х нашел, что за голову взялся: как это мы умудрялись
до  сих пор службу церковную править?..  Никону надо в ноги кланяться,
благодарить,  что единство чинов богослужебных  ввел,  а  безграмотных
попов - гнать в три шеи.
     - Ты, стало быть, за Никона.
     - Я  умных  людей  уважаю,  а  дураков промеж нашего брата весьма
довольно, ежедень зришь глупые хари.
     - Неронов тоже умной.
     - Может быть... Однако духовно слаб отец Иоанн.
     - Да ведь он патриарха в глаза лаял.
     - И я бы лаял, кабы турнули меня с теплого места.

        "5"

     В келье архимандрита по случаю приезда Неронова был пир горой.
     Настоятель восседал  в  кресле  с  высокой  спинкой  и обтянутыми
бархатом  подручками  за  торцом  широкого  стола,  покрытого   тканой
скатертью  и уставленного винами и закусками.  Десную от него,  сцепив
пальцы у подбородка,  в кресле поменьше горбился  отец  Иоанн.  Жгучие
глаза полуприкрыты, лицо бесстрастное: не поймешь, о чем думает бывший
протопоп.  С  другой  стороны  стола,  против   Неронова,   на   лавке
пристроились  соборные  старцы  -  Герасим Фирсов и любимец настоятеля
Исайя,  хлипенький,  с елейным выражением на розовом морщинистом лице.
Все  были  одеты  в черные суконные подрясники.  На груди у настоятеля
тускло поблескивал осьмиконечный  массивный  крест  на  тяжелой  цепи.
(Подручки - подлокотники у кресла. Десную - справа.)
     Сумерки не могли пробиться сквозь вагалицы в окнах, но, благодаря
нескольким  шандалам  с  зажженными  свечами,  в  келье  было довольно
светло.  Свечи будто нарочно были  сдвинуты  к  тому  краю  стола,  за
которым  сидел Неронов.  (Вагалицы - маленькие куски слюды или стекла,
которые  вставлялись  в  оконную  решетку   -   окончину.   Шандал   -
подсвечник.)
     Отец Илья собственноручно наполнял вином чаши  и  кубки  и  зорко
следил   за  тем,  чтобы  суды  гостя  не  пустовали.  Очень  хотелось
настоятелю разговорить Неронова, но тот пил мало, закуску едва щипал и
помалкивал, изредка бросая скупые слова. (Суды - посуда столовая.)
     Поначалу речь  зашла  о  монастырском   хозяйстве.   Архимандрит,
удрученно качая бородой,  жалобился на малые доходы, на то, как трудно
стало с податями да сборами, а сам исподволь подводил говоря к одному:
кто  всему  виной.  Намеки подавал,  напускал туману.  Герасим и Исайя
сокрушенно трясли головами, поддакивали.
     - Минули  дни,  когда  соловецкой  обители настоятель мог творить
власть и суд,  и расправу чинить по всей вотчине, - говорил отец Илья,
потягивая мальвазию, - нет у нас нонче прав. Титул архимандрита - одна
видимость.  Бывало,  игумены  имали  боле,  чем  я.  Под  новгородским
митрополитом ходим!  Аки слепцы бредем за поводырем несмышленым. Падем
в яму,  так оба,  и вытащить некому,  еще заплюют да дерьмом закидают,
прости  господи.  -  Он опустил кубок на колено,  наклонился в сторону
Неронова.  - Черной ночью Русь окутывается,  с надеждою ждем  светлого
утра.  Ужели  не  наступит  рассвета час?  За что наказует господь нас
грешных? (Мальвазия - сорт вина, ввозимого из Европы.)
     Герасим Фирсов, видимо, решив, что хватит ходить вокруг да около,
взялся за сткляницу  с  водкой,  наполнил  малую  чашу,  единым  духом
выхлестнул, крякнул:
     - Истинно  так!  Возводит  на  нас  Никон  хулу,  погрязли-де   в
пьянствии  чернецы  соловецкие.  -  Он  кинул  в  широко раскрытый рот
несколько изюмин.  - Моя  молвь  такова:  лицемерит  Никон,  зане  сам
бражничать горазд. (3ане - потому что.)
     Он перегнулся через стол к Неронову, один глаз совсем сощурил.
     - Слыхал я, блудом занимается святейший. Максимову попадью, женку
молодую,  что у Аввакума жила,  в ложнице водкой  поит  и  на  постелю
кладет. Верно ли то, отец Иоанн? (Ложница - спальня.)
     Неронов поднял веки.
     - Слух бродит. Сам же оного не зрел.
     - Слухом земля полнится, - Фирсов засмеялся, опустился на лавку и
снова потянулся к стклянице.
     Хмель начал ударять и настоятелю в голову.
     - Нет  для  обители  нонче  государя российского...  Спиной своей
заслонил царя от  соловецкой  обители  патриарх,  нарекся  Великим!  -
архимандрит  резко  откинулся в кресле,  вино плеснуло из кубка.  - От
кого принял помазание? От бога? Сие от бесей! Величается Никон, забыл,
как  пороги  обивал  в  келье  игуменовой,  клянча  на  строение скита
Анзерского. Забыл!.. А я помню...
     Архимандрит глубоко  вздохнул,  вытащил  из блюда кусок говядины,
стал жевать.
     - Мощи...  святого Филиппа...  уволок...  в Москву.  Явился,  аки
агнец:  "Богу помолиться желаю у вас,  братия..." Помолился! Глазом не
моргнули  -  агнец-то волчьи клыки показал:  подавай ему мощи вместе с
дорогой ракой.  "Как можно!  - кричу.  - Святитель Филипп сию  обитель
строил,  подвижничал,  куда  же  ты  нашу  славу волокешь!" Где там...
Слушать не хотел.  Глянул очами сатанинскими:  "Тебе святые мощи  лишь
обильных   воздаяний  для.  Я  же  дале  гляжу.  Первенству  церкви  в
государстве должну быти.  Царя Иоанна Грозного и взлелеянную им власть
светскую обличаю. Несть власти выше духовной!" Казал грамоту царскую и
патриаршую и увез  от  нас  Филиппа-то...  (Рака  -  гроб,  в  котором
помещались святые мощи.)
     - Через то и патриархом сделался, - вставил Исайя.
     Отец Илья одобрительно кивнул головой любимцу.
     - Громом с небеси навалился...
     Герасим усмехнулся, покачал перед носом, пальцем:
     - Не скажи,  владыко...  Когда  пришла  отписка  от  Никона,  что
желает-де святым мощам поклониться, старец Гурий истину предрекал.
     Настоятель собрал в горсть седую бороду.
     - Верно...  Я  того  Гурия  плетью  наказал за ложь несусветную и
напраслину. С той поры чую: напусто смирял старца.
     - Что наказал,  сделал не напусто, - Герасим хитренько улыбнулся,
- он и на тебя такое нес...
     Неронов, расцепив пальцы, взялся за ковш красного вина.
     - Все мы каемся в промахах содеянных.  Тако и я  многажды  просил
прощенья  у  бога  за  то,  что о благочестивом патриархе к челобитной
приписал свою руку. Ано врага выпросили у государя и беду на свою шею.
     Архимандрит в  изумлении  уставился  на Неронова,  старцы - тоже.
Герасим даже чавкать перестал.
     Отец Иоанн приподнял тяжелый ковш.
     - Многие надежды возлагали мы,  московские ревнители благочестия,
на  сего  мужа.  Однако хитер оказался,  горд непомерно и непереносен.
Сему  примером  -  судьба  моя,  отца  Аввакума  и  других  ревнителей
нравственности. Мыслю, братия, настало время смирять патриарха.
Он поднес ковш к губам, испил самую малость.
     В глазах  архимандрита  зажглись  радостные  огоньки:  наконец-то
заговорил утеклец о деле. Однако спешить не след, пущай-ка Неронов еще
выскажет свои замыслы.
     - Силен патриарх,  - осторожно молвил он.  - Бывши в прошлом году
на  соборе,  сиживал  я  с  ним  рядом.  Беда  как  силен и власть над
архиереями у него твердая.  Они словно воск под ним,  как хочет, так и
мнет.  И  доброхоты  патриарха  один  другого  стоят.  Взять  Епифания
Славенецкого - креста некуда ставить...
     - Грек  Арсений  -  тож!  - выкрикнул Герасим,  ударяя кулаком по
столу.  - Трижды веру менял басурман!  Се не христианин  -  перевертыш
иезуитский!
     Архимандрит нахмурился,  хотел остановить старца,  чтоб особо  не
расходился, но раздумал.
     - Ему едино  как  креститься!  -  шумел  захмелевший  Герасим.  -
Главным справщиком стал. Так-то!
     Неронов молчал, опустив подбородок на грудь.
     Герасим пил много, почти не закусывая, и теперь разошелся вовсю.
     - Чинов  греческих  богослужебных  не  хотим!  Любы  нам  древние
русские чины,  что в хартейных книгах писаны. Русская старина освящена
и оправдана угодниками и чудотворцами.  Христианство  грекам  продано,
так   почто  за  ними  в  хвосте  тащиться?  Все  порушили  византийцы
проклятые,  перевернули, испохабили... - Герасим стал загибать пальцы.
- Коли верить строителю нашего подворья на Москве,  вскорости сменится
молитва Исусова - раз,  ангельская трисвятая песнь  -  два,  начальный
стих "Царю небесный" - три,  церковное пение,  заутреня и полуношница,
часы и молебны, вечерня и повечерия, и весь чин, и устав... Э-эх!
     Он собрал  пальцы в кулак и опять трахнул им по столу.  Зазвенели
чаши.
     - Будет!  - сказал ему настоятель. - Сие отцу Иоанну ведомо. Не о
том речь. Пора к делу подходить.
     Он положил локти на подручки,  пристально глянул в лицо Неронова.
Взгляды их встретились. За столом стало тихо.
     - Мыслю  я,  отец  Иоанн...  - начал архимандрит,  но в это время
распахнулась дверь, и на пороге появился раскрасневшийся послушник.
     - Владыка,  сил  моих  нету!  -  выкрикнул  он.  - Ссыльный князь
Михаиле Иваныч к тебе рвется, одежу дерет. Во хмелю и буен гораздо.
     - Ан брешешь! - раздалось за дверью. - Пусти!
     Оттеснив послушника в сторону, через порог шагнул человек в синей
ферязи  с  серебряным шитьем,  рукава собраны в складки,  ноги обуты в
синие же сафьяновые  сапоги,  голова  прикрыта  тафьей.  Сивая  борода
всклокочена, выпуклые глаза налились кровью. (Ферязь - верхняя мужская
одежда  без  воротника  и  пояса.  Тафья  -  головной  убор  наподобие
современной тюбетейки.)
     - Долгих  лет  тебе,  архимандрит  Илья,  -  развязно  поклонился
боярин.  -  Дошло  до меня,  что гостит у тебя Ивашка Неронов.  Порато
захотелось глянуть на старого дружка. (Порато - очень.)
     По лицу отца Иоанна пробежала тень недовольства.  Не было желания
видеть ведавшего печатным двором царского стольника,  у коего трудился
он книжным справщиком. Однако делать нечего...
     - Велено  тебе,  князь,  в  келье  безвыходно  быти,  -   заметил
архимандрит, нервно постукивая пальцами по столу.
     Приход Львова  разрушил  все  планы   настоятеля.   Выгонять   же
ссыльного  князя было неловко:  двести рублев отвалил стольник в казну
монастырскую и с братией опять же водится,  по  злобе  может  отписать
царю чего не надо.
     - Бесчестишь ты меня, архимандрит Илья, князем без имени называя.
Ну,  да  бог  с  тобой,  окажи милость,  усади.  Давненько я так-то не
потчевался, - Львов кивнул на стол.
     "Врешь, бражник,  -  подумал настоятель,  - уже надрался где-то с
монасями, и притом довольно".
     Он повел рукой:
     - Коли явился, будь гостем.
     Князь опустился  на  лавку  рядом  с Исайей,  отыскал взглядом на
столе большую братину,  налил до краев пивом.  Обращаясь  к  Неронову,
поднял сосуд.
     - С виданьицем, Ивашка! Позвеним чашами.
     Отец Иоанн нехотя взялся за ковш. Позвенели.
     - Пьем,  Ивашка,  за  спасение   рачителя   вотчины   соловецкой,
архимандрита Илью!
     Герасим Фирсов,  воспользовавшись  появлением   князя,   с   коим
бражничал нередко, налил себе и Исайе.
     - Благословенна трапеза сия!
     Князь осушил братину и, закусывая говядиной, спросил:
     - О  чем  речь  держали,   преподобные?   Небось   Никону   кости
перемывали!  Да  не  молчите.  Чую,  так  оно и есть.  Ныне этим везде
занимаются...  А ты,  Ивашка, утек-таки. Хвалю! Я вот и сам думаю, как
бы  сбежать  от  отца-то  Ильи.  А,  владыка?  -  он  пьяно хохотнул и
потянулся за братиной.
     Архимандрит помрачнел.   Не  любил  он  хмельных  шуток  царского
стольника.
     - Опять челобитья братьям писал,  князь Михайло?  - резко спросил
он, и рука Львова, тянувшаяся к посудине, застыла.
     - А  что?  -  хмуро  ответил стольник.  - Писал.  В твоей обители
неграмотных иноков, что ворон в поле.
     - О чем? - допытывался настоятель.
     - По моему веданью  писал,  владыко,  -  вмешался  Герасим.  -  В
грамоте  братия  спрашивала  у Никона,  свершать ли молебны по порядку
установившемуся.  Худого в том ничего нет.  Челобитье  чрез  мои  руки
прошло...
     И снова архимандрит не оборвал  Фирсова:  умен  старец,  и  малая
отписка мимо него не уйдет за ворота... Но братия-то какова! Патриарху
пишут, минуя настоятеля. Он стиснул подручки кресла, сощурился.
     - Виновных за самовольство накажу.  И тебя бы надо,  Герасим,  да
правду молвишь, потому молчу...
     Герасим с  трудом  поднялся,  склонился,  касаясь  лбом  блюда со
студнем.
     - Благодетель   наш,   не   осердись,  не  емли  на  сердце...  -
покачнулся, едва не упал под стол. Исайя его подхватил, кое-как усадил
на лавку.
     А князь Львов, добравшись до пива, говорил:
     - Хоша  и воспретил Никон дроженики да питье хмельное держать,  а
пусть себе негодует. Без хмелю жизни нету, от скуки в вашем монастыре,
яко муха,  подохнешь.  А извету не боись,  отец Илья. Кто и наклепает,
тому едино веры на Москве не будет.  Не верит она, матушка, слезам-то.
- Князь отхлебнул из братины, подмигнул архимандриту.
     - А,  видно,  люб ты Никону, отец Илья, коли он два лета назад не
изринул тебя из обители.
     Лицо настоятеля покрылось красными пятнами.  Стольник же,  хрупая
малосольным огурчиком, уставился на Неронова.
     - Так-то,  Ивашка...  Был на отца Илью извет  от  соловецкого  же
старца Сергия,  и уж думали - карачун Илье...  Ан нет! - Львов показал
кривые зубы. - Замяли дело, воеводу архангельского вкупе с дьяком, кои
прикатили суд творить,  шугнули отседа...  Я, брат, все-о-о знаю... На
том государю служил!
     - Истинно так! - невпопад брякнул Герасим.
     Архимандрит с досадой метнул взгляд на советника,  но взял себя в
руки, сдержался.
     - Дослужился, - ехидно бросил он князю. - Я-то на месте, а ты вот
у меня в ссылке.
     Князь откинулся к стене, ударился головой.
     - Не-е,  - проговорил он,  поглаживая затылок,  - я у тебя гость,
вино твое пью,  брашно ем,  и смирять меня не дадено тебе... (Брашно -
еда, пища.)
     Тут опять встрял Герасим:
     - Старцы  за тебя горой,  владыко.  Соловецкого подворья в Москве
строитель Матвей зело поносил Никона и по  ем  злословил,  обиды  твои
обороняя. (Зело - весьма, очень.)
     Отец Илья кисло  улыбнулся.  И  то  ладно,  что  Львов  умолкнул.
Недобро,  что Неронов слышал князя, недобро: еще возьмет в ум, будто и
впрямь люб патриарху соловецкий архимандрит.  Чтобы  выйти  как-то  из
неловкого положения, он проговорил:
     - Старца Матвея довольно знаю.  И хоть велел Никон унять его и от
причастия отлучить, того не свершил. Верных слуг своих не гоню.
     - Погоди, еще возьмется за тебя патриарх, - не унимался князь: он
был уже изрядно пьян.  - Меня тож лягнул.  И как!  Государь не спас. А
теперь Никон сам великим государем нарекся...  Духовным  мечом,  вишь,
володеет.
     Опершись ладонями о стол, он поднялся.
     - Никон  речет:  "Христос  повелел апостолам вязать и решать,  но
архиереи - апостоловы преемники суть.  А коли венчает царя на  царство
архиерей, то и запретить он его мо-ожет... Священство от бога есте, от
священства же царства  помазуются..."  И  ныне  Никон-то  -  святейший
патриарх всея Руси, великий государь! Возьми-ка его... - Львов вытянул
правую руку, негнущиеся пальцы сложил в кукиш и, поведя мутным взором,
заключил: - Един конец - крушить надобе Никона, святые отцы... Замыслы
ваши сердцем ведаю. Только без бояр с патриархом вам н-не совладать...
     Он пошатнулся, вцепился в скатерть и рухнул на лавку.
     - Истину глаголит князь, - молвил Фирсов, стараясь подпереть щеку
кулаком, однако локоть скользил по столу, - смущать народ надо, другие
обители подымать, владыко...
     Настоятель с  брезгливостью  глядел  на спящего стольника.  Затем
повернулся к Неронову,  от которого хотел услышать то,  ради чего  был
приглашен  протопоп на пиршество.  Ежели согласится Неронов восстать с
ним, быть по сему, нет - повременить придется. Свою голову подставлять
под  удар - не в обычаях отца Ильи.  При случае Нероновым и прикрыться
можно...
     Взгляд отца Иоанна обжег настоятеля.
     - На Москве патриарх схватил старца соловецкого  и  мучил  его  в
будни и в красные дни, повелел бить плетьми немилосердно, - проговорил
он,  не отводя глаз  от  архимандрита.  -  Пошто  же  ты,  отец  Илья,
глумишься над праведником, схимником анзерским Елизарием?
     Настоятель угрюмо  теребил  цепь  нагрудного  креста.  Эка,  куда
занесло  бывшего  протопопа  -  о  старцах печется.  Кто мог наклепать
ему?.. Герасим?.. А может, Савватий?..
     - Негоже так, - продолжал отец Иоанн, - людей любить надо.
     Он встал, скрестив руки, обхватил пальцами плечи.
     - Патриарх-мучитель  творит  над  служителями  церкви  поругание:
одних расстригает,  других проклинает.  Быть у него в  послушании  без
прекословия  -  дело беззаконное.  Он хочет,  чтобы мы у него прощенья
просили... Пусть же он у нас просит!
     Отец Илья  не  ожидал  такого  исхода.  Он растерянно взглянул на
Фирсова, но тот дремал.
     - Прости,  отец Илья,  - проговорил Неронов,  - устал я с дороги,
отдохнуть надобе.
     Настоятель прикусил губу.
     - Исайя, проводи гостя!
     Старец выкатился из-за стола, заспешил к двери. Опустив руки и не
проронив больше ни слова, Неронов удалился.
     Отец Илья  хмуро  оглядел застолье.  На лавке храпел князь Львов.
Принесла  его  нелегкая,  нагородил  тут  всякого,   видать,   спугнул
Неронова. Посвистывал носом Герасим Фирсов. Советничек!
     Выбравшись из  кресла,  архимандрит  побродил  по  келье.   Мысли
путались в голове.  Остановившись около стола, заваленного объедками и
залитого вином,  еще раз недобро глянул на спящих сотрапезников.  "Эх,
лопнула затея!"

        "ГЛАВА ВТОРАЯ"

        "1"

     Под кровлей - верхней палубой - судна покачивался фонарь.  Сквозь
закоптелую слюду был едва виден свечной огонек.  Черные тени  шатались
по  узкому  помещению,  трогали спящих людей.  В заборнице было душно.
(Заборница - помещение в носовой части судна.)
     Бориска приподнял отяжелевшую голову, подобрав ноги, сел в койке,
прислонился спиной к упруге - толстому деревянному шпангоуту.
     В другой  койке  спал  Неронов.  Бородатый  рот  раскрыт,  храпит
старец:  умаялся за долгий путь.  Худое носатое  лицо  желто,  на  лбу
испарина.
     У выхода на бумажнике,  прижавшись друг к другу, на разные голоса
заливались  в  храпе  сторожа  Власий  и Евсей.  От латаного овчинного
тулупа,  из-под  которого  торчали  грязные  сапоги  чернецов,   несло
кислятиной.  А  еще пахло в заборнице сырым деревом и соленой треской.
(Бумажник - тонкая постель.)
     Снаружи в  борт плескалось Белое море и что-то надоедливо стучало
над головой.  Бориска перекинул ноги через дощатую грядку койки, сполз
на  палубу,  осторожно,  чтобы  не  разбудить  спутников,  пробрался к
выходу. Вылезая наружу, оглянулся. Чернецы спали как убитые. "Сторожа!
Хоть  самих выноси да в море брось,  не пробудятся".  (Грядка - жердь,
шест, перекладина, край какого-либо предмета.)
     Очутившись наверху, глубоко вдохнул солоноватую морскую свежесть.
Огляделся.
     Серым одеялом низко висело над морем небо. Взъерошивая бурую воду
- Двина-река была совсем близко,  - дул побережник,  наполнял  большой
парус, и судно ходко бежало.
     Кровля была  уставлена  бочками  с  рыбой:  в  трюм-то   все   не
поместилось. Одна бочка стояла неловко и от качки ударялась в борт.
     Бориска подобрался к ней,  задвинул плотнее - теперь не застучит.
Глянул   на   корму.  Там  опирался  о  кормило  низкорослый  мужик  с
широченными плечами,  в обтрепанном  стрелецком  кафтане  и  выцветшем
колпаке.  Кормщик  кивнул  парню,  приглашая подойти поближе.  Бориска
приблизился.
     - Худо спится?  - спросил кормщик,  поглядывая на Бориску желтыми
насмешливыми глазами.
     - Затхло  в  заборнице,  да  еще  бочка  мешала:  стучит и стучит
окаянная.
     - Бочка,  говоришь?  -  кормщик  перевел взгляд на приближающийся
берег.  - Нам нонче всем не до  дремы.  Разгневался  господь  на  нас,
грешных. Звать-то тебя как?
     - Бориска.
     - А  меня  Иванком  кличут  Поповым.  Стрелец  я  с колмогорского
отряду,  кормщиком,  вишь,  подрядился. Спасибо, строитель соловецкого
подворья пособил.
     - А