нул на Терентия.
     - А скажи-ка мне,  священнослужитель, наш великий государь - царь
Алексей Михайлович благоверен ли, благочестив ли и православен ли?
     Не посмел  Геронтий возвести хулу на государя,  хотя давно считал
его не вполне православным,  поелику насаждает он на Руси новую  веру.
(Поелику - поскольку.)
     - Благоверен, благочестив и православен и христианский есть царь.
     - Та-ак, - потирая восковые ладошки, промурлыкал отец Сергий, - а
повеления его и  грамоты,  которые  к  вам  присланы,  как  думаете  -
православны ли?
     Геронтий, поняв, что попал впросак, угрюмо молчал.
     - Да какой он к бесу православный царь!  - вдруг взорвался старец
Епифаний. - Предал истинную веру! Никона осуждает и сам же догматы его
по русским церквам вводит. Не царь - перевертыш!
     Отец Сергий даже рот раскрыл, а Епифаний шпарил дальше.
     - А  что,  -  обратился он к старцам,  - разве не правда?  Ну-ка,
скажите  мне,  где  сейчас  протопоп  Аввакум?  В   Мезени   протопоп.
Вдругорядь сослали его за правду, кою он государю в глаза говорил. Так
вот,  я  тоже  на  Москву  пойду  и  заместо   отца   Аввакума   стану
государя-еретика в глаза корить. Пущай-ка ведает о себе, каков есть! А
вы тут сидите,  турусы разводите  со  старым  дураком.  Тьфу  на  вас,
словоблудов!
     Епифаний натянул потертую  скуфейку,  обдал  притихших  спорщиков
брезгливым взглядом голубых,  по-юношески чистых глаз и вышел, хлопнув
дверью так,  что посыпалась со стены штукатурка и  усеяла  плешь  отца
Сергия белой пылью.
     Отец Сергий невозмутимо стряхнул пыль и как ни в  чем  не  бывало
обратился к Геронтию:
     - Ин,  ладно. Теперь обскажи мне, православны ли четыре восточных
патриарха  и наши российские преосвященные митрополиты,  архиепископы,
епископы и весь преосвященный собор?
     Слова Епифания как-то повлияли на монастырских старцев. Стыдно им
стало за свои сомнения,  но они  все  еще  осторожничали,  и  Геронтий
проговорил:
     - Прежде-то святейшие патриархи были православны, а ныне - бог их
ведает. Российские же архиереи и весь священный собор православны.
     Опять отец Сергий весь расплылся в улыбочке.
     - Так почто же опасаетесь принять повеление, за их святительскими
руками присланное?
     Геронтий выглядел  дурно.  Прежде чем ответить,  чесал в затылке,
смотрел в угол, словно там было написано, что надо говорить.
     "Припер его  отец  Сергий  к стенке,  - думал Корней,  с усмешкой
наблюдая за потугами уставщика, - а еще златоустом кличут".
     - Повеления их не хулим, но новую веру их и учение не приемлем, -
промямлил Геронтий.
     - А разве это не одно и то же? - живо спросил отец Сергий.
     - Держимся  мы  старых  преданий  святых  чудотворцев,  и  за  их
предания хотим все умереть вожделенно.
     Корней смотрел на  Геронтия  и  удивлялся:  "Да  что  он,  ошалел
совсем? Несет ересь какую-то. Надо же!"
     Отец Сергий положил перед собой на стол толстую книгу.
     - Вот,   привезли   мы   псалтирь   со   восследованием   святого
Зосимы-чудотворца. Приемлете ли ее как святую и честную?
     Геронтий обалдело посмотрел на книгу.
     - Слыхали мы, что такая книга есть, а кто написал, нам неведомо.
     - Так ведь по ней Зосима правил службы всякие.
     - И это нам неведомо. То делалось давно, егда нас и не было.
     Отец Сергий вздохнул, пожевал губами и сказал:
     - Не  разберу  я,  вы  все  в  самом  деле  дураки   али   только
притворяетесь оными.
     - Ну ты,  сморчок, не замай, дух вышибу! - вскочил с места дьякон
Сила и двинулся к архимандриту, но на пути встал Корней.
     - Вижу я,  далеко  зашли,  преподобные,  дальше  некуда.  Пора  и
отдохнуть.
     - За никонианина вступаешься, Корней!
     - Я  послан  сюда  отцом Никанором и несу перед ним ответ за ваше
благочиние. Ступайте все спать, поздно уже...
     Выпроводив старцев, Корней запер отца Сергия в келье и, оставив у
дверей караул, пошел отдыхать...

     Через неделю был готов ответ  государю.  Корней  в  сопровождении
вооруженных  мирян прошел в келью отца Сергия и вручил ему челобитную,
подписанную  всей  монастырской  братией  и  мирянами.  В   челобитной
говорилось, что братия и мирские монастырские люди впредь обещают быть
покорными и послушными государю, но просят не принуждать их к перемене
предания и чина основателей монастыря Зосимы и Савватия,  не присылать
новых учителей,  а лучше прислать на них свой меч царский  и  от  сего
мятежного жития переселить их в иное, безмятежное и вечное житие...
     Дул холодный ветер с дождем. Отца Сергия вывели из кельи и повели
под   стражей   к   воротам,  где  ожидали  его,  трясясь  от  холода,
разжалованные старцы  Савватий  Абрютин  и  Варсонофий  и  опухший  от
запойного пьянства князь Михаиле Львов, которых отец Сергий согласился
взять с собой на Москву.
     Корней побежал  в  дом,  где  в каморках содержались под караулом
обезоруженные стрельцы. Подойдя ближе, он услышал разговор.
     - А  что,  братцы,  не  учинить  ли  нам тем стрельцам свой указ?
Побить их к бесовой матери - и дело с концом.
     - Верно! А потом и Сергию, архимандриту, камень на шею да в воду.
     - Хо-хо-хо! И концы в воду.
     - Опасно, царю доложат - нам смерти не миновать.
     - А мы и других,  которые в лодье,  на тот свет отправим. Скажем,
морем, мол, разбило ихние суденышки, потонули царевы слуги.
     - Эт-то можно...
     - Значит, порешили! Пойду я гляну, нет ли кого...
     Корней притаился за углом,  видел:  из дверей  на  крыльцо  вышел
служка Васька,  зыркнул по сторонам глазами, успокоившись, потянулся и
юркнул обратно.  Корней - за ним.  В полутьме разглядел,  как  Васька,
согнувшись,  отпирает  замок,  а трое караульных с обнаженными саблями
напряженно ждут за его спиной.
     - Самовольничаешь, Васька, - сказал Корней.
     Служка вздрогнул,  уронил отмычку,  выпрямился.  Те трое, завидев
оружейного старца, замялись, вставили сабли в ножны.
     - Да вот...  - сбиваясь,  проговорил Васька, - видим, что уезжают
гости, решили проводить стрельцов.
     - Добро,  - насмешливо молвил Корней,  - да не убейте по  дороге.
Ты,  Васька, за них в ответе. Коли что с ними стрясется, первому башку
снесу...
     У ворот Ваську кто-то потянул за рукав. Оглянулся - поп Леонтий.
     - Не удалось, голубок?
     - Не вышло. Корней помешал.
     - Опять этот Корней. Ох, дождется он, миленький, доиграется!
     - Встретится он мне на узкой дорожке...
     - Дай бог, голубок, дай бог.
     И поп Леонтий засеменил прочь от ворот, огибая лужи и бормоча под
нос не то молитву, не то ругань.

        "4"

     Незадолго до рождества собор десяти  архиереев  низложил  Никона,
лишил  его  почестей  и  сана  и  отправил на жительство в белозерский
Ферапонтов монастырь.  Не стало у церкви Никона,  но  реформы  его  ни
архиерейский собор,  ни царь отменять не собирались. Было разослано по
всем монастырям и приходам соборное решение, что реформа Никона не его
личное дело, а дело великого государя и православной церкви. Добивался
Никон для себя единой высшей власти и думал,  что уж достиг  небывалых
вершин,  как папа Римский.  Но Алексею Михайловичу надоело забавляться
игрой в двух великих государей на Руси - он хотел царствовать один.
     Пригодилось царю  учение  бывшего  собинного друга,  возводящее в
божественные каноны неограниченную власть  великого  государя,  а  сам
Никон  стал  ни к чему,  только мешал патриарх и был непереносим из-за
своего строптивого нрава.  Не сумел Никон обуздать царскую власть,  не
удалось ему и церковь поставить над государством,  зато, пользуясь его
догматами, подмял под себя церковь Алексей Михайлович. Один Соловецкий
монастырь  ершился,  выворачивался из-под царской длани и торчал,  как
бельмо в глазу...
     Алексей Михайлович  угрюмо  глядел  сквозь стеклянные вагалицы на
монастырский двор.  Март на дворе,  капель, навозные лужи; черные, как
уголь,  галки  кувыркаются  в  небе,  воробьи  суетятся  над  конскими
яблоками - точь-в-точь люди:  каждый норовит урвать побольше. Пойти бы
прогуляться,   подышать  весенним  воздухом  в  звенигородских  рощах,
забыться на время,  да в часовне ожидает  протопоп  Андрей  Постников,
новый духовник.  Раньше-то здесь, в Саввином монастыре, его духовником
был  архимандрит  Никанор...  Ах,  да!  Ведь  он  вызван   в   Москву,
самозванный соловецкий настоятель.  Чертовы Соловки!  Хлопот с ними не
оберешься.  Давно бы  надо  прижать  поморскую  обитель  да  заодно  и
поморов.  Но  разве  хороший  хозяин  бьет  на  мясо дойную корову?  А
корова-то с норовом.
     Не давалась  в  руки  Зосимова  обитель.  Была она вроде дрожжей:
бунтовала сама и будоражила Поморье.  А уж народец там подобрался - не
приведи  господь!  По  своей  воле архимандрита скинули,  выставили за
порог царского посланца с  указом  и  уж  совсем  спятили,  самовольно
поставив  над  собой  в  архимандриты  отца  Никанора,  а черный собор
разогнали и созвали новый; решениям церковного архиерейского собора не
подчиняются  и емлют под свое крыло раскольников...  Сил нет - до чего
обнаглели.
     Не-ет, не  быть  Никанору соловецким архимандритом.  И Варфоломею
тоже не быть,  поелику перепачкался в дерьме по макушку.  Надобна туда
метла новая,  чтоб чисто мела. А Никанора следует заставить покаяться.
Небось крикуны соловецкие как узнают об этом,  так Никанору  от  ворот
поворот дадут. У них там за измену строго спрашивается.
     И добить,  добить нужно старообрядцев во  что  бы  то  ни  стало,
проклясть  расколоучителей...  Аввакум...  Вот  еще  заноза.  Но много
заступников у протопопа среди бояр,  а князья спят и видят не  тишину,
но  смуту,  для  того  и  нужны им Аввакум да Никанор.  Ничего,  можно
отвести душу на соратничках, всяких там лазарях да епифаниях. Петлю им
на шею и...  Нет,  петлю не надо,  довольно их было в Медный бунт - до
сих пор удавленники мерещатся.  Языки,  языки  надо  резать,  чтоб  не
смущали  народ.  А  безъязыких  сослать  к черту на кулички,  на Север
дальний,  куда Макар телят не гонял!.. "Ох, опять сердце! Крови много,
надо лекаря звать, пущай кровь-то пустит. Тяжело..."
     Хмурым пасмурным  днем  из  Боровицких   ворот   Кремля,   скрипя
колесами,  выехала  в  сопровождении  стрелецкой  сотни черная телега.
Моросил дождь.  Чавкала грязь под каблуками  стрельцов,  под  копытами
каурой лошадки,  влекущей повозку,  в которой, тесно прижавшись друг к
другу,  сидели поп Лазарь  и  соловецкий  инок  Епифаний  -  соратники
пылкого  Аввакума,  не  пожелавшие понести раскаяния перед государем и
архиерейским собором.
     Телега спустилась   с   Боровицкого  холма  и  направилась  через
Москву-реку на Болото, где белел свежими досками сколоченный на скорую
руку помост.  Процессия обрастала народом,  как снежный ком. То и дело
раздавались грозные окрики стрельцов:
     - Раздайсь! Не напирай!
     Мужики и  бабы,  старики  и  старухи,  посадские,  черные   люди,
боярские  дети  и  дворяне - кого только не было в толпе,  провожавшей
телегу  с  двумя  узниками.  Мелькали  проворные  шиши,  охотились  за
кошельками.  Особенно много было нищих, калек и убогих. Эти ухитрялись
пролезть между стрельцами, цеплялись за края телеги, кричали:
     - Благослови, отче!
     Их гнали,  били  древками  бердышей,  но  они  лезли,  как  мухи.
Казалось,  собрались они со всех московских церквей и кладбищ. В толпе
стоял гул  голосов,  раздавались  восклицания,  плач,  хохот,  ругань,
причитания.
     - Что же с ними сделают, родненькими?
     - Как что? Оттяпают головы да и весь сказ.
     - Господь с тобой! За что этакое?
     - За то, не ходи пузато!
     - Молчи, шпынь! Мученики это христовы.
     - Ой!.. Ногу отдавили, сволочи!
     - Огради меня,  господи,  силою честного и  животворящего  креста
твоего...
     - Говорят, языки будут резать!
     - Ой, матерь божия! Бедные, бедные!
     - Поделом расколоучителям. Церковь смущают!
     - Эй, ты, ворона никонианская, заткни пасть!
     - А в рожу хошь?
     - Благословенная богородица, уповающие на тебя, да не погибнем...
     Медленно вращались   облепленные    глиной    тележные    колеса,
переваливалась по колдобинам повозка, покачивались в ней старцы, звеня
цепями,  сковавшими их исхудавшие руки  и  тощие  шеи.  Сквозь  рубище
проглядывала желтая кожа со струпьями грязи.  Но очи ясные у обоих,  и
благословляли  старцы  людей  двумя  перстами.  Но   вдруг   вспыхнули
презрением  голубые  глаза  Епифания:  заметил  он  в  толпе  высокого
человека в рогатом греческом клобуке. Никанор! Взгляды их встретились,
и Никанор опустил голову.
     Было отчего прятать взор свой отцу Никанору.  Не  расскажешь,  не
объяснишь старцу Епифанию, что мнимо покаялся на соборе. Ради Соловков
на все пошел - на клятвопреступление,  на обман.  Но какие могут  быть
теперь  надежды  на  то,  что  поставят его на монастырь...  Надо быть
дураком,  чтоб верить князьям церкви.  Рухнули планы, исчезли мечты. А
планы   были   широкие,  дальние!..  Поставь  его  государь  сейчас  в
соловецкие архимандриты, и года через два монастыря было бы не узнать.
Первой  опорой  стала  бы  соловецкая обитель государю,  сам Никанор -
первым помощником  в  церковных  делах  новому  патриарху  Иоасафу,  а
вотчина  -  крепким  хозяйством  для пользы государства.  Но бранили и
лаяли его заносчивые архиереи,  государь не  пожелал  даже  выслушать.
Одна  царица  по  старой  памяти  в  день  своего  ангела  не забыла -
пригласила старого во дворец. А государь разговаривал сквозь зубы, все
больше молчал да глядел,  как сыч. Вовсе опух Алексей Михайлович. Мало
двигается,  много  жрет.  Крови  избыток.  Так-то   недолго   протянет
Тишайший.  "Эх,  государь,  государь, напрасно полагаешь, что смирился
Никанор, что не примут его на Соловках. Примут!.. И будет тебе от меня
тошно..."
     Никанор очнулся от дум,  огляделся. Рядом был только верный слуга
его  Фатейка,  нетерпеливо  переминавшийся  с  ноги  на ногу.  Толпа с
телегой переместилась на Болото и теперь приближалась к  помосту,  где
расхаживал  молодой подьячий в меховой шапке и палач,  длинный сутулый
мужик, у которого под рубахой выпирали широченные лопатки.
     - Идем  ближе,  владыка,  - тормошил Никанора Фатейка,  - это нам
видеть надо.
     - Да, Фатейка, то верно. Поглядим, как государь российский жалует
своих подданных.
     Они взошли на бугорок,  откуда было видно и узников, и вершителей
казни.
     Телега остановилась  возле  самого  помоста.  Палач,  согнувшись,
перекладывал свой инструмент. Подьячий достал из висящей на боку сумки
длинный бумажный столбец - приговор и,  пряча от дождя,  начал читать.
Поднявшийся ветер относил слова.
     - Эва!  А ведь я его знаю,  - сказал Фатейка. - Помнишь, владыка,
помора Бориску?  Так  этот  подьячий  хотел  парня  в  Земский  приказ
прибрать.  Ишь  ты,  каким  стал.  Важная птица - государевы приговоры
читает.
     Никанор помнил Бориску.  Вспомнил он и брата его,  Корнея. Верный
человек - Корней,  хотя и непонятный.  Никак его не раскусить.  Однако
решительный. Надо бы приручить монаха...
     Подьячий кончил,  скатал приговор в трубочку,  сунул  в  сумку  и
отступил на край помоста.
     Двое стрельцов вскочили в телегу и подхватили Епифания. Он что-то
закричал, вырвался из стрелецких рук и сам шагнул из телеги на помост.
Старец  стоял  прямо,  ветер  развевал  черные  лохмотья   монашеского
подрясника.
     На плечо ему легла рука палача,  но Епифаний рывком  сбросил  ее.
Стрельцы,  от  которых он вырвался,  взбежали на помост,  заломили ему
руки,  схватив за волосы, задрали голову, перегнули через козлы. Потом
Епифания заслонила фигура палача, на сутулой спине которого шевелились
лопатки. И вдруг толпа охнула.
     Палач выпрямился,  высоко  поднял  в  окровавленной  руке  что-то
маленькое и красное,  показал людям и небрежно бросил  на  помост.  Из
раскрытого черного рта Епифания хлестала кровь.
     Никанор в ужасе повернулся и, спотыкаясь, путаясь в рясе, побежал
прочь от страшного места.
     - За что? За что? - шептал он, а в невидящих глазах его мельтешил
трепещущий окровавленный язык соловецкого старца...

        "5"

     Фатеика Петров  мчался  в  Соловки.  Где-то впереди ехала туда же
шумная орава во главе с двумя архимандритами,  бывшим - Варфоломеем  и
новым  -  Иосифом.  Фатейке  было наказано не только догнать их,  но и
прибыть в монастырь первым и вручить келарю Азарию письмо,  в  котором
Никанор  упреждал  братию  о  скором появлении архимандритов никониан,
едущих якобы без царского указа,  и говорил о своей  верности  старому
обряду и всей соловецкой братии.
     Дорогой архимандриты не скучали:  везли они с собой  сорок  бочек
вина, да пива, да еще меду пятнадцать бочек и, конечно, прикладывались
на радостях.  Варфоломей был рад,  что избавился наконец  от  мятежной
обители.   Разумеется,   велика   честь   пребывать   в  архимандритах
Соловецкого монастыря,  да уж больно беспокойно там стало. А Свияжский
монастырь,  куда  надлежало  ему  ехать  игуменствовать,  место тихое,
благопристойное.
     Новый архимандрит  Иосиф  все  еще  не мог прийти в себя от столь
удивительного превращения - угодил из грязи да в князи,  с подворья на
Москве  прямехонько в настоятели - и на советы Варфоломея мало обращал
внимания.
     Ехали долго.  Чтобы пить да отлеживаться,  время нужно.  И когда,
наконец,   блеснули   на   солнышке   купола    соловецкой    обители,
возблагодарили рабы божии своего господа за счастливое прибытие.
     Однако в тот день в крепость их не пустили...
     Только через  два дня обоих потерявших терпение архимандритов под
караулом доставили в храм Спасо-Преображенья.
     В соборе,   несмотря  на  большое  стечение  народа,  было  тихо.
Слышалось только тяжелое дыхание сотен людей, редкий простудный кашель
да шуршание дождя по окнам.
     Архимандритов провели  на  амвон,  велели  оборотиться  лицом   к
народу.  Иосиф приосанился, важно выпятил животик, половчее перехватил
шкатулочку с государевыми указом  и  грамотами.  Варфоломей  же  сразу
почуял  беду,  затравленно  озирался.  Жутко  было  видеть ему хмурые,
недобрые взгляды людей,  которыми недавно повелевал  он  и  с  которых
взыскивал, не страшась ответа...
     Келарь Азарий,  небольшого  роста   старец   с   круглым   лицом,
испещренным мелкими морщинками, откашлялся.
     - С чем вы,  архимандриты, приехали? Привезли али нет указ? И как
в  Соловецком монастыре службу наладить хотите,  по старому али новому
обряду?  - он оглянулся,  словно хотел справиться,  ладные ли  вопросы
задал настоятелям. - Дак вот, ежели по-старому служить будете, милости
просим,  примем с честью,  а уж коли  по-новому,  то  вы  нам  тут  не
надобны,  сидите себе тихо в келье,  какую дадим,  и в церкви ничем не
ведайте до указу великого государя.
     - Какой вам еще указ нужен?  - удивился Иосиф и вынул из шкатулки
свиток.  - Вот он,  указ-то.  А прибыли мы по благословению  святейших
патриархов  восточных  и всего священного собора.  Что касаемо службы,
так на то есть указ,  повелевающий служить по-новому. И крещусь я, как
ведено на соборе, и служу, как апостольская московская служба требует.
     - Ну так и крестись  кукишем,  коли  есть  охота,  да  других  не
прельщай, и не в нашей обители! - вскричал Геронтий.
     - Прокляты расколоучители ныне и присно и во веки веков! - сказал
Иосиф. - Живете тут, как во сне, ничего не ведаете.
     - Ты,  Иосиф,  дай-ка грамотки-то,  - попросил Азарий,  -  мы  их
изочтем да подумаем, что с вами делать.
     Иосиф с готовностью вытащил из шкатулки ворох бумаг и передал  их
Азарию.  Тот  повертел  их в руках и передал Терентию,  потому что был
вовсе неграмотен.
     Долго длилось  чтение грамот,  и все это время народ молча слушал
витиеватые  указы  и  повеления.  Наконец  была  прочитана   последняя
грамота.  Зловещая  тишина