шу вас, - прошептала она ему в ухо, и он сильно вздрогнул, - я
вас умоляю, пожалуйста. Пожалуйста...
   Архипов быстро посмотрел  на  телефон  -  номер  не  определился.  Он
никогда не определялся,  если  звонок  шел  через  коммутатор.  Владимир
Петрович выбрался из-за стола и, пятясь и  придерживая  шнур,  чтобы  не
потащить за собой аппарат, добрался до кабинетной двери.
   - Не знаю, что и сказать, - признался  он  Маше,  -  все  это  как-то
неожиданно...
   И толкнул дверь. Секретарша вопросительно выглянула из-за компьютера.
   - Владимир Петрович, я знаю, что это неожиданно, и я  благодарна  вам
за ваше благородство, но мне очень нужно, чтобы мы все  оформили  именно
завтра.
   - А что, у вас завтра день рождения?  -  осведомился  он  и,  прикрыв
ладонью трубку, быстро спросил у секретарши:
   - Кать, номер есть?
   Секретарша посмотрела на панель.
   - Нет.
   - А что написано?
   - Владимир Петрович, вы слышите меня?
   - Да-да.
   - Private call, - прочитала Катя, - частный вызов.
   - Часа в четыре, Владимир Петрович! В Чертанове.  Давайте  встретимся
около метро, где выход из последнего вагона.
   - Антиопределитель?
   Секретарша пожала плечами:
   - Скорее всего.
   - Из последнего вагона метро, ладно?
   - Я не езжу на метро.
   - Вы сможете туда подъехать на машине! Пожалуйста! - И вдруг опять  в
самое ухо тем же кипящим шепотом:
   - Я очень вас прошу...
   -  Хорошо,  -  согласился  Архипов,  -   завтра   в   четыре,   метро
"Чертановская", выход из последнего вагона от центра.
   - Спасибо, - бойко поблагодарила Маша и повесила трубку.
   Архипов посмотрел на секретаршу, а та на него.
   - Что случилось? - спросила она  через  некоторое  время.  -  Любимая
загуляла?
   - Ты моя любимая, - задумчиво уверил секретаршу Архипов.
   - Ты со мной поосторожней, - сказала  Катя,  рассматривая  его,  -  я
женщина - мать двоих детей. Что случилось, Володь?
   - Какой-то странный звонок. - Архипов переложил трубку в другую  руку
и взялся за спину. - Очень странный.
   - В следующий раз не соединять?
   - Как раз соединять!
   - Чаю, Володь?
   - Да. Давай.
   Он  вернулся  в  кабинет,  пристроил   трубку   и   задумчиво   ткнул
компьютерной мышью в мышь летучую на мониторе, как  джинна  из  бутылки,
вызывая всесильный Интернет.
   Что за звонок? Что за тон? Что за спешка?
   Откуда она звонила? Откуда  у  нее  его  рабочий  телефон?  Откуда  у
неведомой   подруги   антиопределитель   -   устройство   недешевое    и
бессмысленное? Или подруга - профессиональный телефонный шантажист?
   Мышь взмахнула крыльями в последний  раз,  программа  загрузилась,  и
Архипов велел поисковой системе наставить его на путь истинный, то  есть
на "Путь к радости".
   В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, вошла Катя с подносиком.
   - У тебя в пять совещание, помнишь?
   - Да. - Архипов оторвался от монитора и посмотрел на высокую кружку в
форме пагоды. Крыша  пагоды  тихонько  звякнула,  когда  Катя  осторожно
поставила ее на стол.
   - Отмени совещание, Кать. Я, наверное, не смогу.
   - Хорошо, - не моргнув глазом, согласилась Катя.  -  Совсем  отменить
или перевести на Борисоглебского?
   - Отмени совсем. Борисоглебский моих вопросов не знает, а просто  так
совещаться - только зря время тратить.
   - Может, тебе помочь, Володь? Он покачал головой.
   Поисковая  система  вывалила  на  монитор  целый   лист   "путей"   и
"радостей". Архипов покопался в них и выудил то, что ему нужно.
   Сайт оказался сказочной красоты - портрет величественного, как океан,
простого, как правда, ясного, как летний  полдень,  просветленного,  как
сковорода, вымытая "Прилл-бальзамом", человека средних лет красовался  в
центре экрана, а от портрета в разные стороны шли лучи - как бы сияние и
одновременно как бы "пути", и все, очевидно, "к радости".  Архипов  стал
читать и читал довольно долго. Ничего особенного. Никакого  экстремизма.
Некая смесь из постулатов любого экологического движения с  цитатами  из
Библии и сладкими выдумками изображенного на портрете "посвященного".
   Города задыхаются. Мир наживы давит. Реклама уводит.  Химия  убивает.
Ценности подменяются. Нравы падают. Семья разваливается. Кругом  разврат
и вообще глобализация. Это в настоящем.
   В будущем и прошлом - трава растет. Деревья цветут. Планета-рай.  Все
люди братья. Гармония с природой. Волк целует  ягненка.  Ягненок  целует
гепарда. Гепард целует младенца - все  целуются.  Земля  родит  сама,  и
работать на ней не надо. Знания приходят через ощущения -  учиться  тоже
не надо. Мужчина и женщина - вселенная, тех и других поровну,  по  одной
на одного. Никаких измен и проблем. Взявшись за руки, все устремляются в
вечность.
   Достичь этого очень просто - надо вступить на "Путь к радости" и идти
по нему вместе с "просветленным и посвященным". В конце упоминалось - до
кучи, как решил про себя Архипов, - что он брат Иисуса.
   Архипов  потыкал  в  баннеры,  изучил   ссылки,   просмотрел   график
выступлений,   охватил   список   литературы,   которую    "посвященный"
рекомендовал для чтения, - в  основном  собственного  авторства  или  же
изданные отклики  уже  ознакомившихся  с  его  творчеством  восторженных
читателей.
   Ничего особенного. Совсем ничего особенного.
   Таких "Путей к радости" в едва отвязавшейся от  коммунизма  России  -
великое множество. Человеку надо во что-то верить,  в  коммунизм  больше
никак не верится, а в бога верить трудно, вот он и  верит,  бедолага,  в
то,  что  "энергия  добра  пространство  вечное  насквозь  пронзает,   и
устремляется  душа  по  звездному  пути,   когда   в   саду   прекрасном
распускается любви цветок"!
   Архипов вытер лоб и  быстро  посмотрел  по  сторонам  -  хорошо  хоть
секретарша не видит, чем он занимается.
   Энергия добра!
   Он открыл главы из последней книги "посвященного" -  называлась  она,
конечно же, "Исцеление добротой", и портретик автора,  искрящегося  этой
самой добротой так, что смотреть  на  него  было  больно,  -  и  почитал
немного.
   Вот черт.
   Лизавета говорила точно так же, как писал автор, - некой пародией  на
белый стих, очень возвышенной и потому раздражающей.
   Лизавета написала завещание  номер  один  -  все  отдать  религиозной
организации "Путь к радости" на благотворительные цели.
   Лизавета написала завещание номер два - все отдать Архипову Владимиру
Петровичу, доброму соседу.
   Квартиры в центре Москвы,  в  уютных  старых  спокойных  домах  стоят
бешеных денег. Это известно всем,  и  "посвященному  и  просветленному",
конечно, тоже.
   Архипов быстро вернулся  назад,  к  портрету  с  лучами,  и  еще  раз
перечитал то, что имело отношение к "идеологии" "Пути к радости".
   Ничего - ничего! - особенного, кроме одного. Чтобы достичь гармонии и
стать на этот самый  путь,  излечиться  от  болезней,  родить  здорового
ребенка, жить в вечной и негасимой любви, нужно - только и всего! - уйти
из городов "в природу". "Природа" излечит, наставит, убаюкает, обласкает
и улучшит.
   Все правильно. Архипов сам время от времени любил поехать за  грибами
и в лесу неизменно чувствовал, как излечивается и улучшается. Только его
московская квартира тут совсем ни при чем.
   Если "посвященный" и компания излечивали жаждущих  путем  направления
их "в природу" с последующим отъемом квартир в Москве,  это  могло  быть
серьезным бизнесом. Даже более серьезным, чем издание книг и  проведение
встреч с читателями.
   Архипов не помнил, когда Лизавета заговорила этим самым белым стихом.
Вернее, не помнил, когда она говорила как-то по-другому. Значит, "Путь к
радости" открылся ей довольно давно.
   Архипов посмотрел - организация  была  зарегистрирована  в  девяносто
восьмом году. Впрочем, это ничего не означало. До девяносто восьмого она
могла  быть  вообще  не  зарегистрирована  или  называлась   по-другому.
Например, "Радостный путь".
   Архипов смотрел на "посвященного", а "посвященный" - на него.
   - И что? -  спросил  Архипов  у  портрета.  -  Вы  ее  несколько  лет
обхаживали, да? Она поверила во все, что нужно. Логично - почти одинокая
женщина, единственная приемная дочь не в счет.  Завещание  она  написала
правильное. Вы были уверены, что оно правильное, потому  и  таскались  в
квартиру как к себе домой, когда она  умерла,  и  хором  пели,  и  Марию
Викторовну окружали заботой, чтоб не вздумала милицию вызвать или в  суд
подавать. То-то она тряслась, как осиновый  лист,  и  ни  слова  мне  не
сказала!  Но  Лизавета  вас  обскакала,  ребята.  Взяла   и   переписала
завещание, а вы и не  знали.  Я  же  говорю,  она  никогда  не  была  ни
сумасшедшей, ни фанатичной!
   В дверь поскреблись, Архипов вздрогнул.
   - Володь, ты с кем разговариваешь? - с порога спросила Катя.
   - С телефоном.
   Катя глянула на стол - трубка лежала, лампочки не мигали.
   - Я с ним разговариваю, - повторил Архипов, - а не он со мной.
   Катя фыркнула и скрылась.
   - Значит, переписала. Да не в пользу девочки Маши,  которую  обобрать
раз плюнуть, а в пользу злого дяди  Архипова,  который  вас  моментально
направит... и вовсе не по пути к радости. А дальше все понятно.
   Архипов откинулся на спинку кресла и потер  позвоночник,  вверх-вниз.
Спина болела почти невыносимо.
   Только одно непонятно. Нож, круг, предвестники смерти. Неужели у  них
хватило духу Лизавету убить? Он все  тер  и  тер  позвоночник.  Квартира
огромная, как и его собственная. Большие  комнаты,  высоченные  потолки,
широкие коридоры, много окон и дверей. Свою он полностью переделал после
того, как умерла мать - последняя из семьи.
   Нет, на самом деле последним был он, Архипов, но та старая московская
академическая семья - с традициями, чувством  долга,  особым  выговором,
библиотекой в  пять  тысяч  томов,  звенигородской  дачей  с  запущенным
участком и солнечными часами, с кафедрой, которую возглавлял еще прадед,
с формами для куличей, завернутыми в холстинковый мешок  "до  следующего
года", со "вторниками", когда  в  гостиной  собиралось  полтора  десятка
молодых дарований и все слушали деда -  язвительного,  острого,  бородка
клинышком, - с собакой колли по имени  Джой,  научившейся  пить  чай,  с
елкой до потолка и с той самой историей, когда мать позвонила тогдашнему
президенту  Страны  Советов,  который  только-только  разогнал  какую-то
демонстрацию, позвонила на дачу, где он отдыхал от президентских трудов,
и сказала, незнакомо чеканя слова: "Миша, я больше не подам вам руки"  -
этой самой семьи не стало, и остался один Архипов, а он не в счет.
   Пришлось переделать все - у него не хватило духу оставить, как  есть.
Он слишком много помнил и был слишком счастлив, когда они жили с  ним  -
бабушка, дед, родители.
   Из старой семейной громадной квартиры  вышло  модерновое,  дорогущее,
стильное до  ломоты  в  глазах  "уютное  гнездышко  на  одного",  вполне
пригодное для фотографий в журнале "Космополитен" или, на  худой  конец,
"Элль".
   Привыкал к нему Архипов долго. Думал, что не  привыкнет  никогда,  но
потом все же привык, как и к мысли о том, что их нет.
   "Не надо изводить себя печалью, - как-то сказала ему Лизавета, - ведь
временность разлуки очевидна. Еще не раз вы вместе посмеетесь  над  тем,
как опечалены вы были, они же так старались  знак  подать,  что  с  вами
остаются навсегда, но вы так и не видели тех знаков!"
   Архипов не видел никаких знаков, и для него "временность разлуки" как
раз была не очевидна.
   У Лизаветы - то есть теперь у Маши, то есть не у Маши, а опять у него
- точно такая  же  квартира.  Не  в  смысле  модерновости,  а  в  смысле
размеров.
   Квартира,  стоящая  по  нынешним  временам,  дьявольских  денег.  Это
означает,  что  Лизавету  вполне  могли  "поторопить"   на   тот   свет.
Дьявольские  деньги   -   отличная   приманка   для   всяких   личностей
"божественного" происхождения.
 
*** 
 
   Весь вечер Архипову казалось, что за ним следят  -  как  в  кино  про
шпионов, - и очень хотелось проверить, нет ли "хвоста". Тинто Брасс то и
дело вопросительно посматривал на хозяина - не мог  понять,  почему  тот
все время оглядывается.
   Никакого "хвоста" Архипов не обнаружил, впрочем, он  не  знал  точно,
как именно "хвост" должен выглядеть.
   Ключи, полученные от Елены Тихоновны и Гаврилы Романовича,  лежали  у
него в джинсах, и он решил, что зайдет в Лизаветину квартиру по дороге с
Чистых прудов, вместе с Тинто. Одному заходить не хотелось.
   Он так толком и не придумал, что именно станет там искать, да  еще  в
отсутствие хозяйки, но  почему-то  был  уверен,  что  должен  непременно
искать.
   Караульный дедок Гурий Матвеевич засуетился, когда  Архипов  вошел  в
подъезд, и даже перестал прихлебывать чай из невиданных размеров кружки.
   -  Здрасти,  -  пробормотал  Владимир  Петрович,  не  желая   никаких
расспросов, но не тут-то было.
   Гурий Матвеевич выскочил наперерез:
   -   Владимир   Петрович,   Владимир   Петрович!   Пришлось   Архипову
остановиться.
   - Да, Гурий Матвеевич?
   - Владимир Петрович, а что это такое говорят у нас в подъезде?
   - Понятия не имею. Я целый день был на работе и ничего не слышал.
   - Да вот говорят, что Лизавета Григорьевна-то...
   - Померла? Это непреложный факт, Гурий Матвеевич.
   - Да говорят, что, мол, вам  квартирку-то  оставила  покойница  наша!
Мол, племянницу по  боку,  а  все  вам!  Это...  как?  Правда,  Владимир
Петрович?
   - Правда, - признался Архипов, -  племянницу  по  боку,  а  все  мне.
Может, я ее незаконный сын?
   - Да как же! Да что же! - забормотал в смятении ума Гурий  Матвеевич.
- Ваша матушка и батюшка ваш никогда... А  Лизавета  Григорьевна  весьма
порядочная особа, и супруг ее...
   - А вы и супруга помните, Гурий Матвеевич? - поинтересовался Архипов.
   Сам он никакого Лизаветиного супруга не помнил  -  тот  помер  совсем
давно. Гурий Матвеевич был старожил - он вырос в  этом  доме,  только  в
соседнем подъезде, и знал всех родившихся и преставившихся за  последние
шестьдесят лет.
   - А как же, а как же! Алексан Василии -  порядочнейший,  достойнейший
человек!.. Как можно, конечно, помню!..
   - А это... была  его  квартира?  Ну,  которая  теперь  моя?  Его  или
Лизаветы Григорьевны?
   - Ну, разумеется, разумеется,  его!  Он  ее  заслужил,  заработал,  и
государство, оценив  его  заслуги,  преподнесло,  так  сказать...  В  те
времена государство и партия неустанно заботились о народе и...
   - Ясно, - перебил Архипов.
   Про партию и неустанную заботу он и сам помнил хорошо.
   - Лизавета Григорьевна... Алексан Василич ее второй супруг.  А  в  те
времена это было не принято, знаете ли... В  те  времена  нравственность
была неизмеримо выше, чем сейчас, идеалы, совесть, да и потом...
   - То есть, недостойна была Лизавета Григорьевна такого человека,  как
Александр Васильевич.
   - Нет, ну что вы! Так уж прямо... Но моя  супруга  предрекала  скорый
конец этого... так сказать... мезальянса, ибо Алексан  Василич  и  в  те
времена был фигурой, а Лизавета Григорьевна только-только приехала, а вы
же знаете, - тут Гурий Матвеевич заговорщицки понизил  голос,  -  вы  же
знаете, Владимир Петрович, этих приезжих!
   - И  что?  -  спросил  Архипов.  Ему  стало  интересно.  -  В  смысле
мезальянса?
   - Моя супруга оказалась совершенно права! Да-да,  права!  Только  все
завершилось гораздо, гораздо трагичнее!  Он  умер,  едва  прожив  с  ней
десять лет! Десять или около того...
   - Вы подозреваете убийство? - спросил Архипов заговорщицким шепотом и
огляделся по сторонам, чтоб уж  Гурий  Матвеевич  окончательно  вошел  в
образ. - Лизавета могла его... того?
   - Никто не знает, - прошептал в  ответ  Гурий  Матвеевич.  -  Темная,
очень  темная  история!  Только  вскоре  после  его   кончины   Лизавета
Григорьевна и взяла к себе сироту, и моя супруга тогда сказала, что  она
теперь замаливает свои  грехи.  Но  есть  грехи,  которые  никак  нельзя
замолить, и моя  супруга  считает,  что  именно  за  такой  покойница  и
поплатилась.
   - Что значит - поплатилась? У нее  было  больное  сердце.  Она  могла
умереть в любой момент.
   - Так утверждает ее приемная дочь, а что там на самом деле...  темная
история, Владимир Петрович!
   - И эта тоже темная?! Сколько же темных историй?!
   Гурий Матвеевич его веселья не принял, посмотрел осуждающе.
   - Гурий Матвеевич, - спросил Архипов неожиданно, - а  когда  Лизавета
Григорьевна просила вас позвонить  нотариусу,  она  только  телефон  вам
оставила?
   - Все, все оставила, и телефон, и адрес,  и  как  зовут.  Знаю,  мол,
память стариковская, сама старуха.
   Архипов навострил уши - бумажка с адресом нотариуса?!
   - А где она теперь, та бумажка?
   - Пропала, - радостно заявил дедок. - Украдена, исчезла!
   Архипов смотрел на него во все глаза и вдруг решил, что нужно сменить
тему.
   - Вы не помните, третьего  дня  окно  в  подъезде  было  открыто  или
закрыто?
   - Окно? - неуверенно переспросил старик и заморгал, как будто Архипов
внезапно хлопнул его по лбу газетой. - Какое такое окно?
   - Да вот это, - Архипов показал  рукой,  и  Тинто  Брасс  переступил,
звякнув цепью. Ему надоело стоять в подъезде.
   - Ах, это! - воскликнул Гурий Матвеевич. - Это окно!
   - Ну да. Это.
   - Конечно, Владимир Петрович, это окно, разумеется, как  всегда...  -
Тут он внезапно остановился и посмотрел сначала на Архипова, а потом  на
окно.
   - Разумеется, как всегда... - повторил он неуверенно. - Что?
   - Забыл, Владимир Петрович! Открывал -  помню,  а  вот  закрывал  или
нет... А что? Вас сквознячок обеспокоил?
   Народная мудрость номер семь гласила - умей вовремя  остановиться.  В
любом случае: когда препираешься с гаишником, когда  расхваливаешь  свою
фирму клиенту, когда расспрашиваешь подъездного дедка.
   Архипов остановился.
   - Мне нужно домой, - сообщил он Гурию Матвеевичу, - извините меня.
   - А как же с квартирой? -  вслед  ему  закричал  дедок.  -  Теперь  и
вправду вы хозяин, Владимир Петрович?!
   - Я, я, Гурий Матвеевич, -  признался  Архипов  уже  из  лифта,  -  я
хозяин, я же и барин!
   - А как же Маша?
   Лифт грохнул дверьми,  повез  Архипова  на  шестой  этаж,  последнего
вопроса он вполне мог и не услышать, хотя этот самый  вопрос  -  как  же
Маша? - не давал ему покоя.
   Как, черт возьми, Маша? Где, черт возьми, Маша? Что, черт  возьми,  с
ней происходит, - с этой самой Машей?!
   Архипов вышел на свою площадку, подождал, пока лифт закроет двери,  и
некоторое время прислушивался. Все  было  тихо  -  последний  этаж,  две
квартиры, сюда мало кто поднимался "просто так", без дела.
   - Ну что? - спросил Архипов у Тинто Брасса. - Пошли?
   Тинто выразился в том смысле, что, может, не надо, может, лучше домой
пойдем, но Архипов уже открывал замки.
   В квартире было сумеречно от дождя, который так и шел  со  вчерашнего
дня - накликала Лизавета! И - то ли оттого, что хозяйка умерла  и  стены
знали об этом, то ли  оттого,  что  Маша,  отправляясь  на  дежурство  в
больницу, законопатила все форточки, - пахло, как в дачном  чулане,  как
пахнет кладбище старых вещей, которые умерли, никому и  никогда  уже  не
будут нужны.
   - Тинто! - громко позвал Архипов -  просто  затем,  чтобы  что-нибудь
сказать и именно громко. - Стой у двери и жди меня. Понял?
   Мастифф в ответ зарычал, и Архипов подскочил, как ужаленный  ядовитой
змеей, попятился и стал оглядываться, опасаясь, что сейчас вновь  увидит
нелепейшие одежды, раскрашенное лицо, и это будет означать только одно -
он сошел с ума.
   Ничего не было - ни одежд,  ни  лица,  только  безжизненные  стены  и
зеркало, в котором на миг отразилось  его  собственное,  пожелтевшее  от
страха лицо.
   Тинто Брасс снова зарычал и вытянул вперед напряженную шею.
   - Что, Тинто? Что ты рычишь?
   "Нет, - пронеслось в голове, - на Лизавету он рычал по-другому. Он не
мог рычать на Лизавету, - строго сказал себе Архипов. -  Она  ум