нях,  понурившись, свесив ноги, валенки чертили
по снегу кривые борозды.  До ночи еще было далеко,  а небо  хмурилось,
наливалось  зловещей  тьмой.  Закружилась  поземка,  в  лицо  швырнуло
жесткой снежной крупой.
     - Пурга-завируха  собирается,  -  нарушил  молчание  Нил,  -  тут
неподалеку есть крестьянский двор, надо успеть к нему.
     Бориска кивнул головой,  вытянул шею, но ничего не мог разглядеть
в сгустившейся темени.
     - Правей бери! - крикнул Стефанов.
     Сойдя с дороги,  сани пошли по заснеженным  ухабам.  Лошадь  едва
вытягивала  их  из  невидимых  ям и колдобин.  Вот впереди - толком не
разберешь  близко  ли,  далеко  ли  -  мелькнул  огонек,  но  тут   же
по-лешачиному  свистнул,  захохотал  ветер,  и  в  один миг все вокруг
пропало в крутящемся мраке.  Нил спрыгнул с саней и,  взяв лошадь  под
уздцы, побрел в ту сторону, где только что виднелся огонек.
     Ветхий, дрожащий под напором ветра заборчик возник внезапно.  Это
был угол тына;  если бы взяли правее,  то прошли бы мимо,  не заметив.
Ощупью добрались до  ворот,  изо  всех  сил  начали  орать  и  греметь
железным кольцом в тес.
     Наконец ворота  распахнулись,  отбросив  в  сторону  человека   в
долгополом  тулупе.  Въехали  во  двор,  втроем еле заперли ворота.  В
снежной кутерьме смутно виднелись колодезный журавль и низкая изба.
     В сенях  трясли  полушубками,  сбивали  голиком  снег  с валенок.
Человек,  встретивший их,  посветил лучиной,  потом  сбросил  тулуп  и
малахай - оказалась баба с остроскулым суровым ликом.
     - Входите! - отворила дверь в избу.
     Чадно, дымно.  В  светце  потрескивает  лучина,  угли  в трубочку
скручиваются - к морозу,  - шипят,  падая  в  ведро  с  водой.  Вместо
потолка  серыми  волнами  колышется печной дым,  ест глаза - какая там
тяга в пургу,  все в обрат тащит. Прямо на полу, на овчине, натянув на
носы  лоскутное  одеяло,  блестят глазенками пятеро ребятишек,  похоже
погодки.  Под божницей на лавке надрывно кашляет костистый  с  впалыми
щеками нестарый еще мужик.
     Нил отодрал с  усов  и  бороды  сосульки,  не  глядя  на  образа,
перекрестился, будто паутину смахнул.
     - Здорово живете, хозяева!
     Мужик под  образами  медленно  повернул  к  нему исхудавшее лицо,
долго всматривался, потом тихо сказал:
     - Хрещеные, а бога не поминаете.
     - А за что его поминать-то?  - усмехнулся Нил.  - Бог мил тому, у
кого много всего в дому.
     Хозяйка исподлобья глянула строгим взором, отошла к прялке:
     - На жратву не надейтесь - сами голодаем.
     - Вижу, хреновая у вас житуха, - согласился Нил.
     - А ты не зубоскаль,  - опять строго сказала хозяйка, - выискался
шпынь.
     - Вы кто - лихие? - спросил из угла мужик.
     Нил быстро ответил:
     - Не  боись,  худа  не сотворим.  Переждем пургу да уйдем - вот и
весь сказ.
     Мужик опустил  голову  на тощую подушку в алой наволочке,  хрипло
вздохнул:
     - Ждите...
     Трещала лучина,  кашлял  хозяин,  под  одеялом  вертелись   чада,
изредка   попискивая.  Безостановочно  крутилось  в  пальцах  у  женки
веретено. Печка протопилась, и дым потихоньку уносило наружу.
     - Сколь же земли у вас? - спросил Нил, расстилая на полу у дверей
полушубок.
     Не оборачиваясь, женка ответила:
     - А тебе зачем знать?
     - Просто так. Четь, что ли?
     - Четь. (Четь - полдесятины, примерно 1400 квадратных саженей.)
     Нил уселся  на  разостланный полушубок,  кряхтя,  стал стаскивать
валенок.
     - Тягло монастырю, верно, боле рубля в год платите?
     - Платим,  что делать,  - вздохнула хозяйка,  - платим и с голоду
мрем. Дани да оброку осьмнадцать алтын, сошных денег и за городовое, и
за острожное дело, и за подводы - осмь алтын да две деньги. Стрелецкий
хлеб натурой отдаем, а свои дети тощают - кожа да кости. Еще доводчику
отдай по две деньги ни за что ни про что на Велик день  да  на  Петров
день,  а  в  Рождество  -  аж  четыре  деньги.  Где  ж  их напасешься,
денег-то...
     Нил наконец  устроился:  на  одну  полу прилег,  другой накрылся,
воротник - под голову.  Бориска,  глядя на него, сделал все так же, но
не  столь ловко.  Пока он возился с полушубком,  Нил переговаривался с
бабой:
     - Хозяин-то надорвался, никак?
     - Связался с рыбной ловлей. В студеной воде забор колил, а опосля
слег,  которую  неделю  не  встает,  -  хозяйка ладонью вытерла глаза,
высморкалась в подол.  - Ох,  горе горькое!..  А рыбы-то  -  будь  она
неладна! - монастырь две доли берет, а мужику всего одна остается...
     - Да уж такое оно,  тягло-то, - пробормотал Нил, - и кровь и соки
из  человека  сосет.  Черносошным-то  государевым крестьянам еще хужей
приходится.  Взять бы  того,  кто  все  эти  подати  выдумал  и  людей
закабалил, да башкой о пень...
     - Страшно ты говоришь, - прошептал Бориска. - Слыхал я, что сие в
соборном Уложении записано, а писали его бояре, царь да патриарх. Кого
же ты хочешь о пень головой?
     - А ты погляди на этих зайчат, - в голосе Нила зазвучала злоба, -
в чем они провинились перед  боярами,  что  должны  сидеть  голодом  в
дрянной избе?! Не ведаешь. То-то!..
     К ночи метель  не  утихла,  а  наоборот  -  разбушевалась  вовсю.
Бориска,  лежа  с Нилом у порога,  слушал,  как воет на чердаке вьюга,
стучит по бычьему пузырю в окошке снежная крупа. Беспокойно ворочались
под  лоскутным  одеялом  и  посапывали  ребятишки,  в  трескучем кашле
заходился хозяин. В избе в темноте хозяйничали тараканы, падали сверху
на лицо. Бориске спать не хотелось.
     - Нил,  - прошептал он,  - а,  Нил!  Ты почто не похотел  назвать
себя.
     Стефанов долго не отвечал,  но Бориска  чувствовал,  что  тот  не
спит.
     - Что же мне свое имя на каждом углу орать?  - отозвался  наконец
Нил.
     - Мужик усомнился, подумал - лихие мы.
     - Леший с ним, пущай думает...
     - Нехорошо как-то, не по-людски.
     Нил резко повернулся к Бориске лицом:
     - На тебе крови ничьей нет?
     Перед глазами  у  Бориски  встали вологодская дорога белой ночью,
разбойники с рогатинами,  драка и человек,  которому разнес он  голову
ударом самопала...
     Нил понял его молчание по-своему:
     - Стало быть,  никто тебя не ищет.  Кому ты нужен?  Вот коли меня
поймают,  то уж мне верно  не  жить.  Хочешь  знать,  как  помрет  Нил
Стефанов?..  Будут  на  мне  в  тот  день  лишь  рубаха да портки,  на
запястьях - цепи тяжелые,  под ногами - досочки  тесовые.  Чужие  руки
сорвут  с  меня  рубаху,  схватят  за плечи,  поставят на колени перед
чурбаном дубовым.  Тот  чурбан  кровью  залит,  волосами  облеплен,  и
смрадно  от  него.  Положат  мою  голову на чурбан да взмахнут вострым
топором. Тут мне и конец.
     Бориска про себя подумал:  "Наговаривает страстей на ночь". Вслух
сказал:
     - За что ж тебя этак?
     - За дело,  - после некоторого молчания проговорил Нил.  - Был  я
крепок за воеводой Мещериновым Иваном Алексеичем. Ох и зверюга он - не
приведи господь! А приказчик у него был и вовсе аспид да к тому же еще
и  дурак.  Драл  нашего  брата за любую вину,  а то и совсем безвинно,
прихоти ради.  Зад оголят,  на козел вздынут и давай греть почем  зря.
Терпели...  Думали, так и надо, на то и господин, чтобы мужику вгонять
ум через задницу.  Однако лопнуло терпенье,  когда отнял он у меня все
подчистую - хоть ложись в домовину и помирай.  Словом, вышиб я из него
дух  и  ушел.  Но  тут  беда  приключилась  другая.   Как   отправился
подкарауливать  приказчика,  оставил  бабу  свою  с  детьми  на лесной
опушке,  а вернулся -  нет  никого.  Как  чумовой,  по  лесу  носился,
искал...  Где  там!  Проклял я все на свете и пошел куда глаза глядят.
Случай свел с дровенщиками,  которые бродили по заработки,  - так и  в
Колежме очутился.  Чуешь теперь? - Нил глубоко вздохнул: - Словно ношу
тяжкую с плеч уронил. Тебе открылся, потому как доверяю. Понял?
     - Как не понять. А дальше как мыслишь?
     - Дальше-то...  Дровенщики -  ребята  бравые,  всего  навидались.
Думаешь,  зачем на палочках бьемся?..  То-то. Людям это потеха, а нам:
седни - палочки, завтра - топоры да сабли.
     "Отчаянный мужик  Нил,  но  не туда забрел.  Ему бы на Дон.  Там,
говорят,  казаки чуть что за сабли хватаются.  А поморы к воровству не
привычны.  Вон мужик в кашле заходится,  можно сказать,  одной ногой в
могиле стоит, а разве поднимет он топор на хозяев... С другой стороны,
конечно,  какая  уж у него жизнь,  коли в доме пусто,  как в кузнечном
меху... Но бога боятся люди".
     - Задумал ты,  Нил, лихо, - молвил Бориска, - да ведь сила солому
ломит.
     - Мы и есть сила.  Нашего брата,  крестьянина,  куда больше,  чем
боярского да дворянского отродья.  Вот мы и будем ломить...  Ну ладно,
спать надо. Утро вечера мудренее. Спи.
     Но Бориску уже разобрало  любопытство  кого  все-таки  собирается
воевать Стефанов?
     - Погоди.  Сказал ты насчет бояр,  дворян.  А купцы, а гости, а с
царем как быть?
     - С царем...  Без царя,  брат,  худо. Слыхал я от одного книжного
человека, что лет с десяток назад аглицкие люди своего царя Карлуса до
смерти убили. Ну и началась там у них всякая гиль, пошло все вкривь да
вкось, и до того они дожили, что выбрали нового царя... Это у аглицких
людей, которые все одно что нехристи: бороду бреют и бесовское питье -
кофею - пьют.  А русскому мужику без царя не жить.  Ну,  ежели он худ,
посадить другого,  а иначе нельзя, иначе никогда и не было... Ну будет
тебе. Спи!

        "5"

     Торжественный колокольный   звон   еще  долго  отдавался  в  ушах
музыкой.  Казалось,  не было ни шумной встречи на пристани,  ни пышных
проводов  к храму,  ни песнопений,  ни литургии - все это промелькнуло
мгновенно,  и остался  только  надсадный  звон  колоколов  соловецких,
возвестивших  округу  о  вступлении  на землю Зосимы и Савватия нового
владыки.
     Отец Варфоломей  взялся было за дверную ручку,  но вспомнил,  что
открыть дверь архимандритовой кельи должен один из  соборных  старцев.
Кто  именно,  он не знал,  а потому нахмурился и прикусил губу.  Текли
мгновения,  никто не проявлял желания  отворить  для  отца  Варфоломея
дверь, и смутная догадка промелькнула у него: пышность встречи - ложь,
истинное отношение к нему кроется в поведении черного собора здесь,  у
порога  обиталища  настоятелей  соловецких.  Ух как ненавидел он в эту
минуту соборных старцев!..
     У казначея  Боголепа  беспокойно  бегали  глазки,  руки  чесались
услужить новому архимандриту.  Он видел,  что  ни  келарь  Сергий,  ни
Герасим  Фирсов не собираются чествовать Варфоломея,  и в конце концов
решился - распахнул дверь, застыл в поясном поклоне.
     Ничего не изменилось с тех пор,  как был тут в последний раз отец
Варфоломей.  Тот же стол,  поставец в углу,  лавки, кресло, кровать...
Только  нет  старого хозяина,  ибо хозяином ныне стал он,  Варфоломей.
Слово-то какое - "хозяин"!..  Варфоломей попытался охватить  умом  всю
необъятную   соловецкую   вотчину   с  людьми,  промыслами,  угодьями,
оказавшимися теперь в его руках,  и...  не смог.  Мысли путались, душу
наполняло  довольство собой,  и захватывало дух от высоты,  на которую
вознесло его провидение.  Незаметно для себя он  стал  улыбаться,  как
дитя,  которому неожиданно подарили дорогую хрупкую цацку,  - бери, но
играй осторожно,  -  и,  подобно  тому  дитяти,  отец  Варфоломей  был
беспредельно  восхищен  свалившимися на него почестями и не знал,  как
поступать дальше.  Он хотел представить всю полноту данной ему  власти
над  людьми  и  пьянел  от этих мыслей...  (Варфоломей был поставлен в
соловецкие архимандриты в марте, в вербное воскресенье 1660 года.)
     На зеленом  бархате  скатерти  возлежали  приготовленные для него
регалии:  клобук  соловецких  настоятелей  с  золототканым   деисусом,
усыпанная диамантами панагия на золотой цепи и золоченый жезл - символ
сана архимандрита.  Все сверкало и переливалось сказочным  светом  под
косыми лучами апрельского солнца, проникавшими через оконные вагалицы.
Отец  Варфоломей,  задержав  дыхание,  приблизился  к  столу.  За  ним
неслышно  проследовали  казначей  Боголеп  и келарь Сергий,  остальные
остались за  дверью.  (Деисус  -  три  иконы:  Спасителя,  Богоматери,
Предтечи,  стоящие  вместе;  здесь - вышитые образы.  Диамант - алмаз,
бриллиант.)
     Сбросив московскую   шапку,   Варфоломей   обеими  руками  поднял
соловецкий клобук и с благоговением  надел  его.  О  вожделенный  миг,
наконец-то он наступил!
     У келаря на губах мелькнула ухмылка:  клобук  был  великоват  для
нового архимандрита, съехал на уши, на глаза.
     С панагией на шее и жезлом в руках отец Варфоломей влез в  кресло
с высокой спинкой и подручками,  попробовал задом сиденье - удобно ли?
- оказалось впору.  Откинулся на спинку,  поправил сползший  на  глаза
клобук, поджав губы, оглядел стоящих смиренно келаря и казначея.
     У старца Сергия взгляд насмешливый,  дерзкий. Смешно ему: упомнил
небось,  что  нынешний  настоятель,  бывало,  в неприметных на клиросе
трудился. Двери опять же не потрудился отворить. Вспоминай, вспоминай,
старый   пень,   только  соловецкому  архимандриту  Варфоломею  этакие
памятливые вовсе без надобности - он сам памятлив.  Настала пора кое с
кем посчитаться...  Боголеп - лис коварный. Однако трогать его опасно:
духовным братом приходится Саввинскому архимандриту Никанору,  а тот с
самим  царем ежедень видится.  Неможно пока Боголепа трогать,  пущай в
казначеях побудет...  В келари ж надо брать преданного инока,  да чтоб
не шибко умен был,  а среди братии почетен.  Умный да хитрый, пожалуй,
вокруг  пальца  обведет  и  не  заметишь.  Кажется,  Савватий  Абрютин
подойдет.  Правда,  и  совсем не умен,  скорее глуп,  да зато осанист,
лесть любит и ему,  Варфоломею,  в рот  глядит,  готов  любое  желание
исполнить...
     - О чем говорилось на  московском  соборе,  отец  архимандрит?  -
внезапно спросил келарь.
     Варфоломей вздрогнул, собираясь с мыслями, молвил:
     - Говорили много... о том, о сем... - заметив откровенную усмешку
Сергия,  сказал  жестко:  -  Никону  хребет  сломили.  За  самовольное
оставление  патриаршего  престола  признали  его  чуждым архиерейству,
почестям и священству. Теперь дело за государем, что он скажет.
     - Коли  так,  ныне никто не станет заставлять нас по новопечатным
книгам служить, - проговорил Боголеп. - Слава тебе, господи!
     - Истинно так, истинно, - пробормотал архимандрит, но было ли это
истиной, он и сам толком не знал.
     Старообрядцев на Москве более не преследовали, даже поговаривали,
что прощен и дожидается лишь одного указу,  чтобы вернуться из  ссылки
сибирской, поборник старой веры отец Аввакум. Его приезда многие ждали
с нетерпением, были среди таких и бояре. Времена наступили непонятные.
Никона лишили патриаршего сана,  но он и не думал так просто оставлять
престол.  На московский собор он не явился,  изругал его участников, а
патриарха  Питирима  предал  анафеме.  На  Руси только руками развели.
Патриарх Питирим - ни рыба ни мясо -  жил  как  оплеванный.  Хуже  нет
судьбы призрачной.  А Никон, не покорясь решению собора, грозит издаля
пальцем:  "Ужо я вас,  богохульники!" Вот и не  ведаешь  ныне,  как  в
церкви-то все обернется.  Одно остается - удержаться на месте.  Тут, в
Соловках,  зевать нельзя: кому - кнут, кому - пряник. Грамотеев, вроде
Геронтия  да Фирсова,  надо к рукам прибрать,  пущай трудятся во славу
архимандрита и обители...
     - Когда изволишь собирать черный собор, отец архимандрит? - опять
спросил келарь.
     - О том скажу особо,  - проговорил Варфоломей и подумал:  "Так-то
вот! Попрыгаете у меня нынче". Вслух же добавил:
     - Подите, боле не надобны.
     Старцы, земно поклонясь, с достоинством удалились из кельи.
     Оставшись один,  отец Варфоломей снял клобук, с любопытством стал
рассматривать мелкое шитье деисуса.  Засосало  под  ложечкой.  Что  ж,
теперь и поесть и выпить можно вволю,  и не в трапезной,  а не сходя с
этого кресла.  Потянулся к свистелке из рыбьего  зуба,  чтобы  позвать
служку,  - жезл выскользнул из пальцев,  зазвенел по полу.  Захолонуло
сердце:  примета  дурная   -   не   долго   величаться   архимандритом
соловецким... Ему показалось вдруг, что, стоит оглянуться, и перед ним
возникнет его преемник. По спине пробежали мурашки - почувствовал, что
за  спиной  кто-то  стоит.  Тихонько перекрестился,  повернул голову и
наткнулся взглядом на стоящего в дверях перепуганного юношу.
     - Тебе что? Ты кто?
     Парень оробел вовсе, упал на колени, стукнулся лбом о пол.
     - Служка   я  тутошний,  Ванькой  кличут  Торбеевым.  При  дверях
состою... Слышу, пало что-то, я - сюды...
     Варфоломей перевел  дух,  мысленно посмеялся над своими страхами.
Прищурив воспаленные веки,  оглядел парня:  узкоплеч,  волосы  тонкие,
шея, словно у девки, белокожа...
     - Подымись,  Ванька! С сего дня про двери забудь, келейником моим
станешь.  А  сейчас беги в поваренную,  скажи:  архимандрит Соловецкой
обители отец Варфоломей желает откушать.
     Он вылез  из  кресла,  шагнул  к  служке,  дотронулся пальцами до
льняных волос юноши:
     - И сам будь сюда, подавать станешь. Чуешь, Ванюшка?
     - Чую, отец архимандрит, - еле слышно молвил Торбеев.

        "6"

     О том, что в монастыре поставлен архимандритом отец Варфоломей, в
Колежемском  усолье  стало известно не скоро.  Работному люду было все
одно, кто там в обители выше всех сел, лишь бы держался старого обряда
да  людей  не  притеснял.  Однако  из  монастыря  до усолья доносились
тревожные слухи.
     Дьячок Лазарко, съездив по делам в обитель, вернулся сам не свой.
Вечером в людской при скудном свете свечного огарка  рассказывал,  что
творится в монастыре.  Мужики слушали молча, жарко дышали, сгрудившись
вокруг дьячка.
     - Отец Варфоломей многим известен,  - говорил дьячок, - в обители
более десятка лет жил незазорно,  пьяного питья не пивал.  Ну,  ет-та,
думали  все,  что  и  впредь  не изменит своего обычая и учнет жить по
преданию  великих  чудотворцев   и   станет   сохранять   монастырское
благочиние.  Однако  ж  ошиблись.  Обернулся  трезвенник  пьяницей.  С
безнравственными молодыми монахами зелье  глушит,  их  же  в  соборные
старцы  возводит,  а у старцев-то молоко на губах не обсохло.  Наглеют
прихвостни младые,  стариков за бороды деруг,  непослушных  наказывают
жестоко, а отец Варфоломей только посмеивается. Был в монастыре служка
Ванька Торбеев,  хрупенький,  как  девка.  Так  теперь  тот  Ванька  в
любимцах у архимандрита, сделался советником и споспешником. А недавно
настоятель постриг его,  пьяного, в чернецы и в собор взял, ходит ныне
соборный старец Иринарх - глаза наглые, распутные, - стариков по щекам
хлещет.  А жалобиться не моги,  архимандрит повелит жалобщиков плетьми
бить.
     - Ты обскажи,  вера-то какая ныне в монастыре,  - попросил кривой
Аверка.
     - Служат по-старому. Новый архимандрит поначалу, то ли начальства
боясь,  то  ли по своему почину,  заикнулся было о новом богослужении.
Где там!  Возроптала братия,  и  отец  Варфоломей  перечить  не  стал.
Бывало,  архимандрит  Илья  за старую веру бунтовал,  на рожон лез,  а
этот,  видно,  отмахнулся:  делайте,  мол,  что хотите...  Ох, мужики,
хлебнем с ним горя!..
     Время шло. Колежма жила в блаженной дреме, куря дымами солеварен,
и в усолье стали забываться Лазаркины россказни. Но вот поздней осенью
потребовали приказчика Дмитрия Сувотина в монастырь с отчетом, а через
несколько  дней  привезли  обратно  едва  живого.  Неделю  отлеживался
Сувотин,  стонал и охал,  кляня судьбу  и  злодея  настоятеля.  Так-то
попотчевал его архимандрит Варфоломей за то, что отказался старец дать
ему посулы и гостинцы. Сперва настоятель намекал на взятки, и Сувотин,
сообразив,  что  от него хотят,  стал держать речи о былом благочестии
соловецких игуменов и  чудотворцев...  Кончилось  все  тем,  что  били
старца  Дим