ай!
     Меринок прыгнул зайцем и полетел меж черных заборов,  испещренных
мерцающими точками заиндевелых гвоздей.
     - Куда  это  мы?  -  крикнул  Бориска,  но Дементий,  не отвечая,
продолжал гнать коня.
     Наконец остановились  возле  тына,  доски  в котором были местами
выломаны. Дементий спрыгнул с розвальней, привязал меринка к коновязи.
     - Пойдем, согреемся.
     Через распахнутые ворота - калитку до половины занесло  снегом  -
вошли  на  кружечный  двор.  Меж высоких сугробов,  источенных желтыми
дырками,  вела  к  кабаку  протоптанная  тропинка.  У  самого  крыльца
лохматый  мужик  в  одной  рубахе  и обрезанных катанцах на босу ногу,
вихляясь и приплясывая, гнусавил:
                     Как у мене теща была -
                     Ворожина, старая карга.
                     Я у тещи в работе ходил,
                     Я у тещи сорочку пропил.
     На обледенелом загаженном крыльце сидел другой. Обхватив грязными
пальцами  плешивую  голову,  дрожа   всем   телом,   он   раскачивался
взад-вперед.  На  нем,  кроме  исподнего,  ничего не было.  Дементий с
Бориской толкнули дверь и вошли с облаком пара.  В нос шибануло дымом,
крепким  сивушным  духом  и какой-то кислятиной.  В колеблющемся свете
лучин качались, мотались черные тени, под потолком клубился серый дым,
уходя в невидимую дыру. Копоть и сажа густо лежали по углам.
     За одним столом спали,  ругались, размахивали кулаками питухи, за
другим  -  скромно  сидели  двое  посадских  и поп в замаранной рясе и
душегрейке.  Поп приставал к посадским, тыча в лица большим деревянным
распятием, скрипучим голосом говорил:
     - ...Перед мором самым бысть  затмение  солнцу.  А  случилось  то
перед Петровым днем недели за две...
     Посадский с досадой отталкивал попа.
     - Осади, не слюнявь кожуха!
     Дементий шагнул к стойке,  бросил на изрубленный мокрый  прилавок
деньгу.  Она  зазвенела  подпрыгивая.  Целовальник  - сплошь лысый,  с
оттопыренными ушами - прихлопнул монету пухлой ладонью, подал Дементию
ковш водки и пирог с треской.
     - Кушай, мастер лодейной. Никола зимний на носу, в праздник питья
не будет - не велено.
     Бориске было тошно  от  кабацкого  смрада.  Огляделся  с  тоской.
Уронив голову на руки, поп скрипел:
     - ...Солнце померче,  от запада луна подтекала,  и мор зело велик
был...  - сжав пальцы,  рванул себя за волосы.  - Никон-отступник в те
поры веру и законы церковные казил! Николи забыть, все помним! (Казить
- искажать.)
     Целовальник, делая вид,  что не слышит поповских слов, вполголоса
говорил что-то Дементию. Тот молча, не торопясь, жевал пирог.
     В другом углу рослый долгорукий питух в убогом вретище - на груди
крестик  поблескивает  -  страшно  матерился,  стуча  в грудь ядреными
кулаками. (Вретище - рубище, грубая одежда.)
     - Эй ты, заткни пасть! - крикнул ему целовальник. - Тут государев
кабак.
     Питух повернулся на лавке, оперся спиной о грядку стола, раскинул
ручищи.
     - Ха! Государев... А я сам себе царь-государь!
     Целовальник подмигнул  стоявшему  у  выхода  молодому   парню   в
нагольном  полушубке,  и тот бочком скользнул за дверь.  Посадские,  с
опаской поглядывая  на  дерзкого  питуха,  поднялись,  заторопились  к
выходу.
     Дементий, бросив остатки пирога облезлому коту,  который терся об
его сапоги, кивнул Бориске:
     - Идем! Тут сейчас худо начнется.
     На улице  Бориска  всей  грудью вдохнул морозный воздух.  У ворот
повстречали двух стрельцов,  которых вел за собой парень  в  нагольном
полушубке.
     - Отпировался детина,  - сказал Денисов, когда стрельцы, топая по
ступеням, взошли на крыльцо, - теперя в съезжую сволокут, а то и драка
зачнется. Пойдем от греха.
     Отвязав меринка, Дементий повел его в поводу. Кругом было сине. В
ясном ночном небе висела  метлой  мутная  хвостатая  звезда.  Дементий
хмуро поглядел на нее, пробурчал что-то, плотнее натянул треух.
     У Бориски замерзли руки.  Он сунул их в рукава  тулупа  и  плелся
сзади,   уставив   взор  в  пустые  розвальни.  Съездили,  называется,
откупились.  Ни скоб,  ни  гвоздей  не  достали,  в  торговый  ряд  не
попали...
     Миновали пятиглавый с отдельной колокольней Преображенский собор.
К  нему  тащились по дороге немногие люди,  все больше нищие,  убогие.
Юродивый Фомка Немой в рубище - сквозь бесчисленные прорехи  виднелось
темное, в струпьях тело - звенел веригами, подпрыгивая, воздевал тощие
язвенные руки,  мычал,  ворочая белками.  Впереди всех  широко  шагал,
вскидывая  здоровенный  посох,  матерый  чернец.  На  широченные плечи
накинута овчинная душегрейка,  ноги в драных улядях.  Время от времени
чернец  тыкал  перстом в небо,  где висела хвостатая звезда.  (Уляди -
опорки, чаще валяные.)
     - Зрите,  православные!  Зрите  знамение гнева и ярости спасителя
нашего!
     - У-о-о! - выли нищие, трясясь от холода и страха.
     - Всеблагий творец наказует род  христианский  за  многие  грехи,
понеже  подались  вослед  врагу  господа  и  пресвятой  его  матери  и
заступницы - волку Никону!  - гремел  мощный  бас  монаха.  (Понеже  -
потому что, ибо.)
     - Будь проклят, антихрист окаянный!
     - Пес смрадной, ужо взыщется с тебя!
     И снова трубил чернец:
     - Семь  лет,  дети мои,  голодовать будете,  и станет пищей вашей
мох-ягель болотный да кора березовая...
     Бориска пригляделся, узнал чернеца.
     - Власий! Стой-ка.
     Чернец остановился, хмуро посмотрел на помора, наконец признал:
     - Эва... Ишь, где оказался.
     - Откуда сам-то?
     Власий оглянулся на толпу.
     - Подите  к  храму,  дети  мои,  помяните  раба  божьего  Стефана
Вонифатьева.
     - Так  откель  же  взялся?  - тормошил Бориска чернеца.  - Ведь с
Нероновым ушел.
     - Не поминай сего человека.  Слаб душой оказался отец Иоанн. Да и
какой он к бесу отец! Инок Григорий - вот он кто нынче.
     - Какой инок? - удивился Бориска.
     - Да ты не слыхал?..  Был Иван Неронов,  да весь  вышел.  Как  на
Москву  заявились,  он  к другу своему Стефану Вонифатьеву,  духовнику
царскому,  на двор.  Сховался незнаем.  Нас ежедень подсылал ко Кремлю
выведать о Никоне,  как да что.  Видать,  не верил другу-то. Мне такая
жизнь надоела,  плюнул я и убрел,  куды глаза глядят.  А под рождество
покаялся  Неронов  перед  Никоном,  смирил  его  патриарх  и постриг в
чернецы... Вонифатьев же помре ноябрем.
     - А Евсей где?
     - Бес его знает,  прости господи.  Я сюды возвернулся, сошелся со
старцем  одним  кожеозерским.  Выполняя  волю  его,  брожу по уездам и
волостям,  не даю нашей вере угаснуть...  И то - стоит Север незыблем.
Ну, спаси тя господь! Чую, свидимся еще, Бориска.
     - Прощай, Власий, храни тебя бог!
     - Держись веры истинной, парень. Прощай!
     Яростно заскрипел под тяжелыми шагами сухой  снег.  Ушел  Власий.
Мимо,  матерясь и звеня оружием,  стрельцы проволокли питуха. Голова у
мужика со спутанными мокрыми волосами низко висела, и на дорогу капала
черная кровь...

        "3"

     Не успели  захлопнуться за Денисовым двери в сенях,  как Пантелей
Поздняков, бурея и без того сизыми щеками, вскочил с лавки, забегал по
горнице взад-вперед, бросился было следом за Дементием, но, добежав до
дверей,  остановился, обмяк. Уткнувшись лбом в холодный косяк, поносил
себя последними словами.
     "До чего  ж  погано  все  получилось.  Думал   окольными   путями
уговорить Дементия вперед других заказов построить крепкую кочмару, да
тот ни с того ни с сего принял все по-своему.  И вторая  промашка:  не
продан  товар.  Теперь  уговору с Денисовым насчет кочмары не быть.  И
вроде бы верно сказывал,  расписывал перед Дементием, как жить надо, а
все  напрасно.  Ах,  жалость  какая!  Так нужна кочмара,  так нужна...
Другие-то мастера есть не хуже,  да важно,  что  с  Денисовым  о  цене
договориться можно было.  Придется,  видно,  другим кланяться,  хоть и
отвык шапку ломать.  Надобно  судно,  надобно,  чтоб  в  богатые  края
сибирские  выйти,  а  годика через три махнуть в Москву,  записаться в
гостиную сотню...  Тьфу  ты,  угораздило  своими  руками  верное  дело
загубить!.." (Кочмара - палубное двухмачтовое морское судно.)
     Скрипнув, тихо отворилась дверь,  и на пороге  предстал  монах  с
пегой бородой, согнувшийся под тяжестью небольшого короба.
     - Мир дому твоему,  Пантелей Лукич, - проговорил он, щурясь одним
глазом.
     Поздняков отступил на шаг:
     - Герасим! Когда успел? Кто тебя здесь видел?
     - Дай пройти, чай, не пух гагачий в корзине-то.
     Фирсов тяжело  бухнул  короб  об  пол.  Звякнула  на  полках  и в
поставце посуда.
     - Ну? Что молчишь? - подступил к нему Поздняков.
     - Не нукай,  не запряг!  О-ох,  спинушка  моя  бедная,  -  чернец
выгнулся в пояснице.  - О-ох!  И за кого ты меня принимаешь,  Пантелей
Лукич. Племяш твой ворота открыл только что.
     - Не слыхал.
     - И хорошо. Стало быть, нешумно въехал.
     Герасим врал  напропалую.  Сидя  в подклете,  он успел опрокинуть
добрый ковш браги с дедом Захаркой,  тестем Позднякова.  Дед  Захарка,
обычно молчаливый, выкушав бражки, любил рассказывать всегда одну и ту
же историю о том,  как холмогорцы осенью  тринадцатого  года  дали  от
ворот  поворот разным ворам и ляхам-разбойникам.  Герасим об этом тыщу
раз слыхал, но пил с дедом терпеливо, потому как тот и другое сказывал
- про дела поздняковские.
     Пантелей Лукич,  косясь на короб, скликал Егорку и велел передать
кузнецам, чтоб работу кончали.
     - И мне можно? - спросил Егорка, блестя глазами.
     - И тебе. Брысь!
     Егорка исчез, будто его и не было.
     - Садись,  Герасим,  -  сказал  Пантелей,  проходя  мимо короба и
тщетно пытаясь сдвинуть его ногой, - садись, святой отец, да сказывай,
как там у вас на Соловках,  каково спасение владыки и братии,  служите
ли по-новому.
     - Некогда  лясы  точить,  -  сердито  ответил чернец,- давай дело
делать. - Он склонился над коробом, снял замочек и открыл крышку.
     - Сколько? - Пантелей обтер о портки разом вспотевшие ладони.
     - Два пуда да четыре фунта.
     - "Доска"?
     - Есть и "доска", а больше кусками.
     Поздняков сунулся  было в поставец,  где на полочке лежала ровная
кучка свечей,  но раздумал и,  взяв с запечка огарок и  засветив  его,
заглянул в короб. Рыжими углями вспыхнула в коробе медь.
     - Считай,  Поздняков,  считай,  -  проговорил  Фирсов,  -  можешь
взвесить, обману нету.
     - Знаю я тебя, Герасим, - бросил через плечо Пантелей Лукич, - ты
уж, коли не обманешь, так и не проживешь.
     - Нехорошо,  недобро говоришь, Пантелей Лукич, - глядя в сторону,
сказал чернец, - доверять должон святым отцам.
     - Доверяй,  да проверяй.  - Поздняков опустил крышку.  -  Бери-ка
медяшки, волоки в кузню. Да не охай, небось не переломишься.
     В кузне медный лом и шведские талеры  -  "доски"  -  высыпали  на
утрамбованную выжженную землю.  Поздняков плотно запер двери и встал к
весам...
     - Эх,  и  гуси  вы  лапчатые,  святые отцы!  Ровно двух фунтов не
хватает,  - сказал Пантелей Лукич,  взвесив последнюю горсть  медяшек.
Задрав рубаху, он вытащил кису, отсчитал серебро и протянул Фирсову: -
Держи, Герасим, пять рублев. Цена государева.
     У Фирсова закрылся один глаз.
     - Может,  оно и так,  да ты не государь.  Нашел дурака!  Медью-то
ноне торговать запрещено. Аль не слыхал?
     - Слышал, потому и плачу пять рублев.
     - Клади обратно или плати десять! - взвился Герасим.
     Лицо у Позднякова стало жестоким, глаза выпучились.
     - Да  ты рехнулся,  монах!  - рявкнул он и оглянулся на дверь.  -
Медь-то нонче,  слава тебе господи,  выше двенадцати копеек за фунт не
поднималась.
     - За пять рублев хочешь все четыреста получить.  Ишь ты...  А вот
этого  не  видал?  -  Герасим  сложил  кукиш и повертел им перед носом
Пантелея Лукича.
     - Сравнил!  Те  четыреста  рублев - деньги медные.  Я же серебром
плачу.
     - Да ты из этого лома и пять сотен начеканишь.
     - Тише! Орешь, как на торжище.
     Фирсов не унимался:
     - А у нас и есть торжище.  Выкладывай десятку, не то заберу товар
и продам хотя бы твоему соседу. Уж он-то из когтей не выпустит.
     - Погоди! Куды торопиться? Бери седмь рублев.
     Фирсов махнул  рукой,  опустился на корточки перед коробом и стал
ссыпать туда медный лом.
     - Эх,  Пантелей Лукич,  да рази ж я не ведаю, что на денежки, кои
из этой меди выкуешь,  собираешься  ты  в  Сибири  мех  да  рыбий  зуб
куплять.  В купцы собираешься,  а за три рубли удавиться готов. (Рыбий
зуб - моржовый клык.)
     Поздняков затряс ладонями:
     - Тихо, тихо!.. Головы-то, чай, у нас с тобой одни. Опять, видно,
тестюшка язык распустил. Поил его?
     - Жалко старичка.
     Поздняков дробно рассмеялся.
     - Вот и связал нас черт веревочкой.
     - Гнилая та веревочка. Возьму да дерну - и конец.
     В руке у Позднякова оказались клещи:
     - Ты на что намекаешь, святая образина?
     Герасим проворно вскочил, сунул руку за пазуху.
     - Но-но-но...  Фирсов еще никого не продавал.  А медь эту продам,
да не тебе.
     - Черт упрямый! На, подавись!
     Фирсов тщательно пересчитал деньги.
     - Гривенничек недодал, православный.
     Поздняков молча сунул в жесткую ладонь чернеца гривенник, оттащил
короб куда-то в темноту. Пыхтя, долго возился с ним. Прятал.
     - Любопытно мне глянуть,  что  за  деньги  из-под  твоего  чекана
выходят, - сказал Герасим, когда Пантелей Лукич вернулся весь в пыли и
саже.
     - А  что  на  них  глядеть.  Слава  богу,  пока еще вам в руки не
попали. Наплакались бы.
     - Потому  и  спрашиваю,  чтоб  знать,  чем  они  от истинных,  от
государевых отличаются. Ну как попадутся мне... Дай поглядеть-то.
     Поздняков вздохнул,  ушел  в самый дальний угол кузницы.  Герасим
тем временем снял скуфью,  надкусив нитку,  оторвал край  подкладки  и
снова надел скуфью на голову.
     Пантелей Лукич принес увесистый мешочек,  поставил на наковальню,
развязал.  Глазам Фирсова предстали блестящие медные копеечные монеты,
на первый взгляд ничем не отличимые от настоящих.
     - Ловко,  все  как  надо,  - проговорил чернец и вдруг,  сорвав с
головы  скуфейку,  закрыл  ею  мешочек,  загородил  спиной  от  двери,
зашептал: - Ходит кто-то!
     Пока Пантелей Лукич,  раскорячившись,  выпятив зад, глядел в щель
сарая,  Герасим  высыпал пару горстей поздняковских монет за подкладку
скуфьи и спокойно надел ее.
     - Кто там?
     - Нет никого.
     Поздняков, вернувшись, убрал мешочек.
     - Где же ты их пользуешь?  - спросил  Герасим,  тоскливым  взором
провожая мешочек. - И пошто в кузне, а не в избе прячешь?
     Пантелей долго не отвечал.  В темноте слышалось только сопение  и
постукивание каких-то вещей.
     - Отвяжись! Не приставай боле, - наконец бросил он.
     Герасим развел руками:
     - Да это я так... Не боись, тайну твою сохраню.
     - И  то!  Помнишь  притчу  Соломонову:  "Веди  тяжбу с соперником
твоим,  но тайны другого не открывай,  дабы не укорил тебя  услышавший
это, и тогда бесчестие твое не отойдет от тебя..."

     Пантелеевы слова вспомнил Герасим,  когда,  приехав на подворье и
уединившись в отведенной для него келье,  высыпал  на  стол  фальшивые
деньги. Горькая усмешка скривила его бледные губы.
     Везет Позднякову,  ох,  как везет!  А его,  Герасима,  всю  жизнь
преследовали  неудачи.  Уж такой он невезучий уродился.  Другие крадут
сотнями, и все с рук сходит.
     ...Будучи приказчиком монастырским в Варзужском усолье,  он хитро
и тихо продал на сторону выловленную семужку. Никто из своих не ведал,
куда  рыба могла подеваться.  И все было бы шито-крыто,  да по пьяному
делу сболтнул он дьячку, тот и выдал его с потрохами. Как ни отпирался
Герасим, как ни клялся на образах, что никакой рыбы видеть не видывал,
а  пришлось  возвращаться  в  обитель  скованным.  Ну  там,   конечно,
учинилось наказание - вспомнить тошно.  Но архимандрит Илья благоволил
к любимцу,  и покатил Герасим опять же в должности приказчика в усолье
Яренское.  Повел  Фирсов  деяния  кипучие в усолье,  однако уже не мог
равнодушно смотреть на доходы монастырские,  поступавшие от церквей, с
промыслов и оброков.  "Семь бед - один ответ",  - решил Герасим и,  не
раздумывая больше,  запустил руку в казенную  мошну,  взял  "пригоршню
малую", да оказалось в этой "пригоршне" как на грех - ни много ни мало
- пятьдесят рублев.  Кончилось все битьем на "козле", и дал себе слово
Герасим  никогда  боле не красть казенного.  Стал пытать счастья среди
братии.  У старца Исайи стянул сто двадцать рублев да  еще  его  же  и
обвинил  в  незаконном  присвоении  тех денег с мельничного сбора.  Не
помогли пылкие обличительные речи - снова выдрали Герасима.  Но - лиха
беда начало - страсть к чужому добру не унималась, а разгоралась пуще.
Тихим обычаем украл он у келейного брата Нектария семьдесят рублев,  у
черного попа Игнатия,  пока тот рот разевал, двадцать рублев уволок...
И били его и смиряли жестоким наказанием,  но  уж  такой  был  Герасим
Фирсов  -  книгочей,  ярый поборник древнего богослужения,  сочинитель
"Слова о кресте",  - что не могли остановить его никакие жестокости. И
все ж терпелся он в старцах соборных,  и щадил его архимандрит Илья за
книжность и хитроумие...  (Осужденного привязывали к доске на ножках и
били батогами либо плетью (в монастырях).)
     И сидел  ночью  морозною  Герасим  в  курьярецкой  келье и гадал,
как-то  обошлась  его  проделка  с   полуслепым   старцем   больничным
Меркурием:  всучил он Меркурию за медный лом вместо денег кружочки, из
белого железа самолично вырезанные...

        "4"

     Архимандрит Илья полулежал в кресле, запрокинув голову, и горячая
волна  печного жара обдавала худое костлявое тело.  Из печки с треском
вылетали  раскаленные  угольки.   Жадно   пожирая   поленья,   гудело,
бесновалось пламя, и чудовищная тень отца Ильи вздрагивала на багровой
стене.  Холщовые штаны архимандрита закатаны до колен, у ног - корытце
с  горячей водой.  Сидящий на корточках служка больничный макал в воду
полотенце,  рывком расправлял  его  и  прикладывал  к  желтым  ступням
настоятеля.
     Тепло размеряло,  клонило в  дрему,  но  мешал  ножичек,  которым
служка срезал и скоблил размягченные мозоли.  К тому же в голову лезли
беспокойные мысли.
     ...Осенью после  Покрова  с  величайшим  бережением  доставили  в
монастырь богослужебники  новой  печати  и  суровый  патриарший  наказ
пользовать  их в церковной службе.  Приняв их,  отец Илья почувствовал
себя как на острие ножа.  С одной стороны,  чтобы не накликать беду на
себя,  он не прочь был распорядиться начать новое богослужение.  А что
делать?  Неронов не выстоял,  хоть и покровителей у  него  хватало,  и
каких!  Но  лишь  попадала  на  глаза  подпись  -  "Великий Государь и
Патриарх всея Руси Никон", рассудок уступал место гневу. Архимандрит и
раньше недолюбливал Никона. С того часа, когда был отец Илья поставлен
игуменом соловецкой обители и  вместе  с  саном  ощутил  всемогущество
власти,  стал  он  воспринимать оказываемые ему почести как нечто само
собой разумеющееся.  С той поры,  уж если он кого и  просил,  то  лишь
самого  государя.  С той поры другие просили у него.  Но гордец Никон,
нищий  кожеозерский  пустынник,  при  встречах  держался  наравне,  не
выказывая  почтения.  А  потом...  Потом  каждый  шаг Никона к вершине
духовной власти вызывал у отца Ильи  уже  не  досаду,  а  ненависть  к
удачливому    мордовскому   смерду.   И   даже   титул   архимандрита,
выхлопотанный Никоном, принял он без особой радости и смотрел на него,
как на подачку. Будучи человеком неглупым, догадывался он, что за этим
следует ожидать событий куда более важных,  чем  вывоз  мощей  святого
Филиппа  в  Москву.  И вот как гром с небес указ о новом богослужении.
Хаос! Содом и Гоморра! Но и тут отец Илья не потерял головы. Невидимый
червь  подтачивал отлаже