у? Кто тебе работу нашел? Кто  тебя
у себя дома поселил? А, Аля?
     На лице у Али отразилось сомнение и  почти  раскаяние, она  снова  себя
чувствовала беспомощной и  бестолковой, маленькой девочкой, ведомой по жизни
заботливой старшей сестрой, доброй подругой Марго.
     - Если хочешь  знать,  -  с упреком вразумляла ее Марго, -  даже  своим
замужеством ты обязана -  мне. Сидела бы ты до сих пор в своей деревне, если
бы не я!  И никакого бы издателя -  не то что дорогих книжек, даже туалетной
бумаги! - сдержанно  улыбнулась  Марго, легонько стрельнув глазами в сторону
фыркнувшего от смеха Филиппа - не встретила бы. Вот так-то! Ты разбогатела -
благодаря  мне. Все, что у тебя теперь  есть - это благодаря мне. И неужели,
Аля, ты хочешь остаться неблагодарной,  неужели ты  не  хочешь мне отплатить
добром за добро,  неужели ты не хочешь поделиться хотя бы малой частью своих
преимуществ с подругой, которой ты обязана...
     Через силу, преодолевая власть обволакивающей речи Марго, гипнотическую
власть этой песни Сирены, которая заставляла ее испытывать необъяснимый стыд
и раскаяние, Аля произнесла заготовленные слова:
     - Это невозможно, Марго. Я ушла от своего мужа.




Глава 17 .


     - ... Как я вам уже говорила, - начала Катя, нервно переводя дыхание, -
Виталий Петрович был  человеком аскетичным, любил походы, жизнь в палатке, у
костра... И Алю приучал к такой жизни... Только Аля все это не любила...
     Кис  усиленно закивал головой, боясь, что Катя снова  пустится в долгие
объяснения.
     - Ну да, я вам  это уже  рассказывала.... И  вот,  в  то лето, когда мы
закончили школу...
     Кис ловил каждое слово, слетавшее с ее губ, угадывая между мучительными
паузами и прерывистыми вздохами все то, что не договорила - по неведению или
по умолчанию, - все то, что не посмела выговорить Катя...


     ...  В то  лето, когда  Аля  закончила школу, Виталий Петрович привычно
наметил расписание походов  в лес. Он прекрасно знал, что Аля не любила этот
летний аскетическо-туристический  образ жизни,  но не придавал  ни малейшего
значения ее эмоциям. "Хочу - не хочу", "люблю - не люблю" - это все капризы.
А капризам он потакать не будет.
     Алина так  и  осталась  для него  чужим  ребенком,  хоть и племянницей.
Впрочем, своих детей  он никогда не стремился иметь, представляя себе  некое
существо, которое  начнет требовать  от него внимания и любви, исключительно
как обузу.
     Он и женщин сторонился, время от времени удовлетворяя свои  сексуальные
потребности   со  случайными   партнершами,   как   правило,   одинокими   и
опустившимися. Подавляя брезгливость, он все же предпочитал именно этот сорт
женщин по  одной простой причине:  они не  ждали и не  требовали  от него ни
эмоций,  ни продолжения  отношений. Виталий Петрович  не собирался  заводить
отношения  с  кем бы то  ни было, в  нем не было  ни малейшей потребности  в
привязанностях,  в  эмоциях,  в  чувствах. Если они у  него и  возникали, то
только от общения с природой, от преодоления трудностей,  которые он искал и
любил  в  походах.  Природа давала ему все, но  при  этом  ничего  не требуя
взамен; она безвозмездно насыщала его  энергией,  а  преодоление  трудностей
концентрировало  его   жизненные  силы,  укрепляло,  возвращало  собственные
потраченные  усилия новой энергией - опять  же, ему, Виталию  Петровичу. И в
этом  энергообмене  ему  не нужен  был  третий, ему  не нужен  был ни объект
приложения  его  забот, ни источник  сил  -  все  уже было воплощено  в  его
отношениях  с  природой...  Если  можно  назвать  отношениями  одностороннее
потребление.
     И  осиротевшая  Алина,   дочка   брата,  была   большой  и   неприятной
неожиданностью в его жизни. Но, не смея отказаться от родственного долга, он
изначально строго  ограничил присутствие Алины в  своей жизни, в своей среде
обитания. Она не имела права ему помешать, она не смела  изменить  привычный
образ  и ритм  жизни - она должна была ему подчиниться, и при этом стать  не
видной  и  не слышной. Слово "нет",  как и слово "не хочу" не существовали в
языке, которым пользовался Виталий Петрович.
     Алина его боялась. Он  никогда не повышал на  нее  голоса, не поднял на
нее руки, но она испытывала страх перед ним. Всегда щедро любимая родителями
и  бабушкой   с   дедушкой,   она  столкнулась   с  чем-то,  ей  непонятным.
Неразговорчивый  и  неласковый, дядя Виталий  обращал на Алину взгляд только
тогда,  когда отдавал  распоряжение или делал замечание. Она и не искала  ни
его  взгляда,  ни  его   ласки  -  она  приняла  его  таким,  как  он  есть.
Травмированная смертью родителей, семилетняя Аля,  и при их  жизни толком не
имевшая  семьи, стала  безразлична к  миру,  который  обошелся с  ней  столь
сурово, и уже больше ничего не ждала от него. И от дяди тоже. Помыть посуду?
Пожалуйста. Погладить?  Сию  секунду.  Аля  научилась мыть посуду, стирать и
готовить простейшие блюда,  начиная  с восьми лет. Она никогда  не перечила,
беспрекословно  и старательно выполняя все его распоряжения, кося испуганным
глазом в его сторону, когда яичница пережаривалась или тарелка выскальзывала
из рук  и с грохотом билась. И под его суровым, осуждающим взглядом, тарелки
бились еще стремительнее, а яичница мгновенно превращалась в угли...
     "Ты  на  редкость неловкий ребенок, - говорил дядя Виталий. - Так у нас
скоро совсем посуды не останется. Мне придется вместо конфет (он давал Алине
пару  конфет по  воскресеньям),  идти покупать посуду..." И она  чувствовала
себя безмерно виноватой и справедливо наказанной лишением конфет.
     Как  это  свойственно   детям,  Алина  приняла   дядино  требовательное
равнодушие  как  норму,  и  относилась  к  нему  примерно  так  же,   как  к
воспитателям  в  интернате:  слушаться  их  нужно,  а  любить  -  вовсе   не
обязательно.
     Она проводила время за чтением - нет, за поглощением книжек, погружаясь
жадной мечтой  в  вымыслы  Дюма  и  Вальтер Скотта,  и  мыслями  делилась  с
маленькой,  когда-то плюшевой  собачкой, повязанной  розовой ленточкой -  ее
единственной игрушкой и подружкой, не считая Кати. Дядя ей кукол не покупал,
считая это  блажью, как  и  нарядную одежду, впрочем.  Алина  в  десять  лет
кое-как  научилась держать иголку  в  руках и  обшила  свое  старое,  серое,
вытертое  шерстяное одеяло  розовой  оборкой:  так  она,  безмолвно принимая
навязанный  ей  образ жизни, пыталась свить  свое одинокое, бедное гнездышко
уюта на неприветливом склоне дядиной жизни...

     ... Кис вспомнил кружевную спальню. Вот оно откуда: и сверхопрятность -
дядина дисциплина; и неуместная, старинная, старательная романтичность - она
уже тогда  вычитала ее в романах, она уже тогда  видела  ее в своих  детских
девчоночьих мечтах... Которыми делилась с плюшевой собачкой. Это ее потертый
носик  до  сих  пор торчит  из-под  подушки. И  еще, может  быть,  с  Катей.
Простоватая  и  нетонкая,  хотя отзывчивая и любвеобильная,  готовая  всегда
помогать и  покровительствовать, - Катя,  с  ее врожденно-щедрым материнским
инстинктом,  обрушившимся  на  Алину  в  виде  несколько  навязчивой  опеки,
осталась ее единственной привязанностью в жизни...


     ...В то лето Виталий  Петрович, собираясь в первый в этом сезоне поход,
привычно и педантично проверил  Алин рюкзак, поднял  Алю затемно и  с первой
электричкой они выбрались за город, в лес.
     Погода стояла великолепная  и они, прошагав целый  день, набрав  лесных
ягод и  трав, стали  устраиваться  на ночлег.  Аля  возилась вокруг палатки,
распрямляя  и  натягивая  ее  края,  а  Виталий  Петрович,  наблюдая  за  ее
привычными и ловкими действиями, думал о том, что девочка из джинсов выросла
и придется покупать ей другие. Да и маечка стала тесновата в груди...
     Вот  тут-то и екнуло где-то  меж ребер.  Уставившись в голубую  маечку,
словно  впервые в  жизни,  он  с изумлением разглядывал две нежно очерченные
округлости,  аккуратно   обозначенные  соски,   симметрично   приподнимавшие
майку...  Виталий  Петрович стряхнул  с  себя наваждение и  угрюмо улегся на
ночлег. Они спали в разных палатках - Аля всегда тащила на себе свой рюкзак,
вздымавшийся над ее плечами, как гора, в  котором было  все для ее  личного,
индивидуального  пользования,  начиная  от  ее  палатки и  кончая  запасными
носками. Бывший пионервожатый  не  делал  поблажки  ни  девочкам,  ни  детям
вообще: все обязаны были уметь жить в экстремальных условиях, по-спартански,
на хлебе и воде, на подножном корму, орудовать топором и  пилой, разбираться
в лесных  травах, грибах  и ягодах  - в общем, если вдруг война случится, то
Алина выживет одна посреди глухого леса.
     Казалось, ничего  особенного не произошло,  и он  тогда  легко заснул и
больше не думал о девичьих  формах,  введших  его в столбняк на  пару-тройку
секунд... Но  с  тех пор взгляд  его  сделался другим. Он  замечал  теперь и
голенастые  стройные ноги, в которых  цыплячья  подростковость уже  нахально
заявляла  о  своей  женственности,  и  схваченные  тугими  джинсами  крепкие
ягодицы, и  нежную шею,  и маленькое ушко... Он  даже потащился  в магазин и
купил Але платье!
     Он был недоволен собой, даже зол; но ничего не мог с собой поделать.


     Жар  разгорался  медленно,  но упорно и  неотвратимо.  Месяц  спустя  в
очередном походе у Виталия Петровича не оказалось палатки.
     - Как такое могло быть? - театрально сокрушался  он. Согласись, Алечка,
это на меня не похоже! Как я мог забыть ее!
     Он впервые назвал  ее  "Алечкой", как  когда-то давно, в  другой жизни,
звали ее родители, но она не обратила внимания. Эмоции так давно и  привычно
не  текли  в  русло  родственных  чувств   к  дяде,  что  ее   нисколько  не
заинтересовала неожиданная и неуклюжая смена тона.
     Ты ведь не позволишь мне спать под открытым небом, пустишь меня в  свою
палатку? - хитрил-юлил он, боясь, что сейчас она все поймет и откажет.
     Алина равнодушно согласилась. Ночью он  осторожно потянул молнию на  ее
спальном мешке  и положил  свою  обжигающую руку на  ее нежную грудь.  Алина
что-то  пробормотала во  сне  и  перевернулась вместе  с мешком.  Он  замер.
Проснулась? Поняла, что к чему?  Или это  во сне? Или она только делает вид,
что спит, а сама с ним заигрывает?
     Ему почему-то  не пришел в голову вопрос, с какой стати Аля, никогда не
проявлявшая к дяде ни малейших чувств и даже просто интереса, стала бы с ним
заигрывать...
     Он снова потянулся к Але. Обвив ее рукой, он запустил ладонь в тепло ее
тела.  Аля  вдруг  напряглась.  Проснулась?  Испугалась? Или  ждет  от  него
дальнейших действий?
     И  снова не  мелькнуло ни тени сомнения,  что Алина, еще ребенок  и при
всех условиях - племянница, диковатая и мечтательная, не может ждать от него
каких бы то ни было действий! Потому что - дядя; потому что - старый; потому
что такие, как Алина, не  занимаются сексом,  такие натуры  любят - и  тогда
себя отдают. О любви же  к Виталию Петровичу  - даже родственной -  не могло
быть и речи...
     Аля,  окончательно   пробудившись,   не   могла   поверить  собственным
ощущениям:  ее обвивала  рука  дяди, лезла куда-то  в клетчатую  ковбойку, в
лифчик, ухо щекотало от шумного дыхания с астматическим присвистом...
     Алина  замерла. Как нужно себя вести в таких случаях? Она не знала. Это
был ее дядя,  человек, который научил ее всему... Он научил ее разбираться в
грибах  и  ягодах,  он научил ее за  одну минуту заправлять  свою  постель и
держать дом в чистоте  и  порядке, он научил ее жить самостоятельно и ничего
не просить...
     Но он не научил ее, как себя вести, когда покушаются на твое тело и при
этом полностью игнорируют наличие души!
     Кричать?
     Сопротивляться?
     Молчать?
     Протестовать?
     Она не знала.
     Но то,  что  делал дядя, не нравилось  Але. И очень сильно испугало ее.
Она рывком села.
     - Что случилось, дядя Виталий? - голосок ее дрожал.
     - Спи-спи, я просто тебя поглажу.
     - Не нужно меня гладить! Я не люблю. И ты меня разбудил к тому же!
     - Ну-ну, больше не буду. Спи.
     Он и  в самом деле убрал с нее руки и откинулся на спину рядом, пытаясь
понять,  чего  хочет  Аля. И опять, в его голову  не пришло, что  Аля просто
хочет  спать, Аля  хочет чтобы ее  оставили в покое,  Аля хочет, чтобы  дядя
больше никогда не прикасался к ней так.
     Его размышления сводились к следующему:  поняла  она,  к чему  он ведет
свою игру  или нет? И  если поняла, то  значит прикидывается такой  невинной
девочкой...  Которая  не знает,  что бывает между  мужчинами  и женщинами...
Может, и вправду не  знает? Ей уже шестнадцать, не может быть, кто-нибудь да
просветил! А вдруг у нее уже кто-то был? А вдруг она уже не девушка?
     Сначала  такое предположение  его  порадовало:  с  девственницей  возни
много!... Но тут же больно прихватило в груди от ревности.
     Он тронул Алю за плечо.
     - Ты спала с кем-нибудь?
     Аля ответила не сразу. Он уж было подумал, что  она заснула и не слышит
его вопроса, но она вдруг произнесла: "Нет".
     Всю долгую  паузу  перед  ответом Аля  пыталась  проанализировать,  что
творится с ее дядей...
     И поняла.  И сказала себе, что это их последний совместный поход.  И уж
тем более с единственной палаткой...
     Как это ни странно,  ему удалось заснуть, а утром он обнаружил, что Али
в палатке нет. Он  застал  ее за  приготовлением  простенького  завтрака  из
консервов, и его плотоядный взгляд  выхватил круглые коленки, тонкую  талию,
стыдливо отведенные от него глаза...
     Она все поняла, - мелькнула догадка.
     Но  почему-то  ему не пришло  в  голову, что  поняла -  не значит,  что
согласилась!..
     И понимание, которое, он прочел в ее стыдливом взгляде, словно отворило
шлюз, в которую ринулась потоком его страсть.
     Виталий Петрович распластал Алю на траве.
     Она  не вырывалась - понимала, что не справится  с  превосходящим ее по
физической силе дядей...
     Он  же  усмотрел  в  этом  согласие.  Впрочем,  попытайся  Аля  оказать
сопротивление, он усмотрел бы в этом кокетство...
     Алина оказалась девственницей и, возможно, он  причинял ей боль, но она
не обронила ни звука. Закончив, Виталий  Петрович встал и посмотрел с легким
выражением извинения  на нее. Она отвела  глаза. Она  ничего не сказала,  не
упрекнула, не высказала обиды...
     И он решил, что Алина принадлежит ему.
     Он  выждал пару  дней, полагая, что девственница  должна за  этот  срок
оправиться от нанесенного ей ущерба. На третий день, уже дома, ближе к ночи,
просто  дернул  ее  за  руку  и посадил  к  себе  на  колени.  Ему  хотелось
посмотреть, как она поведет себя -  вдруг понадобилось  выражение ее эмоций,
вдруг сделалось небезразлично, как к нему относится другой человек...
     Аля,  посидев  секунду,  молча   встала  и  ушла  в  свою  комнату,  не
обернувшись. Она была уверена, что этим сказала дяде все...
     Виталий  Петрович  остался  в некотором  недоумении, но  быстро заверил
себя, что Алина его дразнит.
     И он пошел за ней.
     На  этот  Алина  раз  попыталась оказать  сопротивление, но это  только
распалило  его. Он снова овладел ею,  на этот раз уже по-настоящему, со всей
страстью, не сдерживаемый мыслью о  девственности  и прочих неприятностях. В
какой-то момент ему  показалось,  что  еще немного, и  он просто проткнет ее
насквозь... Но она снова молчала, вскрикнув лишь один раз, когда он  посадил
ее на себя и его изголодавшийся по  женской плоти член уперся,  как таран, в
нежную девичью матку.
     Несколько дней потом Аля болела. Он  пытался быть с  ней ласковым, даже
немного заискивал  - она снова молчала и отводила  глаза. Что-то нашептывало
ему, что  она вовсе не кокетничает, что она его не хочет. Хуже:  что она его
ненавидит... Но он  не хотел вслушиваться  в  этот мерзкий  голос, шептавший
столь невыносимые вещи.


     Он насиловал ее  теперь  регулярно. Впрочем, он  сам так не  считал. Он
избегал давать  их  отношениям  название, и уж, конечно,  он  не называл  их
словом "любовь", - хотя бы потому, что не знал, что это означает... Просто -
"отношения". Тот факт, что Аля ни словом, ни взглядом, ни  жестом не  давала
ему повода заподозрить, что с ее стороны  может существовать некое отношение
к нему, ему как-то не мешал. За ее молчаливой покорностью зрела и наливалась
ненависть,  но дядя, дорвавшийся до юного женского тела, ничего не замечал и
не хотел замечать.
     Никогда, никогда в жизни он так не жаждал обладания женщиной! С Алей он
просто  потерял последний разум... К  тому же Аля ничего не требовала. Ее не
надо было любить, ей не нужно было его внимание, его нежность.
     И оттого-то он любил ее.
     Виталий  Петрович стал входить  во  вкус. Он  вдруг открыл, что  многое
упустил в своей жизни, и резво принялся наверстывать. Крепкий  и плотный, он
крутил ее хрупкое,  еще  не до конца сформировавшееся  тело, как циркач,  он
замирал,  выжидал  и  нападал,  вонзаясь в  нее неожиданно  и сильно, словно
хищник в трепетную плоть. Будучи  человеком беспредельно эгоистичным, он при
этом  совершенно  забывал  об  Алином удовольствии,  полагая,  что  если ему
хорошо, то  и  ей тоже. Он не знал  ласк,  нежных  касаний,  способных снять
напряжение, возбудить,  расположить  - пусть  не  душу,  но хотя бы  тело  к
любовным схваткам.  Нет, он приступал сразу же, кидая ее на  кровать и крутя
во все стороны, - так он демонстрировал свое мастерство, так он  наверстывал
упущенные им годы.
     И  Алина  молчала,  уступая  с холодной  покорностью дядиному  натиску.
Привыкшая к дисциплине, приученная  не проявлять свои  эмоции,  -  Алина  не
знала,  как  должна выражать себя  душа.  Она не представляла,  как выглядит
протест, она не умела выкричать свое несогласие с насилием.
     Ей казалось, что она  его  уже ясно выразила  - всем своим видом, своим
холодным отчуждением,  своим молчанием, своим "нет"! Но дядя ничего не хотел
понимать,  не желал вникать в ее чувства.  Они были несущественны, не важны,
не  интересны  и  полностью им игнорируемы,  как долгие годы  игнорировались
несуществующие в его языке слова "хочу" и "не хочу", "люблю" и "не люблю"...
     Виталию Петровичу было невдомек, что на этом языке говорит душа. И даже
само ее наличие ему было невдомек.  Его занимало только нежное девичье тело.
Примерно  так  же,   как  природа:  источник  одностороннего  насыщения  его
потребностей.
     Но душа наличествует.
     И протестует.


     В   один  прекрасный  день   Виталий   Петрович  смертельно   отравился
маринованными грибами.
     Экспертиза показала,  что в  банке  грибов содержалась крайне  ядовитая
волоконница  Патуйара.  Как  она  могла  попасть  в  банку,  как  она  могла
затесаться  среди хороших грибов,  когда  всем  было известно,  что  Виталий
Петрович  опытный  грибник  -   уму  непостижимо!  Все  качали   головами  и
сочувствовали  Алине:  бедняжка,  видно  суждено ей  оставаться сиротой - то
родители погибли, а теперь, вишь, и дядя...
     Алина  молчала,  только   сделалась   бледной,  синие  глаза  зияли  на
прозрачном лице в половину пространства. Все  отнесли ее  бледность  за счет
печали.
     Но однажды Аля  не выдержала. Катя  просидела  с ней все  ночь, пытаясь
утихомирить   внезапную  истерику.  "Водки   выпей,  это  лучше  валерьянки,
полегчает", - советовала она.
     Аля выпила. Катя была единственным человеком, которому она  доверяла  и
которого она  любила,  чувствуя  в  ней искреннюю и бескорыстную  (ну, разве
чуть-чуть  корыстную: Кате  льстила  дружба красивой девочки, которая сильно
поднимала ее престиж среди знакомых) - преданность.
     И под утро было  обронено признание,  что она замариновала  волоконницу
Патуйара  вместе с  другими грибами, надеясь, что  рано или поздно дойдет до
этой банки очередь, и тогда дядя ее съест...
     Очередь до отравленной банки дошла в декабре.
     Милиция, е