я маячила  в  конце  громадного,
как университетский зал, кабинета.
   Архипов посмотрел на Машу:
   - Он... знал тетю, твой Федор Кузьмич? И ее мужа?!
   - Знал, как видишь.
   - Откуда?!
   - Если Лизаветин супруг занимался живописью,  значит,  Федор  Кузьмич
его знал. Он эксперт  высочайшего  уровня.  По-моему,  академик.  С  ним
дружили мои родители. Монаховы в тридцатые  годы  из  Лондона  приехали,
вместе с Капицами. Отец Федора Кузьмича у  Петра  Капицы  работал.  Его,
ясное дело, посадили и расстреляли, хоть Петр Леонидович и хлопотал  как
мог.
   - Володя, ты говоришь какие-то... странные вещи.  Академики,  Лондон,
тридцатые годы...
   Архипов улыбнулся:
   - Я в этом вырос. Мы, когда в Лондон ездили,  всегда  в  доме  Капицы
бывали. Он, кстати, до сих пор есть, этот дом.
   - Володя!.. - жалобно вскрикнула Маша.
   - Володя, - передразнил Архипов, потянул ее  со  стула,  подхватил  и
поцеловал.
   Сердце сильно  ударило,  вильнуло  и  уехало  в  позвоночник,  где  и
разорвалось.  Стало  жарко  и  душно,  хотя  в  кабинете,   похожем   на
университетскую аудиторию, вовсю работали кондиционеры.
   Он погружался в поцелуй, как будто бездна заманивала его и наконец-то
заманила, но это было совсем не  страшно,  только  радостно  и  немножко
больно, и хотелось еще, и снова, и опять, и пахло от нее домом, чистотой
и свежей прелестью, как пахло в детстве, когда  мать  пекла  на  завтрак
рогалики и не было в мире ничего лучше, чем  этот  горячий  и  радостный
запах, и сейчас он  вспомнил  его  -  без  боли  и  тревоги,  как  будто
воспоминания вдруг отпустили его, позволили жить дальше.
   Ну, вот и все. Ты пришел. Ты дома. Ты в безопасности.
   Он целовал ее и знал, что его новая жизнь - продолжение старой,  той,
по которой он так тосковал, той, в которой "мы все  были  вместе",  -  и
она, наконец, нашлась, эта жизнь.
   И все у него еще  будет,  будет,  будет  -  вечер  вдвоем,  серьезный
взгляд, обещание рая, и все обязательства на  свете,  и  уют  дедовского
дома, и яблоневый сад, и маленькие дети, и качели  под  елкой,  и  "папа
приехал!", и рогалики на завтрак, и длинный патлатый пацан,  свалившийся
невесть откуда, и английский стишок, и разгромленная постель - то,  ради
чего на самом деле стоит жить, а  не  опостылевший  "холостяцкий  флэт",
тренажер и вечная боль в спине.
   Он перехватил ее поудобнее, под спину,  и  даже  укусил,  потому  что
совсем не знал, как обо всем этом ей сказать, чтобы она поняла, но  она,
кажется, и так понимала, потому что прижималась  к  нему,  трогала  его,
тискала и целовала так, что зубы скрипнули о зубы.
   ...Он отвезет ее в Лондон, чтобы она полюбила все то, что любит он, -
парки, белок, дождь,  траву,  каштаны,  пабы,  смешных  собак  и  старые
машины. Он отвезет ее в  Звенигород,  на  дачу,  и  покажет  домик,  где
отсиживался, как раз когда приезжали те  самые  Капицы,  потому  что  он
боялся старика и прятался от него. Он  отвезет  ее  в  Питер  и  покажет
школу, где учился, потому что был "одаренный", а самая лучшая школа  для
"одаренных" была тогда в Питере, на  улице  Савушкина.  И  еще  Неву,  и
Исаакия, и Каменноостровский проспект, и парк  на  Елагином  острове,  и
Спас, и Сенатскую площадь в сдержанном обрамлении европейских дворцов, и
фонтаны, и скверы, и стрелку Васильевского острова, которую так гордо  и
празднично омывает река, и Биржу, и кофейни,  и  дома  серого  камня,  и
крохотный дорогущий "Bed&Breakfast", где  они  станут  жить,  и  все  на
свете, а на свете так много всего, что он любит и что еще  только  будет
любить - вместе с ней!..
   И тут их, конечно, застукал вернувшийся Федор Кузьмич Монахов.
   - Ишь ты! - удивился он издалека. - Вот как даже! Скажу, скажу Марье,
что опоздали мы со смотринами!
   Архипов открыл бессмысленные глаза и долго таращился в то место,  где
только что была его Маша, и ничего не мог сообразить, а потом сообразил,
наконец.
   - Ну, задал ты нам задачу, крестник, - приближаясь и делая вид, что в
его кабинете то и дело целуются какие-нибудь влюбленные,  а  потому  это
дело привычное и его надо оставить "без внимания", заговорил старик. - И
Сашка-то, Сашка! Затейник, доложу я вам, молодые люди. Затейник.
   Архипов  продрал  стиснутое  горло  громоподобным  кашлем,   покрутил
головой и спросил независимо:
   - Ну и что там, Федор Кузьмич?
   - Точно не скажу, Володя. Предположительно Ватто.
   - Что?!
   - Не что, а кто. Где ты учился, мальчик?
   - В физтехе, - буркнул Архипов, - вы же знаете.
   - Да-с, - с жалостью сказал старик, как  будто  поставил  диагноз,  -
Антуан Ватто, тысяча  шестьсот  восемьдесят  четвертый,  тысяча  семьсот
двадцать первый. Жанрист декоративной школы.  Ты  что,  даже  "Жиля"  не
видел?
   Архипов отрицательно покачал головой.
   - Да-с, - повторил старик, - Клуэ, Пуссен, Клод Лоррен, затем  Ватто.
Великие французские живописцы.  Ватто  -  это  жанровые  сценки,  тонкие
душевные переживания, удивительная точность  восприятия.  "Паломничество
на остров Киферу" тоже, конечно, не видел.
   - Не видел, - признался Архипов.
   - Если все  подтвердится,  значит,  вы  стали  обладательницей  самой
удивительной коллекции в мире, дорогая Мария Викторовна. Никто и никогда
не находил сразу трех неизвестных Ватто. Года  три  назад  на  аукционах
ходили какие-то слухи, но тогда они ничем не  подтвердились.  Да-с.  Ну,
ежели, конечно, подлинники и ежели допустить, что остальные три того  же
автора.
   - Антуан Ватто? - повторила Маша, пошарила  рукой  и  приткнулась  на
высокую табуретку. - Это... его картины, а не... тетиного мужа?
   - Нет-с, не тетиного и не мужа. То есть Сашка их замалевал,  конечно,
но они от этого не стали хуже, уверяю  вас.  Сашка  был  большой  знаток
французского искусства, ценитель, профессионал. Он знал, что прятал.
   - Откуда у Лизаветиного мужа мог взяться Ватто?!
   - Понятия не имею, - бодро ответил старик.  -  Полотна  не  краденые,
прошу заметить, а именно - неизвестные. Историческая ценность  огромная.
Художественная ценность огромная. Антуан Ватто!  Сие  вам  не  живописец
Шилов.
   - Да, но... откуда?
   - Сашкин дед жил во Франции много лет, по-моему, там и  скончался.  В
Россию наезжал по два раза в год. Сашка говорил когда-то,  что  дед  был
банкир и собирательство.очень  уважал.  Его  отец  в  русскую  революцию
ударился, тогда все так делали, а что  стало  с  дедовой  коллекцией,  и
какова она была, и кто ею распоряжался - сие мне неведомо. Может,  Ватто
и  оттуда,  а  может,  отец-революционер  где  цапнул,  не  знаю.   Надо
исследовать, искать пути, экспертов собирать... Такие находки...  раз  в
сто лет встречаются, да и то не в каждые.
   Архипов присел на край стола и взялся за лоб.
   Лизавета все знала. Ее муж  оставил  картины  ей,  а  она  -  любимой
"сироте".
   Каждый получает по заслугам. Никто не может быть в обиде.
   Маша Тюрина не может быть в обиде. Лизавета оставила ей в  наследство
миллионное состояние и мировую славу в придачу.
   Антуан Ватто, жанрист декоративной школы, под незабудками  и  грачами
папаши Огуса!
   Тот, кто убил Лизавету, знал про  Ватто,  и  ему  было  наплевать  на
квартиру. Квартира - тысячная, десятитысячная или  какая  там  часть  от
Машиного наследства!
   Вот вам и Лизавета, черт ее  побери  совсем!  За  квартирой  охотился
пучеглазый - пардон, лучезарный! - Добромир.
   Кажется, Архипов уже понял, кто охотился за Ватто.
   Давно бы ему понять, придурку! Сразу бы  ему  понять,  ведь  это  так
очевидно, да и Лизавета ему все время подсказывала!
   Книга. Ключи. Свет на лестнице. Пропавший  дневник  покойного  Огуса.
Нож под диваном  в  гостиной,  а  не  в  Машиной  спальне.  Нотариальная
контора, в которую точно в назначенное время прибыли представители "Пути
к радости", Маслов и второй, неизвестный Архипову.
   Маслов обо всем догадался раньше, за что и поплатился.
   И нож у него в боку! Никто не знал про этот нож  под  диваном,  кроме
того, кто сам его туда положил, и еще Макса Хрусталева, который  о  него
порезался!
   Какой сложный, хитрый, медленный, как пыточный огонь,  беспроигрышный
план!
   Антуан Ватто, удивительная тонкость восприятия, игра красок!
   - Мне нужно  позвонить,  -  попросил  Архипов.  -  Кажется,  я  забыл
телефон. Можно я позвоню, Федор Кузьмич?
   - Звони, - разрешил старик, - только я аппарат за ширмочку  направил.
На столе мешает.
   Архипов зашел за ширмочку и набрал номер.
   - Расул, - заявил он, - я сейчас  подъеду.  Никуда  не  уходи.  Федор
Кузьмич, вы вот... Марию Викторовну к  супруге  вашей  не  проводите?  В
крайнем случае смотрины можно без меня начать.
   - Отчего же не начать, - пытливо рассматривая  Архипова,  пробормотал
тот, - можно и начать.
   - Тогда я поехал.
   - Володя! - закричала Маша, но высокая дверь уже тихо притворилась за
ним.
 
*** 
 
   - Но почему, почему он?! - Костлявые кулачки сжались  и  стукнули  по
кожаной обивке кресла.
   Звук вышел неубедительный. Чавкающий какой-то вышел звук.
   Тогда она подбежала  и  стукнула  по  стойке.  Чашка  подпрыгнула  на
блюдце, вышло дребезжание - опять не то.
   - На, - сказал Архипов благодушно и протянул ей тарелку, - кинь ее  и
разбей.
   - Володя! Ты молчишь, как рыба, уже три дня...
   - Два, - поправил Архипов, - мы с тобой вместе два дня и две ночи.
   Она немедленно покраснела.
   -  Я  хочу  знать!  Я  тоже  имею  право  знать!  Почему  ты  мне  не
рассказываешь?
   - Потому что все кончилось и мне не хотелось, чтобы  мы...  в  первый
раз занимались не любовью, а разговорами!
   - А во второй?
   Он поймал ее за руку, разжал кулачок и захохотал.
   - Машка, ты смешная! Конечно, я тебе расскажу. Просто меня это больше
не интересует, понимаешь? Совсем не интересует.
   - А что тебя интересует?
   - Ты меня интересуешь. И еще,  почему  наш  мальчик  гуляет  с  нашей
собакой по пять минут? Почему он не гуляет с ней по три часа?
   - Ты же все равно с ней потом бегаешь!
   - Бегаю, - согласился Архипов и поцеловал ее в ухо. - Как  же  мне  с
ней не бегать!
   Маша помолчала.
   - А почему ты называешь его - она?
   - Кого?
   - Нашу собаку. Она же - он.
   - Он.
   Так как Архипов все пытался как следует с ней  поцеловаться,  она,  в
конце концов, вырвалась и ушла за стойку.
   - Володька, расскажи мне! Вот клянусь  тебе,  что,  если  ты  мне  не
расскажешь, я тебя... я с тобой... я больше никогда...
   Архипов слушал с  интересом.  Маша  долго  бормотала,  потом  наконец
запуталась и остановилась.
   Владимир  Петрович  и  сам  понимал,  что   слишком   затянул   финал
представления, но ничего не мог с  собой  поделать.  Во-первых,  вожаком
стаи был именно он, а во-вторых, ему неожиданно понравилось ее дразнить.
   - Ладно, - сказал он,  устыдившись  своего  юношеского  пыла,  -  все
довольно очевидно. Кто самый первый пришел ко мне  и  стал  рассказывать
про то, что у тебя в квартире поют хором и практически  курят  гашиш?  И
еще что все соседи волнуются и так далее? Гаврила  Романович  Державный,
милейший старый чудак в пальто и шляпе! Я бы, по своему  обыкновению,  и
не заметил ничего, если бы он мне не сказал!
   - Зачем он пришел к тебе?
   - Да затем, чтобы подготовить меня ко всему остальному - к тому,  что
ты бросишься с лестницы, например. Ну, представь, ты бы... умерла следом
за Лизаветой. Подозрительно? Подозрительно. Да  ничего  подозрительного,
она же в секте состояла и вообще  малость  чокнутая!  Владимир  Петрович
Архипов своими глазами  видел  и  своими  ушами  слышал,  что  по  нашей
площадке шатаются какие-то странные люди,  поют  странные  песни  и  так
далее! Мало ли безумных, которые в этих сектах состоят, а потом с  собой
кончают!
   Вдруг он очень разозлился, потому что все могло бы так и получиться и
он прошел бы мимо,  не  остановившись  и  не  оглянувшись.  Если  бы  не
Лизавета с ее идиотским требованием написать  расписку,  что  он  станет
оберегать бедную "сироту".
   Если бы не Лизавета, Маши  уже  не  было  бы  на  свете,  а  у  него,
Архипова, до конца жизни остался бы один "холостяцкий флэт"!
   - Потом дверь, - продолжал он в сильном раздражении. - Когда я  ночью
застал у тебя в квартире Макса, он сказал, что вошел в открытую дверь. Я
ее потом закрыл, и замок был не поврежден. Из  этого,  между  прочим,  я
сделал блестящий вывод о том, что ее  открывали  ключами.  У  кого  были
ключи? У Гаврилы Романовича и Елены Тихоновны!
   - Ну и что? У меня тоже! И у тети были ключи!
   - Тетя к тому времени уже умерла. А тебя я подозревал, кстати.  Долго
подозревал. До ботинок.
   - До каких ботинок?! Ах да, до ботинок...
   - Когда я пришел и попросил у них ключи, они  по  ошибке  отдали  мне
дубликаты - те самые, что сделал дядя Гриша с тех, что ты  принесла  им.
Это была большая ошибка. Принципиальная и роковая. Я понял, что  Гаврила
Романович зачем-то заказывал еще одни ключи -  новые,  а  ты  отдала  им
старые!
   - Зачем заказал?
   - Затем, что Лизавета в любой момент могла их забрать. Она же была...
непостоянная особа. Забрала бы, и как бы он тогда  попал  в  квартиру  с
драгоценными картинами? В первый  раз  его  спугнул  Макс.  Потом  дверь
сторожил Тинто. Потом ты пришла  с  дежурства,  и  он  заглянул  к  тебе
по-соседски,  чтобы  выяснить,  кто  ночью   находился   рядом   с   его
драгоценными  картинами.  Ты  ему  сказала,  что  в  три  часа  едешь  в
нотариальную контору, где станут читать завещание Ли-заветы.
   - Я не помню...
   - Я помню! - возразил Архипов с досадой. - Я  отлично  все  помню!  Я
встретился в ними возле лифта, и Гаврила Романович мне сказал, что он  к
тебе заходил. Смотри.  Нотариус  вряд  ли  раззвонил  всей  Москве,  что
сегодня состоится историческая читка завещания гражданки  Огус.  Макс  -
если отбросить предположение, что преступник - он,  -  в  Москве  вообще
никого не знает. Я точно ни с кем это не обсуждал. Значит, остаешься ты.
Макс мне потом сказал, что вы разговаривали, вешали картину и  никто  не
заходил, кроме соседа, и телефон не звонил. Вывод... какой?
   - Какой?
   - Что ты поделилась с соседом. Просто  так.  Он  милый  и  участливый
человек, а ты замученная горем сирота. Он моментально позвонил Добромиру
и компании. Когда мы приехали к нотариусу, там -  оп-ля!  -  уже  сидели
готовенькие юристы из "Радости". Я все никак не мог понять,  откуда  они
узнали, что именно сегодня, и именно в три часа, и у  Грубина,  а  потом
понял! О времени ты ему сама сказала, а о Грубине он  знал  из  записки,
которую Лизавета оставила вахтеру. Интеллигентнейший  Гаврила  Романович
ее попросту  спер  со  стола  дедка.  Но  завещание,  черт  его  побери,
оказалось совсем не таким, как ожидалось! Лизавета всех обхитрила. Когда
счастье было уже так близко, так возможно, прямо  посреди  дороги  вдруг
очутился я!
   Архипов поднялся, пошуровал в холодильнике и достал  пузатую  зеленую
бутылку с французской минеральной водой.
   - Хочешь?
   - Хочу.
   Он налил ей в стакан, а сам попил прямо из горла. Холодная вода драла
глотку, как наждак.
   - Гаврила Романович нашел  Добромира  сам,  когда  супруги  узнали  о
Ватто.
   - Откуда узнали?
   - Из дневника Огуса, который стащила Елена Тихоновна, когда приходила
делать  уколы...И  предложил  комбинацию   -   полоумная   старуха   без
наследников. Приемная дочь не в  счет.  А  если  станет  возникать,  это
проблемы Гаврилы Романовича. Старуха помирает и оставляет квартиру "Пути
к радости", а Добромир  в  обмен  отдает  Гавриле  Романовичу,  великому
комбинатору,  всего   три   картины.   Картины   никакой   ценности   не
представляют.  Просто  так,  рисунки  старого  друга  или  что  он   там
придумал...  А  чтобы  не  было  подозрительно,  попросил  десять  тысяч
долларов  на  старость.  Отличный  план.  Добромир  начинает  обхаживать
Лизавету, а Гаврила Романович наступает  с  другого  направления.  Елена
Тихоновна набивается постоянно  делать  уколы.  Носит  Лизавете  книжки.
Детективы,  романчики  любовные,  прочую  ерунду.  Наконец  под  большим
секретом она приносит книгу "о таинствах". Лизавета вполне  подготовлена
Добромиром, и вообще она со странностями. Всякие тайны, ритуалы,  черные
силы ей страшно нравятся. Гаврила Романович, кстати, тонкий психолог.
   - Это  точно,  -  пробормотала  Маша,  маясь  над  своим  стаканом  с
минеральной водой.
   - Потом, в точности по книге, является  нож.  Ну,  круг  и  колебание
материи  Лизавета  сама  изобрела.  Впрочем,  колебания  там,  по-моему,
описывались. Но колебания придумал не Гаврила Романович, а  строители  с
отбойным молотком.
   - А зачем он... подсунул ей нож?
   - Я думаю, что подсунула его Елена Тихоновна, а не он.  И  опять  все
совпадает. Говорю же, что я кретин. Кто был вхож в дом?  Никто.  Никаких
сектантов, пока она была жива, в квартире сроду не водилось! Значит, или
ты, или Елена Тихоновна,  или  Гурий  Матвеевич,  который  всем  таскает
журналы. Скорее Елена Тихоновна, потому что наш вахтер вряд ли  сидел  у
Лизаветы в спальне.
   - Но... зачем?! Зачем нож?
   - Затем, чтобы она готовилась к смерти и знала, что скоро  непременно
умрет. Чтобы с завещанием  не  тянула.  Гаврила  Романович  уверен,  что
завещание будет в пользу Добромира.
   - То, что ты говоришь, ужасно.
   - Ужасно, - согласился Архипов. - Кроме того, затем, чтобы  она  всем
раззвонила про нож,  затмение  небес  и  кровавый  дождь.  Чтобы  все  в
очередной раз убедились, что она ненормальная, и не удивлялись бы ничему
- например, завещанию в пользу секты. Кстати,  она  всем  и  раззвонила.
Мне, например. И я тогда подумал, что она совершенно полоумная!
   - А... второй нож зачем?
   - Для тебя! А цель  все  та  же  -  напугать  и  заставить  верить  в
собственную смерть, которая вот-вот нагрянет. Он  Лизавету  на  лестнице
напугал, чтобы она уж окончательно убедилась. И тебя он  тоже  пугал.  И
еще он понимал, что, если что-то пойдет не так и  где-то  всплывет  этот
нож, подозрение первым делом  падет  на  секту,  а  никак  не  на  него,
здравомыслящего и вменяемого соседа! Он тебя навешал, он знал, что ты не
в спальне спишь, а на диване в гостиной. Правильно?
   - Да, - согласилась Маша. - Правильно.
   - И тут вдруг грянуло завещание Лизаветы, и в дело  оказался  замешан
я! Добромир продолжал гнуть свое - ему нужна  квартира,  а  ты  его  еще
послала с его... нежными чувствами.  Он  взбеленился,  конечно,  хоть  и
"просветленный  и  посвященный".  А  Гаврила  Романович  запаниковал.  И
напрасно.
   - Почему?
   - Потому что Маслов Евгений  Иванович  оказался  умнее  Добромира.  Я
думаю, что ему сразу показалось странным, что это старичок так хлопочет,
чтобы "Путь к радости" получил Лизаветину  квартиру!  И  зачем  ему  три
картины покойного Огуса? Он  навел  справки  и  выяснил,  что  Огус  был
известный искусствовед и картин никогда не писал, а Гаврила Романович  в
прошлом страстный коллекционер живописи. Он сложил два и два, понял, что
картины скорее всего вовсе не  Огуса,  а  кого-то  известного  или  даже
знаменитого,  и  предложил  Гавриле  Романовичу   "поделиться".   Может,
припугнул, что все расскажет Добромиру и тогда Гавриле вовсе  ничего  не
видать.
   - И Гаврила Романович его... убил?
   - Убил,  Машка.  Они  встретились  в  Лизаветиной  квартире,  Евгений
Иванович расположился, чтобы как  следует  изучить  эти  самые  картины.
Скорее всего Гаврила Романович стоял на своем -  картины  кисти  старого
друга и ничего собой не представляют. Маслов  ничего  не  боялся,  он  и
подумать не мог, что речь идет о миллионах! Наш пенсионер  добыл  из-под
дивана нож и... всадил ему  между  ребер.  И  смылся  -  ждать  развития
ситуации. Картины он забрать не мог. В  убийстве  должны  были  обвинить
тебя, а если бы из квартиры пропали картины, то получилось  бы,  что  их
кто-то украл, тебе же не было смысла красть у себя, значит, убила не ты,
а кто