнев,  но уже в кольчуге,  при  сабле.  Сзади
тряслись в седлал урядники полка Аггея Шепелева.
     - Глянь, братцы, снова Стрешнев пожаловал!
     - И Песковский Кондратий... У-у, рожа поганая!
     - Их-то нам и надобно!
     Чалый конь  с  золотистым хвостом и гривой приседал под боярином,
косил на людей глазом,  испуганно всхрапывал.  Стрешнев приподнялся  в
стременах, надсаживаясь, заорал:
     - Эй, гилевщики, государь велел вам разойтись! Ступайте по домам!
     - Во-она, государь велел...
     - Хватай его, гадину!
     - Он тоже в письме помянут, смерть ему!
     - Это не тот,  другой...  (Речь идет о боярине Р. М. Стрешневе. В
толпе же вместе с именами Милославских,  Ртищева и других было названо
имя Семена Родионовича Стрешнева.)
     - А нам все одно, коли боярин. Берите Стрешнева!
     Конь Стрешнева  взвился  на  дыбы,   сверкнули   подковы.   Толпа
отхлынула.  Стрешнев, бледнея, припал к лошадиной шее, с силой вытянул
по  крупу  нагайкой.  Выдирая  комья  земли  с  травой,   конь   круто
развернулся  и  исчез  в  воротах.  Урядники тоже пытались скрыться за
спасительным железом ворот,  но лошади слушались худо.  Люди  окружили
их, стали теснить к реке.
     - В воду их, аспидов!
     - Топи-и-и!
     Брызги, ржание,    дикие    вопли,    матерщина...    Песковский,
захлебываясь,  выпутал  ногу  из стремени,  вскочил.  Вода ему была по
пояс.  Не успел разглядеть налетевшего на него человека,  как  получил
сокрушительный  удар  по  лбу...  Повезло Кондратию с черепом - хоть и
маленький лоб,  да кость бычья.  Упал,  снова поднялся и,  превозмогая
тяжесть намокшей одежды,  часто окуная рассеченное лицо в воду, поплыл
на другую сторону реки.

        "3"

     - Ушел  гад,  -  произнес  Егорка,  глядя,   как   рыжая   голова
Песковского красным поплавком уплывает все дальше к другому берегу.
     - Ништо, попадется еще. Жалко, мало я ему треснул. - Лунка уселся
на  траву,  стащил сапоги и вылил из них воду.  - Что же теперь делать
будем?  Царь-государь в тереме заперся,  бояре-изменники бог весть где
обретаются...
     Приятели молчали.  Провка Силантьев хмурил брови, грыз былиночку.
Запал у него пропал, и больше всего хотелось ему сейчас пожрать. Фомка
задумчиво плевал в воду,  а Егорка мучился в мокрых сапогах -  снимать
боялся: увидят царскую пуговицу, привяжутся, откуда да зачем.
     Народ на берегу волновался,  но уже по одному  и  группками  люди
стали уходить от дворца.
     Фомка кончил плевать,  потянулся  и,  словно  собираясь  улететь,
взмахнул длинными руками.
     - Эх,  товарыщи,  докричались мы дальше некуда. Смекаю, и в самом
деле по домам надо. Ничего путного не добились, поозоровали только...
     - Как же так,  -  встрепенулся  Егорка,  -  почто  уходить?  Нет,
братцы, не тоже этак-то. Пущай хотя бы жалованье серебром дадут.
     Лунка насмешливо глянул на него.
     - Это кто же такой жалованье тебе даст, уж не царь ли?
     Рябоватое Егоркино лицо порозовело.
     - Эх ты,  красна девица!  - Лунка вскочил, притопнул каблуками. -
Так он и вывалил тебе свою казну.  Вот это  видел?  -  показал  Егорке
кукиш.  -  Того  и гляди стрельцов сюда пригонят,  а уж они-то с нашим
братом солдатом шутковать не станут.
     - Стрельцы?  -  недоверчиво  спросил  Фомка.  -  Так ведь и они -
мужики.
     - Мужики, да не нам ровня. Какие такие у тебя есть животы? Порты,
да рубаха,  да крест нательный.  А у стрельца - хозяйство.  За него он
любому  голову  отвернет.  Тронет  боярин стрельца,  он и на боярина с
бердышем полезет. Одарит его боярин рублем, он за этот рубль кого хошь
удавит. (Животы - имущество.)
     - За рубль-то, пожалуй, и я подерусь, - сказал Фомка.
     - Рубль рублю рознь. Мне он нужен, чтобы с голоду не подохнуть.
     - У нас на Севере стрельцы худо живут,  -  проговорил  Провка,  -
перебиваются.
     Напомнил Провка про родную сторонку,  и замолчали солдаты,  думая
каждый   о   своем   горе,   оставленном  далеко  за  сотни  верст  от
Коломенского...
     Егорка вдруг стукнул себя по лбу.
     - Задумка  есть.  Надо  стрельцов,   что   в   Москве   остались,
подговорить сообща стоять.  Обсказать им, так, мол, и так, мы супротив
вас,  стрельцы московские,  ничего худого не держим, только помогите с
боярами управиться или уж совсем ни во что не встревайте...
     - То  верно,  -  медленно  проговорил  Провка,  -  им  бояре  тож
опостылели. Потолковать стоит со стрельцами.
     - А иноземцев забыли,  - сказал Фомка,  - Патрик Гордон2  недавно
тут вертелся,  ускакал,  видать,  за своими немцами.  (Патрик Гордон -
выходец из Шотландии, переехавший в Россию и служивший в полках нового
строя   (состоявших   из   иноземных   наемников)  при  царях  Алексее
Михайловиче, Федоре Алексеевиче и Петре Первом.)
     - Соединимся со стрельцами - с иноземцами управимся,  - убежденно
произнес Егорка.
     Лунка, слушая их, крутил головой, наконец плюнул с досады.
     - Эк вас разобрало! Ничего у вас не выйдет. Ну, да как хотите.
     И пошли  Егорка  Поздняков  с  Провкой  Силантьевым к Москве,  не
оглядываясь.  А стоило бы оглянуться,  еще  раз  посмотреть  на  своих
однополчан,  ибо  со  многими из них не суждено было им встретиться на
этом свете.
     Чтобы сократить  путь,  двинулись  они буераками да оврагами и не
видели,  как пропылила к Коломенскому телега с захваченным восставшими
сыном  Василия  Шорина,  как  бросились за ней следом возвращающиеся в
Москву люди,  как снова подступил  народ  к  дворцовым  стенам,  вновь
требуя  выдачи ненавистных бояр.  Не видели этого Егорка с Провкой.  А
очень скоро,  когда  продрались  они  сквозь  кустарник,  в  грудь  им
уперлись острия стрелецких бердышей.
     Егорка отшатнулся, но его ухватили за руки. На Провке тоже висели
двое в белых полтевских кафтанах.
     - Что вы,  робята!  - взмолился Провка. - За татей пас посчитали?
Заплутали мы, отпустите Христа ради.
     Стрельцов было десятеро,  и не могли знать Егорка с Провкой,  что
нарвались  они  на  головной  дозор,  который шел впереди спешащего на
помощь царю большого стрелецкого отряда из Москвы.
     - Да  это  солдаты,  - сказал один из стрельцов,  сухой плечистый
старик с длинной редкой бородой,  - я знаю,  они в  Кожевниках  стоят.
Пущай себе идут.
     - Ишь ты, солдаты, - скороговоркой заговорил другой, низкорослый,
губастый,  -  отколь  видно,  на лбу,  что ль,  написано?  Может,  они
гилевщики,  что  государя  убить  хотели  на  Коломенском!   Ишь   ты,
отпустить... Пустим, а что тогда?
     Пока стрельцы препирались,  на бугор взбежал темнолицый десятник,
осмотрелся,  махнул рукой.  Скоро послышался звяк железа,  топот сотен
каблуков, и один за другим стали появляться стрелецкие отряды (в белых
кафтанах - приказа Ивана Полтева,  в клюквенных- Артамона Матвеева,  в
голубых - Аврама Лопухина) в полном вооружении - словно на войну.
     "Вот и  договорись  тут",  -  подумал Егорка и,  переглянувшись с
Провкой, тихонько вздохнул.
     Старик стрелец   побрел   к  десятнику,  стал  что-то  объяснять,
показывая сухим пальцем на солдат. Десятник ругался, тряс кулаком...
     Вернувшись, стрелец всадил в землю бердыш,  стараясь не глядеть в
глаза солдатам, вытащил из-за пазухи кусок веревки.
     - Ничего не поделаешь,  солдатушки.  Велено вести вас связанных в
Москву... Эх, пропади все пропадом!..

     Егорку с Провкой посадили под замок в  глухом  подклете  какой-то
избы  неподалеку  от  Разбойного  приказа.  Подклет  не отапливался ни
зимой,  ни летом,  было в нем сыро и холодно даже в жаркие дни,  стены
были покрыты вонючей плесенью, и приятели поняли, что изба не жилая, -
какой добрый хозяин станет гноить дом за здорово живешь.  Единственное
волоковое окошко,  похожее на дыру,  пропускало скудный свет.  А когда
глаза привыкли к темноте,  увидели солдаты вбитые в стены толстые ерши
и на них в кольцах ржавые цепи...
     Вдвоем оставались недолго. К вечеру с ними сидели уже десятка три
человек.   Те,  кого  приводили,  торопились  рассказать  о  том,  что
случилось в Коломенском.
     - ...Сына-то  Шорина на улице в Москве спымали да к царю повезли.
А он уж переоделся в крестьянское,  лыжи навострил в Польшу,  ну его и
цоп!..
     - ...Народ,  который  в   Москву   вертался,   назад   побег,   в
Коломенское.   Шоринского  сынка  перед  государем  поставили,  и  тот
признался,  что батько его за рубеж утек.  Ух,  и закипел мир. Охрана,
челядь  дворцовая попрятались кто куда.  Начали было бояр искать,  да,
откуда ни возьмись, - стрельцы: полтевцы, лопухинцы, матвеевцы - злые,
как черти,  ох,  батюшки, вспомянешь - мороз по коже. Вместо бояр, они
по нам вдарили...  (В.  Шорин на самом  деле  прятался  в  доме  князя
Черкасского,  двор  которого,  как  и  дворы других высокопоставленных
противников Милославских, остался нетронутым во время Медного бунта.)
     - ...Братцы,  народу  погубили  в  Коломенском  тыщи:  кому  руки
отсекли,  кому головы,  а кого в Москва-реке утопили. Ни один живым не
ушел!
     - А ты как здесь оказался?
     - Я плавать умею, меня не утопишь.
     - Стало быть, не всех же потопили.
     - Может, и не всех, однако много...
     Егорка тронул за плечо приятеля:
     - Как мыслишь, живы Лунка с Фомкой?
     Провка ничего не ответил.  С той минуты,  как взяли их  стрельцы,
Провка двух слов не сказал,  совсем духом упал солдат. Егорка обиженно
замолчал.
     К ночи в подклет впихнули рослого человека.  Он вырывался,  ругал
стрельцов матерно,  но кто-то из караульных ударил  его  тупым  концом
бердыша, и он кулем повалился на землю.
     - Никак,  Федька Поливкин,  - сказал Егорка,  вглядываясь в  лицо
лежащего. - Помоги, Провка.
     Вдвоем оттащили рейтара к стене;  он охал,  одежда  была  на  нем
разодрана,  один глаз подбит, но солдат узнал их, улыбнулся, показывая
полый, без единого переднего зуба рот.
     - А-а,  трескоеды,  и вы тута... Вот как меня! Был рейтар, а стал
калекой. По печенкам били, сволочи...
     - Не ведаешь, как там наши, Лунка да Фомка? - допытывался Егорка.
     - Не-е-е,  не видал.  Там такое творилось... Мужичье бестолковое.
Резали их, как баранов...
     Ночь была тревожной, где-то до зари стучали топоры.
     Егорка вслушивался  в  этот стук и недоумевал:  кому понадобилось
строить в ночной темноте? Спать не хотелось.
     Он тихонько  стащил  сапог,  размотал  портянку