жизнь  и вдруг - на тебе!- должен появиться
кто-то третий.  Сам-то Бориска еще недавно в сорванцах бегал, а тут...
Он замечал,  что Милка ведет себя чудно в последнее время, но над этим
не задумывался.  И  некогда  было:  заказчику  не  терпелось  получить
дощаник   поскорее,   и   Бориска  с  Дементием  работали  ежедень  до
изнеможения,  спали урывками.  Милкины слова застали его врасплох,  не
знал он радоваться ему или печалиться...
     С тревогой ждал Бориска этого дня,  и  вот  однажды  на  рассвете
разбудили  его  протяжные стоны.  Милка выгибалась на постели,  согнув
колени и обхватив руками живот.
     Засветив лампадку,  Бориска склонился над ней.  В глазах роженицы
застыли боль и страх, сухие губы потрескались, на лбу испарина.
     - О-ох,    Борюшка!   Кажись,   зачинается...   О-ой!   Пресвятая
богородица, спаси!
     Временами боль  в  животе отступала,  и Милка через силу пыталась
улыбнуться:
     - Полегчало будто. Стало быть, рано еще...
     Бориска скоро оделся.
     - Дай-ко я тебя в лодку отнесу.
     - Ой-ой,  господи!  Да  что  же  это...  Словно  обруч  на   меня
насаживают... Постой, сама пойду. Так легче...
     Она плелась по берегу,  опершись на  Борискино  плечо,  с  трудом
передвигая  занемевшие  ноги.  В лодке ей снова стало худо,  и Бориска
греб изо всех сил, борясь с течением.
     Выбравшись на другой берег, он подхватил Милку на руки, втащил на
угор.
     - Куда ты меня?  - в груди у нее хрипело,  дыхание было горячим и
трудным.
     Бориска перевел дух.
     - К Денисихе. Пущай бабит1. (Бабить - принимать роды.)
     И опять  подхватил  он  жену  и  кинулся к видневшейся за кудрями
рябин избе Дементия.
     На стук выглянула сама Денисиха,  баба суровая, тощая, с похожими
на корни, оплетенными синими жгутами набрякших вен руками.
     - Вот,  -  едва  смог  вымолвить  Бориска,  хватая  ртом воздух и
бережно опуская Милку на ступени крыльца.
     - Дурень!  - проскрипела Денисиха,  окидывая взглядом роженицу. -
Раньше-то пошто не привел?  Поди  в  мыльню,  воды  согрей...  Дурень!
(Мыльня - баня.)
     Показался заспанный Дементий, тоже заслужил "дурня" от жены и был
отправлен вслед за Бориской.
     Парень суетился в мыльне,  делал  одно,  забывал  другое,  портил
третье. Мастер не выдержал.
     - Будя скакать те, яко козлу шелудивому. Куды торопишься!
     - Дак ведь худо Милке, потому и спешу.
     - В ентот час всем им худо бывает,  а от  спешки  твоей  и  вовсе
конец выйти может.
     - Скорей надо... Тьфу, леший понеси! Дрова сырые, не горят.
     - Ставь чугун...  Лей воду... Так. Теперя достань из печи камень,
не ожгись. Хорошо, что вчерась парился, каменья-то горячи... Взял, что
ли? Клади его в чугун.
     Вода в чугуне зашипела,  к черному потолку взлетело белое  облако
пара. Дементий распоряжался:
     - Вынай его, давай другой... Теперя закрой холстиной, пожди мало.
     - То-то,  -  сказал Денисов,  трогая горячий чугун.  - А ежели бы
печь растоплять, то и до полудни не успеть. Тащи воду в избу.
     Однако в  избу  Бориску  не  пустила Денисиха.  Приняв воду,  она
захлопнула дверь перед его носом.
     Бориска сел   на   ступеньки  крыльца  и  стал  ждать.  Из  сарая
доносились  размеренные  звуки  -  вжик!  вжик!..   -   мастер   точил
инструмент. Ему-то было все равно, кто родится.
     Выглянувшее солнце  пригрело  парня,  и  он  незаметно  задремал.
Проснулся от сдавленного крика.  Кричали там, в избе. Бориска вскочил,
рванул дверь.  Заперто.  Приник ухом к притвору и услышал:  за  дверью
кто-то тоненько плакал...
     Милка лежала на лавке,  укрытая тулупом,  и растерянно  улыбалась
Бориске.  Рядом  прямая,  как  жердь,  стояла Денисиха,  держа в руках
сверток.  Подойдя ближе,  Бориска разглядел в свертке красное личико с
бессмысленными синими глазенками и чмокающим ртом.
     - На,  подержи сынка,  батько,  - сказала Денисиха, передавая ему
сверток.
     Неумело, негнущимися   руками   Бориска   принял   завернутое   в
белоснежный рушник крохотное тельце и поднес к распахнутой двери.
     - Гляди на белый свет,  сынок!  Все дождь лил,  а  сегодня  ведро
выдалось. Счастливый ты, Степанушко!
     - Не сглазь, - слабым голосом проговорила Милка.
     - На рожденье лучше доброе кликать.
     - А почто Степанушкой назвал?
     - Да как-то само вырвалось.  Прадеда у него Степаном звали. Пущай
будет Степанушкой.
     - Ну  хватит!  -  оборвала Денисиха,  отбирая младенца.  - Катись
отсель - роженице покой нужен.
     На крыльце, облокотясь на перила, сутулился Денисов.
     - День-то ведреной, да год непутевой, - как бы про себя пробурчал
он.  - Бают люди: опять со свеями3 сцепились, попы конец света вещают.
Что дальше станется? (Свеи - шведы.)

        "ГЛАВА ТРЕТЬЯ"

        "1"

     Перед Николой зимним поехали Дементий с Бориской в  Холмогоры  за
покупками.
     Тяжелой рысцой,  выгибая шею  и  встряхивая  заиндевелой  мордой,
гнедой  меринок  выволок  розвальни с заснеженной протоки Курополки на
улицу и  пошел  гоголем  по  раскатанной,  желтой  от  навоза  дороге.
Довольный   Дементий   подобрал   вожжи  и,  оглянувшись  на  Бориску,
усмехнулся в бороду
     - Ишь, черт сытый - чует путь. А ну, пшел!
     Он кнутом огрел меринка,  и тот с ходу взял в намет. Из-под копыт
взметнулись комья снега. Розвальни помчались по кривой улице, заносясь
на поворотах и вздымая полозьями снежный дым.  Обогнали обшитый  кожей
возок  -  в  окошке дверцы мелькнуло усатое с бритым подбородком лицо,
видать, купчина иноземный.
     Мороз был  крепок.  Бориска  цепко  сжимал  одной рукой боковину,
другой придерживал воротник тулупа,  прячась от леденящего  встречного
ветра. Мысли его были заняты тем, что купить Милке и Степушке.
     - Э-эй!  Сто-ой!  Дементий!  - Иванко Попов с костылем под мышкой
переползал сугробы. Осадили.
     - Куда гонишь, кум?
     - К скобянику. Гвоздей да скоб надо.
     - Эх и мерин у тебя.  Огонь!  Здорово,  Бориска!  Как  живется  у
нового хозяина?
     Бориска пожал плечами.
     - Грех жаловаться.
     - Стало быть, угодил ты Дементию.
     - А что, - проговорил мастер, перебирая вожжи, - робит справно...
Ты пошто с костылем?
     - Так ведь...  Словом,  дело наше - воинское.  - Стрелец взял под
уздцы гнедого.  - Заглянем ко мне.  Есть что  порассказать,  давно  не
виделись. Да и зазяб я, как собака. Пойдем согреемся.
     Дементий черенком кнутовища  сдвинул  на  лоб  треух,  почесал  в
затылке.
     - К скобянику надо. Может, в другой раз...
     Но Иванко не отставал.
     - Да плюнь ты, кум. Валяй поворачивай конягу. Я тут недалече.
     - Ладно! - махнул кулаком Дементий. - Хоть и грешно в будний день
гостевать, да у кума можно. Садись.
     Попов свалился в розвальни, от него уже пахло водкой и чесноком.
     - Эй-да, мило-ой!..
     В сенях,  приглушенно ругаясь, выдирали сосульки из бород и усов,
обметали валенки тощим  голиком,  отряхивали  тулупы.  Вошли  в  избу.
Пахнуло  сухим  дымом  -  изба  топилась  по-черному.  Дым слоился под
потолком,  уходил наружу медленно из-за плохой  тяги.  Было  сумрачно,
закоптелые маленькие окошки едва пропускали дневной свет. Узколицая, с
набрякшими  подглазниками  баба,  жена  Попова,  согнувшись,  шевелила
кочергой  в  печи.  Глянула  на  вошедших  злыми  глазами  и ничего не
сказала.
     - Здорова ли, кума? - молвил Дементий.
     Хозяйка забормотала что-то себе под нос.
     - Не  гунди!  -  прикрикнул  стрелец.  - Жрать подавай да пиво из
погреба волочи. Аль не признала Дементия?
     Сели. Хозяйка,   полыхая  недобрым  взглядом,  брякнула  на  стол
деревянное блюдо с квашеной капустой и  холодной  говядиной,  ушла  за
печь.
     - С чего эго она? - кивнул ей вслед Дементий.
     - Праздник,  вишь,  на носу,  а для ей он вроде похорон.  Первого
нашего Николкой звали,  - проговорил  Иванко,  пристально  разглядывая
посиневший  ноготь  на  большом  пальце.  И вдруг что есть силы вдарил
кулаком по столу:
     - Ей больно!.. А мне, мне не жалко?!
     - Давно ли помер-то?
     - Кабы сам помер, а то...
     Хозяйка принесла жбан с пивом,  ковшики,  так же молча  поставила
перед мужиками и снова скрылась за печью.
     Бориске сунули в руки ковшик.
     - Испей, паря!
     - Не парень он, мужик ныне, - сказал Дементий.
     - Ну-у! - Попов выпрямился. - Откуда девку-то взял?
     Бориска раскрыл было рот,  чтобы рассказать, но Дементий опередил
его:
     - Нашу взял, нашу. Ну, позвеним, что ли...
     После четвертого   ковшика   стрелец   обхватил  голову  широкими
ладонями.
     - Жизня наша пошла чем дальше, тем хуже. С ляхами дрались, теперя
со свеями схватились.  До сих пор пыхтим,  и конца не видно... Кемский
острог, что на острове Лаппе, воевали свей под осень. Да ты, Дементий,
знаешь  развалюху  эту.  Вконец  обветшало  строение,   стены,   башни
завалились,  дерево погнило. Едва успели кое-как подлатать дыры - свей
тут как тут.  Стрельцов в Кеми собрали гораздо  много:  и  с  Сумы,  и
наших,  двинских.  Оказался  там  и  я  с  Николкой...  С месяц набеги
отбивали, а в последнюю вылазку потерял я Николку.
     Он зачерпнул ковшиком из жбана, обливаясь, жадно выпил.
     - Пырнул меня один пикинер в ляжку,  пика скрозь ногу  прошла,  и
упал  я  мордой  в мох.  Видел,  как на Николку двое насели в железных
панцирях.  Видел!  А помочь не мог...  Ее тоска грызет. А меня - нет?!
Меня! (Пикинер - воин с пикой.)
     Иванко упал  грудью  на   стол,   застонал,   заскрипел   зубами.
Переглянулись  гости,  поняли друг друга.  Дементий встал из-за стола,
поклонился хозяину.
     - Не обессудь, кум. Пора нам. Дни нонче коротки.
     Попов приподнял голову.
     - Уходишь, кум, крестника Афоньку повидать не хочешь. Скоро и ему
черед стрелецкой кафтан надевать. Ну да бог с тобой.

     Ехали молча.  Денисов  часто  вздыхал  и  покачивал  головой,   а
меринок,  словно  чуя  душевное  состояние  хозяина,  шел не торопясь,
отфыркивался и косил черно-синим глазом.  Темнело,  когда подъехали  к
избе скобяника. Денисов с удивлением причмокивал, оглядывая усадьбу.
     Обширный двор и хозяйство скобяника и кузнеца Пантелея Позднякова
были  обнесены  высоким  тыном.  Еще  совсем  недавно на месте глухого
забора стояла редкая изгородь,  а ныне, поди ж ты, не ограда - острог!
Изба белая,  добротно рубленная,  в которой обитала семья Поздняковых,
выходила однй стеной с тремя окнами на Курополку. Окна были слюдяными.
Маленькие полумесяцы поблескивали в мелкой луженой решетке: Поздняковы
славились тонкой работой по железу.
     Привязав меринка  к  врытой  близ  ворот коновязи,  мастер кивнул
Бориске - идем! Однако ворота были на запоре.
     - Словно  от татар хоронится!  - сказал Денисов и крепко постучал
железным кольцом.
     Им отворил кудрявый быстроглазый парень в прожженном фартуке.
     - Кто будете?
     - Входи,  Бориска!  А тебе,  сопленосый, тетка твоя мать, мастера
Денисова знать надобно.
     Войдя во  двор,  еще  раз подивился Дементий:  хрипели в железных
ошейниках,  рвались навстречу гостям огромные волкодавы. Видно, немало
добра нажил Пантелей Поздняков, коли таких псов завел.
     Денисов двинулся  к  высокому  крыльцу,  но  дверь  в  избу  была
приперта деревянным колом, и мастер остановился в нерешительности.
     Во дворе было много свежесрубленных  построек:  конюшня,  амбары,
сарай.  В  дальнем  углу  темнело длинное приземистое строение с двумя
дымящими  трубами.  Через  приоткрытую  дверь  виделся  огонь   горна,
доносились  вздохи  мехов,  перезвон  кузнечных  молотов.  Денисов  по
узенькой тропинке направился к кузнице,  Бориска - за ним. Снег вокруг
кузницы  был  серым  от  сажи  и  золы,  торчали наружу сохи,  бороны,
тележные колеса без ободов, шкворни.
     Вошли в  кузню.  Сразу  обдало теплом,  в нос ударил запах углей,
каленого железа.  Вокруг ближней наковальни стояли четыре  кузнеца  и,
склонив головы, разглядывали пышущий жаром раскаленный кусок металла.
     - Пантелей!  -  окликнул  Денисов  небольшого  росту  коренастого
мужика с коротко подстриженной бородой и свекольного цвета щеками.
     - А,  это ты,  Дементий.  Здорово,  здорово. Чую, скоб да гвоздей
опять надобе.
     - Угадал. Требуется.
     - Пережгли  железу-ту,  -  вдруг  сипло  произнес могучего склада
кузнец, смуглый и черноволосый, как цыган.
     Поздняков сунулся  к наковальне,  схватил веник,  начал смахивать
окалину, принюхался.
     - Егорка!
     - Тут я,  Пантелей Лукич,  - отозвался тот самый парень,  который
отворял ворота. Был он чем-то неуловимо похож на Позднякова.
     - Твоя работа,  - зашипел  хозяин,  подскочил  к  Егорке,  смазал
ладонью по затылку. Голова у парня мотнулась. - У-у, черт пахорукий!
     - Не ведаю как,  Пантелей Лукич, - тихо проговорил Егорка, отводя
в сторону лицо.
     Поздняков, как воробей, прыгал около него, тряс кулаками.
     - Во,  Дементий, любуйся! Дал господь племянничка. Кормлю, пою, а
все без пользы.  В лес на охоту - хлебом не корми,  а в кузне, как тот
швец Данило:  что ни шьет - все гнило. В солдаты отдать его, что ли...
А? Ей-ей, отдам!
     Егорка исподлобья вспыхивал взглядом.
     - Воля ваша, Пантелей Лукич.
     - Моя,  моя воля! Батька твой вконец спился. Был кузнец - золотые
руки,  ныне - последний питух, голь перекатная. И ты по той же дорожке
покатишься,  коли  к  делу не навыкнешь...  А вы что рты раззявили?  -
Поздняков крутнулся к кузнецам. - Работать, работать!
     Побегав по  кузнице  еще  немного  для  порядка,  он перевел дух,
накинул на плечи лисью шубу.
     - Ноне  в  избе  принимаю,  - бросил на ходу Дементию и зашагал к
дому,  смешно переваливаясь и поводя плечами. Оставив Бориску в кузне,
Денисов последовал за Поздняковым.
     - Вот гад,  -  пробормотал  Егорка,  провожая  недобрым  взглядом
дяденьку,  -  отца  мово обчистил,  по миру пустил,  ныне мне житья не
дает.
     - Чудной какой-то, - сказал Бориска.
     - Жадина,  выжига,  медведь его задери!  Уж лучше в солдаты идти,
чем на такого дядюшку спину гнуть.  Говорят,  снова полки нового строя
набирают.
     - Тоже не сладко в солдатах-то.
     - А, дело бывало, и коза волка съедала.
     - Так то у людей бывалых.
     - Зато из самопалу стреляю справно, дай бог каждому.
     - Мне не доводилось.
     - Ну и зря.  Стрелять надо уметь. Какой же ты мужик, ежели такому
не выучился.
     - Да вот...  Не привелось как-то. Рыбу лавливал, однако ни птицы,
ни зверя не бивал.
     - Тебя Бориской кличут?  А я  Егорка.  Поздняков  тож.  Слышь-ка,
идем, самопалы покажу.
     - Нельзя. Хозяин может позвать.
     - Боишься хозяина-то?
     - Нет, не боюсь, да время позднее. Домой надо.
     - Дома-то дети орут?
     - Орут.
     - Неужто женатой?
     - Сынок есть малой.
     - И-эх ты! Что ж так рано-то?
     - Тебя не спросил.
     В мерзлые  доски ворот со звоном ударило кольцо.  Егорка сплюнул,
нахлобучил дырявую шапчонку.
     - Еще кого-то на ночь глядючи принесло.
     В широко  распахнутых  воротах   показалась   серая   низкорослая
лошадка,  запряженная  в  простые  деревенские  сани,  правил чернец в
домотканой коричневой шубе.  Лицо монаха с  пегой  бородой  показалось
Бориске знакомым.  Где он мог видеть этого инока?  Вспомнил:  Соловки,
пристань и этот самый пегобородый монах, возглавивший шествие Неронова
в обитель...
     Тем временем,  поручив  Егорке  лошадку  и  перекинувшись  с  ним
словами, чернец обошел крыльцо и юркнул в подклет.
     Егорка выпряг лошадь и увел  в  конюшню,  Бориска  остался  один.
Прислонившись к стене кузницы, он терпеливо ждал Дементия.

     В горнице у Поздняковых было просторно. Вдоль стен стояли лавки с
резной опушкой,  половики  на  полу  пестрели  разноцветьем  тряпичных
лоскутков, в красном углу громоздился тяжелый длинный стол.
     - Мои к вечерне пошли,  - говорил Поздняков,  сидя на  лавке.  Он
сбросил  валенки  и,  вытянув  короткие ноги,  шевелил кривыми желтыми
пальцами.  - А мне вот некогда и богу  помолиться.  Все  в  трудах,  в
заботах.
     Дементий переминался у порога: приглашения сесть не было.
     - А ты все кораблики строишь,  Денисов?  Добро,  добро. Мастер ты
отменный, о суденышках твоих нехудая слава. Авось вскорости заказ дам.
     - Вижу, Пантюха, разжился ты, коли свои суда заводить хошь.
     - А что! - вскинулся Поздняков, явно недовольный тем, что Денисов
назвал  его  Пантюхой.  -  Тружуся,  силов не жалеючи.  Этими долонями
хозяйство поставил. (Долонь - ладонь.)
     - Жить все учишь.  Валяй учи.  - Денисов опустился на залавок.  -
Только гляжу я на тебя,  Пантюха,  вовсе ты скурвился. Раньше, бывало,
чаркой угощал, а ныне, дальше порога не пущашь.
     Поздняков подобрал ноги,  уперся ладонями в грядку лавки,  тяжело
глянул на Дементия.
     - Чарки мне и сейчас не жалко,  а  скажу  тебе:  судьбу  надо  за
шиворот хватать.
     - Это как же?
     - А так. С умом строить суда-то.
     Сквозь густые  насупленные  брови  Денисов  глядел   на   давнего
приятеля.
     - Стало быть, по-твоему, я - дурень.
     Поздняков задребезжал мелким смехом.
     - Не-ет... Смекалки у тебя не хватает, - он постучал себя пальцем
в лоб.  - Ты чего у меня куплять хочешь?  Опять скобы,  опять гвозди -
так ведь?
     - Ну...
     - То-то.  Значит,  дощаники лепишь.  Вчерась дощаник,  седни  он,
завтра тот же дощаник...
     - Просят, заказ дают.
     - А платят как?
     - Обыкновенно.
     Поздняков покрутил головой.
     - Эх, Дементий, до седой бороды дожил, а смекалки не накопил. Вот
и я,  бывало, денно и нощно в кузне торчал да гвозди ковал, потому как
они всегда нужны и цена  на  них  ровная.  Потом  скумекал:  дай-кось,
глездунов наделаю.
     - И что?
     - А то...  На замочки мои - глездунчики - большой спрос пошел.  В
Москву торговал.  Во!  Дале гляжу - бояре окончины шукают.  Я денег не
пожалел,  двух  умелых  кузнецов  с  правежу  выкупил  и понаделал тех
окончив,  сколь надо.  Упала на них цена - я  шасть  к  другому  делу.
Однако  самое  доходное  на  Рейтарский  приказ  да  Оружейную  палату
работать. (Окончина - здесь - оконная решетка.)
     Денисов усмехнулся:
     - Ловок ты.
     - А  спробуй-ка...  Ежели пораскинуть умом:  седни война,  завтра
война. Оружия надо видимо-невидимо. Но опять - какого оружия? Посидел,
помыслил,  деньгу подсчитал - рассудил. Теперя замочки кремневые выдаю
- бьют без осечки.  А потом пошло-поехало.  Строиться начал.  Сам ноне
молотом-то почти что и не машу. Кузнецы, да лудильщики, да паяльщики у
меня робят.  Самопалов таких,  как у меня, по всему Поморью не сыщешь.
Получайте, государевы воины, деритесь на здоровье!
     Денисов кашлянул в кулак, поднялся.
     - Понял  я тебя,  Пантюха.  Поистине:  кому - война,  кому - мать
родна.  Так почем товар-то?  - он вытащил из-за пазухи  длинный  узкий
мешочек и, помогая зубами, стал развязывать тесемку.
     - Цена обычная, да плата серебром.
     Денисов опустил мешочек.
     - Чай, медные-то деньги тож государевы.
     - Знамо дело. Только я за свой товар серебром беру.
     - Побойся бога,  Пантюха.  Сколько лет дело имеем.  Мне ведь тоже
медью платят.
     - Вольному воля, а мне они даром не нужны.
     - Ты не очень-то... Слыхал небось: указ вышел, чтобы медь наравне
с серебром брати.
     - Указ указом, да мне в том корысти нет.
     - Ишь ты! А коли наклепаю, что медных денег не берешь?
     - Иди,  иди!  Куды хошь иди клепай,  кому хошь изветничай, однако
товару на медь не продам. Пусть его лучше ржа съест.
     Денисов в сердцах так дернул тесемки, что они лопнули.
     - Эх, Пантюха, высоко метишь, родные корни рубишь!

        "2"

     Мрачнее тучи возвращался Денисов домой.  Тяжелые,  неповоротливые
думы обуревали его,  и,  завидев государев кабак,  мастер обрадовался.
Намотал вожжи на руку,  круто развернул меринка в узкую улочку,  огрел
кнутом, гикнул:
     - А ну, ну, леш