это могут быть за мотивы?
   Страх? Деньги? Месть?
   Сергей прибавил  громкость  приемнику,  распевающему  про  "десант  и
спецназ", и стал осторожно выбираться с асфальтового пятачка стоянки  на
забитую машинами Маросейку. Если так и дальше пойдет,  он  доберется  до
Малаховки часов через пять, в Париж слетать и то быстрее.
   Значит, так.
   Мотив первый - страх.
   Константин Сергеевич Станиславов был главным редактором политического
журнала, который то  и  дело  разоблачал  каких-то  "нечистых  на  руку"
чиновников, интригующих политиков,  министров-взяточников  и  генералов,
укравших все бюджетные деньги, отпущенные на восстановление мирной жизни
неизвестно где.
   Восемь - или сколько там? -  чемоданов  компромата,  обещанные  одним
кристально честным  депутатом  трем  сотням  других  кристально  честных
депутатов, все еще не были забыты. Могло быть так, что Костик  пригрозил
кому-то разоблачением, потребовал деньги за молчание, а  ему  решили  не
платить - зачем мертвому деньги?
   Кажется, в прессе - в журнале "Старая  площадь",  к  примеру,  -  это
называется "заказное политическое убийство".
   Сергей  втиснул  свою  машину  между   двумя   другими   и,   получив
обязательный допинг в виде порции мата от водителей обеих потесненных им
машин, с тоской посмотрел вперед.  За  углом  желтого  и  длинного,  как
Китайская стена, дома безнадежная пробка, в которой он сидел,  упиралась
в безнадежную пробку Садового кольца.
   Невозможно ехать. Хоть плачь.
   Заказное политическое убийство - да.
   Два киллера в черных масках, темный подъезд, пистолеты с глушителями.
Охранника убивают первым, хозяина вторым. Контрольный выстрел в голову -
и непременная машина, поджидающая исполнителей заказа за углом.
   Почему-то  именно  с  этой  машины   у   правоохранительных   органов
начинаются  невиданные  и  мучительные  сложности.  Каждый  раз   отъезд
киллеров  на  заранее  приготовленной  машине   повергает   "органы"   в
растерянность и шок. Введение в городе плана "Перехват" не дает  никаких
результатов - "ясный перец", как сказал бы Тим.
   Конечно, было бы намного лучше, если бы киллеры не уезжали на машине,
а уходили пешком, предварительно намазав подошвы черной  краской,  чтобы
следы  были  лучше  видны,  и  служебно-розыскная  собака  особенно   не
затруднялась, но, насколько известно Сергею,  ни  один  киллер  пока  не
проявил подобного благородства.
   Контрольного выстрела Костику не делали.  Ему  выстрелили  в  сердце.
Почему-то  Сергей  был  уверен,  что  убийца  подходил  к  нему,   чтобы
проверить, умер он или еще нет, и шевелил обмякшее тело  носком  ботинка
и,  может  быть,  даже  наклонялся,  чтобы  посмотреть  в  стекленеющие,
непонимающие страшные глаза.
   У Костика не было охраны  -  он  никого  и  ничего  не  боялся,  даже
ревнивых мужей, с которыми время от времени у него случались "неприятные
стычки". Однажды - еще до их развода -  он  пришел  к  Кире  с  подбитым
глазом  и  сочащимися  кровью  и  сукровицей  костяшками  пальцев.   Муж
очередной пассии оказался энергичным, а  слой  цивилизации,  покрывающий
этого самого мужа, оказался слишком тонким. Кира хохотала,  сердилась  и
заливала пальцы шефа зеленкой, а  Сергей  злился  и...  завидовал  -  он
никогда в жизни ни из-за кого, ни с кем не дрался  и  очень  сомневался,
что вообще на это способен.
   Бревно бесчувственное.
   Если бы Костик угрожал кому-нибудь разоблачением через  свой  журнал,
Кира, скорее всего, об этом бы знала. Или он только собирался ей сказать
и именно за этим  приехал?  О  том,  что  он  собирается  к  ней,  знали
несколько человек в редакции - значит, кто-то из них? Значит, кому-то из
них Костик угрожал разоблачением?
   Да нет. Это какая-то чушь.
   От того, что солнце грело щеку, и еще оттого, что  машина  совсем  не
ехала, Сергею очень хотелось спать. Прошлую ночь  он  почти  не  спал  -
караулил Киру, думал о Костике и страдал оттого,  что  она  спит,  а  он
обнимает ее, как обнимал всегда, все пятнадцать лет, а вот теперь ничего
нельзя.
   Нельзя, потому что он - бывший муж. Никто. Чужой человек.
   Это он-то чужой человек?!!
   Когда она была беременна, ее рвало все девять месяцев  так,  что  она
даже гулять не ходила, и, прибегая с работы, он наскоро ел - она  в  это
время дышала в окно, потому что не могла слышать запаха еды, -  а  потом
сидел с ней, держал ей голову, умывал, утешал и вел на улицу. С  ним  ее
почему-то меньше рвало, и они гуляли по три часа. А теперь  он  -  чужой
человек?!
   Когда Тим родился, они по очереди держали его на руках - полночи  он,
полночи она. Она - до трех часов, он - до шести. Утром  приходили  мамы,
его или ее, и Кира спала, а он уходил на работу и засыпал за  столом,  и
просыпался, когда голова падала и стукалась лбом о  столешницу.  Вечером
его ждала в  ванной  гора  грязных  пеленок,  и  он  полоскал  их  -  об
автоматических стиральных машинах и памперсах тогда еще никто не слышал,
- полоскал и  пел  патриотические  песни,  потому  что,  как  только  он
переставал петь, сразу засыпал и нырял в ванну.  А  теперь  он  -  чужой
человек?!
   Когда Тиму было полтора года, он заболел, температура поднялась почти
до сорока. Пришел врач из районной поликлиники  и  сделал  ему  укол,  и
остался сидеть, а температура все  не  падала,  и  врач  сказал  усталым
голосом, что, если она не упадет, Тима придется везти в больницу. Сергей
был один, Кира только-только устроилась на работу,  и  ее  первым  делом
отправили в командировку в Питер, и не поехать  она  не  могла,  хоть  и
переживала, и не хотела. Весь день Тим провел с бабушкой,  был  весел  и
здоров, а под вечер заболел. Сергей метался  по  квартире,  ронял  вещи,
засовывал их куда-то, а потом начинал бестолково и судорожно искать, как
будто это могло помочь маленькому Тиму, лежащему в жару, а потом он стал
плакать, и Сергей носил его на руках, и врач  сказал,  что  это  хороший
признак - то,  что  он  плачет.  Температура  и  вправду  вскоре  упала,
обмякший Тим висел у него на плече и даже не плакал, а скулил, тоненько,
без остановки, Сергей совал ему яблочный сок, а  он  не  пил,  морщился,
отворачивался. Врач велел его поить, а у Сергея все никак не получалось.
Утром приехала Кира. Они к тому времени все же уснули на  диване  -  Тим
спал у Сергея на животе,  и  лоб  у  него  был  холодный  и  влажный,  а
похудевшее за ночь личико казалось странно  взрослым.  Кира  накрыла  их
одеялом, примостилась рядом, и все трое проснулись, когда за окнами были
сумерки, и Тим моментально  заорал  здоровым  голодным  криком,  и  стал
слезать с Сергея, и за руку тащить его в кухню - есть. И  была  во  всем
этом  такая  радость  жизни,  такой  восторг,  такое  счастье,  что  все
обошлось, и Кира приехала, и Тим хочет есть и даже орет  от  этого,  что
Сергей моментально полез к ней целоваться, и  задрал  на  ней  майку,  и
облапил грудь, и потом все приставал к ней,  пока  она  спешно  готовила
Тиму обед, таскался за ней, дергал за волосы,  щипал  за  попку,  как  в
первом классе.
   Теперь он - чужой человек. Никто.
   Нашарив рукой, Сергей зачем-то нацепил темные очки, хотя был в машине
один и никто не мог видеть его лица.
   Однажды Кира спросила, хочет ли он, чтобы ему  опять  стало  двадцать
четыре года. Кажется, из-за какой-то песни, в  которой  все  повторялось
"twenty four years". Зачем, сказал он, мне и так двадцать четыре. С  ней
он чувствовал себя очень молодым,  и  только  без  нее  понял,  что  ему
намного больше,  чем  двадцать  четыре,  в  несколько  раз  больше,  чем
двадцать четыре, целая жизнь лежит между ним и тем  Сергеем  Литвиновым,
которому было двадцать четыре и который  строил  планы,  как  он  станет
делать   предложение   чистенькой,   умненькой,   строгой,   как   будто
накрахмаленной Кире Ятт с третьего курса.
   У Киры убили начальника, и милиции взбрело в голову, что убила именно
она. Даже самому себе Сергей не мог признаться, что его так беспокоит  и
занимает это убийство, так как он надеется, что она не  справится  одна,
позовет, позвонит, как она позвонила сегодня, - правда, потом выгнала  и
велела без предупреждения не являться.
   Она всегда была очень решительной, его жена.
   Итак, мотив первый. Страх перед разоблачением и публичным  скандалом,
которым Костик мог пригрозить  неизвестно  кому.  Заказное  политическое
убийство без контрольного  выстрела  в  голову  и  отъезда  киллеров  на
заранее приготовленной машине. Никто чужой не входил в дом и не  выходил
из него. Бдительная Марья Семеновна была на посту.
   Года два назад Тим очень уважал  сериал  "Человек-невидимка".  Может,
киллер тоже был... невидимый?
   Мотив  второй  -  деньги.  Миллионером  Костик  не  был  и  вряд   ли
когда-нибудь стал бы, однако зарабатывал хорошо, и, самое главное, -  он
хорошо зарабатывал уже давно. У него была  приличная  квартира,  дорогая
машина, куча любовниц, что, как известно, требует  не  просто  денег,  а
некоего  постоянно  моросящего  дождика  из  купюр.  Как  только  дождик
перестает капать, все райские цветы увядают, такое уж  у  них  свойство,
так сказать, природа. Ставши холостым  и  свободным,  Сергей  неожиданно
обнаружил, что теперь ему на жизнь требуется денег примерно раза  в  три
больше, чем раньше, когда  он  был  женатым  и  обремененным.  Может,  у
Костика были какие-то значительные  долги,  о  которых  никто  не  знал?
Может, именно о долгах он собирался рассказать Кире? Если так, то о  них
мог знать Николаев. Тот самый, который проживает  нынче  в  Нью-Йорке  и
вроде  бы  владеет  журналом  "Старая  площадь".  Нужно  заставить  Киру
позвонить ему и спросить, не жаловался ли Костик на долги.
   Мотив третий и последний из всех, пришедших Сергею в голову, - месть.
Месть может быть двух сортов. Сорт первый  -  месть  ревнивого  мужа,  у
которого налет цивилизации случайно оказался еще тоньше, чем у того, что
в свое время врезал Костику  по  безупречным  американским  зубам.  Сорт
второй - ему мог отомстить кто-то из своих, редакционных.  Например,  за
то, что он отказался прибавить зарплату или пригрозил увольнением.  Кира
говорила, что вчера она едва оттащила их с Батуриным друг от друга - чем
не мотив? Кстати, это сразу объясняет, почему убийца  стремится  свалить
все на Киру - чтобы отвести подозрения от себя.
   В случае политического заказа киллер - профессионал вряд ли  стал  бы
подкладывать Костику в портфель листок из  старой  Кириной  рукописи.  И
только в редакции могли знать, что Кира пишет статью про детективы и что
все свои статьи она пишет от руки.
   Изнемогающее от машинного перегара  и  неизвестно  откуда  взявшегося
солнца, Садовое кольцо осталось  позади,  и  теперь  Сергей  страдал  на
перекрестке у Театра на Таганке.
   Он водил сюда Киру, как раз когда ему было  "twenty  four  years",  и
билеты приходилось "доставать", и Любимов из Англии давал пространные  и
скорбные интервью, а Золотухин ссорился с Губенко,  а  Алла  Демидова  с
ними обоими или как-то еще.
   Сергей ничего не понимал ни в чем - ни в литературе, ни в  искусстве,
ни в театре, ни в Андрее Вознесенском, ни в "Юноне" и "Авось".
   "Бесчувственным бревном" он назывался, когда речь  шла  о  высоких  и
тонких материях. Когда речь шла о проявлениях интеллекта,  он  назывался
"пэтэушник".
   "Господи, Кира, - говорила теща, - зачем ты ему это рассказываешь, он
тебя даже не слушает! Он же пэтэушник!"
   Он не перестал быть "пэтэушником", даже когда защитил докторскую.
   Странно, но на тещу он никогда по-настоящему не  обижался.  Она  была
веселая и славная, и он прекрасно знал, что она веселая и славная, и они
словно заключили непонятный и тайный от всех договор - она  его  как  бы
ругает, а он этого как бы не замечает.
   Когда Сергей ушел, теща расстроилась так, что угодила в больницу.  Он
приехал туда, подгадав время, чтобы не попасться Кире на глаза  -  тогда
они совсем не могли друг друга видеть, - и теща  сказала,  взяв  его  за
руку печальной холодной рукой: "Как же ты так, сыночек?.."
   И этот невесть  откуда  взявшийся  "сыночек",  и  печальная  рука,  и
больничное серое белье,  так  ей  не  шедшее,  так  исказившее  все  еще
молодое,  всегда  веселое  розовощекое  лицо,  похожее  на  лицо   Киры,
произвели на него странное и сильное впечатление.
   Он вышел из больницы в полной уверенности, что кончилась жизнь.
   Жизнь кончилась. Все. Финишная прямая.
   В молодости он занимался бегом - серьезно занимался, он все на  свете
делал серьезно, - и знал, что нет ничего хуже, чем эта гребаная  прямая,
на которой легче умереть, чем добежать.
   В  только  что  снятой  квартире,  среди  обшарпанного,   много   лет
сдаваемого "внаем" неуюта, среди  неудобных,  непривычных,  подло  чужих
вещей, в полном одиночестве он несколько дней пил, чего не делал никогда
в жизни - ни до, ни после развода. А потом еще несколько дней приходил в
себя, взяв на работе отпуск, а потом позвонил тесть и сказал, что  "дело
идет на поправку", и Сергей как будто вынырнул на поверхность и перестал
задыхаться и выворачиваться наизнанку.
   Бревно бесчувственное и есть. А как же иначе?..
   Перестрадав Таганку, Сергей оказался на  Волгоградском  проспекте,  и
тут дело неожиданно пошло веселее. До Малаховки он  доехал  за  двадцать
минут, но все равно получалось, что до Парижа он добрался бы быстрее.
   Со стороны ворот, где участок как будто чуть-чуть понижался, в  марте
всегда была непролазная  грязь,  и  Сергей  остановил  машину  с  другой
стороны дома, у калитки с замшелым петухом на столбушке. Петуху было лет
сто, и теща с тестем ни за что на свете не разрешали его ошкурить.
   "Иди свою машину шкурь, - говорил ему тесть грозно, - а петуха оставь
в покое".
   И теперь, значит, он никто. Чужой человек.
   Калитка изнутри была заперта на щеколду, и Сергей  долго  пытался  ее
подцепить, вывозив руку в серой плесени, а щеколда все  не  поддавалась.
Наконец поддалась, и калитка открылась, кряхтя и негодуя.
   Сколько же он здесь не был? Года  два,  пожалуй.  В  последнее  перед
разводом лето Кира уезжала сюда одна, чтобы "отдохнуть от  него",  чтобы
хоть в выходные он не  "лез  ей  на  глаза".  Она  отдыхала  от  него  в
Малаховке, а он от нее в Москве. В понедельник они  съезжались,  и  весь
ужас здоровой семейной жизни начинался сначала.
   Под ногами чавкало, и в жирной черной земле оставались глубокие следы
от его  ботинок.  Выбравшись  на  дорожку,  выложенную  веселой  розовой
плиткой, он долго топал ногами,  разбрасывая  вокруг  грязные  комья,  и
соседский пес Грей, наблюдавший за ним из-за сетки, немедленно залаял  и
стал припадать на передние лапы и подвиливать задом - ждал, что Сергей с
ним поиграет.
   - Привет, - сказал ему Сергей.
   Узкое крыльцо было мокрым, и Сергей задрал голову, чтобы  посмотреть,
откуда течет, но так ничего и не увидел. В доме было сыро и пахло старой
мебелью и отсыревшими книгами - как всегда.
   Нет, строго сказал он себе и опять нацепил на нос  очки,  болтавшиеся
за воротом свитера. Только никаких воспоминаний. Что это  тебя  развезло
совсем?..
   Деревянный  конь,  на  котором  катался   маленький   Тим,   когда-то
лакированный и расписной, а теперь облезлый и потрескавшийся, с  отбитым
и подклеенным деревянным  ухом,  медленно  качался  взад-вперед,  и  это
затихающее движение вдруг насторожило Сергея.
   Почему он качается? Сергей еще не дошел до него, он все еще стоял  на
пороге, на вытертом малиновом коврике и собирался снимать ботинки, чтобы
не "тащить в дом грязь", как говорила теща.
   Он прислушался - в доме было очень тихо, так  тихо,  как  может  быть
только в Малаховке и никогда не бывает в Москве. Конь качался все слабее
и слабее. Сергей снял ботинок.
   Внезапно в глубине дома что-то с грохотом упало, как будто обвалились
балки, и Сергей  вздрогнул  так  сильно,  что  с  носа  слетели  очки  и
шлепнулись с пластмассовым звуком.
   Топор всегда был в одном  и  том  же  месте,  справа,  за  деревянным
выступом стены, и Сергей нашарил его холодную, как будто  отполированную
ручку.
   Местная гопота, что ли, шалит? Мало им  зимы,  решили  весной,  перед
приездом хозяев, пошуровать? Или бомжи на ночь устраиваются?
   В одном ботинке, с топором наперевес, он пробежал коридор, распахивая
двери. В кухне было пусто, в бывшей детской тоже, но Сергей точно  знал,
что в доме кто-то есть. Он слышал движение, как  будто  кто-то  метался,
пытаясь спрятаться или убежать.
   Отступать  налетчикам  было  некуда  -  путь  к  единственной   двери
перекрывал Сергей, а вход на террасу на зиму  всегда  забивали  железной
решеткой.
   Впереди была единственная  дверь,  в  самую  большую  комнату,  почти
круглую, "с фонарем", с нелепым цветным витражом в верхнем  переплетении
рам, с истоптанным персидским ковром и  голландской  печью,  которой  не
пользовались с восемнадцатого года, но и не ломали.
   "А если завтра ваш Газпром выключит газ, - грозно гремел тесть, - что
станем  делать?!"  Имелось  в  виду,  что,  если  газ  отключат,   тесть
немедленно примется топить голландку.
   Сергей перекинул топор из правой  руки  в  левую  и  толкнул  тяжелую
дверь. Света в комнате "с витражом" было очень много, и  после  полутьмы
коридора ему пришлось на мгновение  зажмуриться,  и  он  пропустил  миг,
когда темная тень проворно метнулась, вскарабкалась и на секунду замерла
на окне.
   - Стой!!!  -  бешено  заорал  Сергей,  но  темная  тень  дернулась  и
перевалилась вниз.
   Обогнув стол, Сергей оказался у окна - человек  бежал  по  дорожке  к
воротам, вскидывал журавлиные ноги. Кое-как проломившись в  узкую  раму,
Сергей сверзился с подоконника.
   - Стой! Стой, твою мать!!!
   Но человек - ясное дело! - только  прибавил  ходу.  Бежать  почему-то
было очень неудобно, и Сергей злился оттого, что никак не может  догнать
вора. Ворота были открыты -  черт  возьми,  открыты!  -  а  за  воротами
оказалась машина, чего Сергей никак не ожидал.
   Хлопнула  дверь,  заревел  двигатель,  взвыли  колеса,  и,  когда  он
выскочил из ворот, машина уже вовсю неслась  по  улице,  веером  взметая
коричневые земляные лужи.
   Неизвестно зачем  Сергей  изо  всех  сил  швырнул  ей  вслед  обломок
кирпича, длинно и от души выматерился и вытер со лба пот.
   Какой нынче богатый жулик пошел!.. Приезжает "на дело" в  собственном
автомобиле,  да  еще,  насколько  Сергей  успел  заметить,  иностранного
производства.
   У них совершенно нечего красть. Телевизор на зиму переезжал в  город.
Холодильник - в соседский гараж.
   Книги? Комодик вишневого дерева с  дверцей  орехового  дерева?  Ковер
трудноопределимого  цвета?  Старые  куртки,  гамак,   самовар?   Зеленую
настольную лампу, точную копию той,  что  привезла  Ильичу  в  Шушенское
товарищ по партии Надежда Константиновна Крупская?
   Больше у них ничего нет, кроме деревянного коня,  который  насторожил
Сергея, как только он вошел.
   То есть не у них, а на Кириной даче.
   Значит, пока Сергей открывал  калитку,  пока  шел  по  дорожке,  пока
колотил ботинками, отпирал дверь,  принюхивался,  жулик  все  время  был
здесь и делал свое  жульническое  дело.  Он  услышал  шаги  на  крыльце,
метнулся, чтобы посмотреть, задел коня и решил сматываться тем же путем,
что и пришел.
   Что это за путь, хотелось бы знать!
   Сергей прикрыл ворота - замок  был  цел,  и  в  нем  торчал  ключ,  -
тщательно запер их и сунул ключ в карман. Сто  раз  говорил  тестю,  что
держать ключ на  гвоздике  в  заборе  -  глупо!  Даже  если  гвоздик  из
соображений конспирации прибит с обратной стороны!
   Почему-то одной ноге  было  очень  холодно,  и  вообще  она  казалась
какой-то непривычной, как будто чужой.
   "Ах да, - сообразил он наконец. - Ботинок-то я снял".
   Некоторое время он рассматривал свою ногу  -  носок  порвался,  палец
торчит, грязи по щиколотку.
   Конечно, ты его не догнал! Разве в одном ботинке