ельно спросила она у него.  Почему-то  она
говорила ему то "ты", то "вы". - Я же видела, как ты упал.
   - Я профессионал, - морщась, сказал брат Витаса, - то,  что  я  упал,
означает только то, что я упал. Сейчас со всех снимут показания, и можно
ехать домой. Кира, позвони своим, пусть Сергей подъедет и заберет  тебя,
я сейчас попрошу фээсбэшников, чтобы их пропустили. В смысле, не сейчас,
а когда освободимся. Ты на машине? - спросил он у Аллочки.
   - Кажется, да. Да. Кажется. Или точно. Точно, да.
   - Тогда не принимай никаких успокоительных и  ничего  не  пей,  кроме
чая, - распорядился Батурин, - иначе не доедешь.
   Он говорил, смотрел, вздыхал и двигался, как привычный, обыкновенный,
всегдашний Батурин  -  и.о.  главного  редактора  еженедельника  "Старая
площадь". Он  снова  начал  хромать  и  все  оглядывался  вокруг,  шарил
взглядом по полу, видно, искал свою палку и все не мог найти. И  говорил
он скучные фразы,  скучным  батуринским  голосом,  и  заляпанные  кровью
джинсы казались просто грязными,  и  ничего  романтического  не  было  в
ремнях, обхвативших щиколотку, только  штанина  задралась  некрасиво,  и
нога под  ней  была  некрасивая  -  бледная,  волосатая,  мужская  нога,
отдающая по весне в синий цвет, - и рубаха сзади вылезла из штанов,  так
что Кире все время хотелось ее заправить.
   Она вдруг вспомнила, как он  шептал,  так,  как  будто  шепот  звучал
только у нее в голове, а снаружи ничего  не  слышно.  И  вспомнила,  как
исчез нож, как только она ткнула рукояткой в его  ладонь.  И  вспомнила,
как он шел, держа автомат у бедра, а она во все горло кричала:  "Помилуй
нас, Пресвятая Дева Мария!"
   Так не бывает.
   Или, может быть, бывает, но в чьей-то чужой жизни. Не в моей.
   И не  в  жизни  такого  обыкновенного  Григория  Батурина,  неплохого
журналиста и пока еще непонятно какого начальника.
   - Ты что? - спросил Батурин. - Номер забыла?
   И нетерпеливо оглянулся на жидкую толпу у бывших стеклянных дверей  -
одна створка разбилась не до конца, неровные  пласты  стекла  торчали  в
проеме,  как  выбитые  зубы,  грозили  каждую  минуту  обрушиться.  Кире
показалось, что ему неловко,  просто  до  смерти  неловко  под  взглядом
Аллочки и хочется скорее сбежать туда, к своим.
   Как он сказал? Я профессионал?
   Кира  знала,  что  он  профессионал,  но  никогда   не   видела   его
профессионализма своими глазами.
   - Серый, - выговорила она в телефон, когда он неожиданно отозвался ей
в ухо голосом ее мужа. - Это я. Я жива.
   Телефон замолчал, но она слышала отчетливое сопение.  Ее  бывший  муж
там, внутри, сопел и молчал.
   -  Серый,  -  повторила  она,  понимая,  что  он  ведь,   по   своему
обыкновению, может ничего и не знать о том. что случилось,  и  тогда  ей
придется объяснять, а она не сможет, ну, совсем не сможет.
   - Серый, у нас тут была... - Она поискала слово. Как  журналист,  она
любила точные и правильные слова. - Чрезвычайная ситуация.
   - Ее  показывали  по  всем  каналам,  -  проскрипел  Сергей,  -  твою
чрезвычайную ситуацию.
   - Мама?!! - завопил в некотором отдалении  Тим.  -  Мама?!!  Мам,  ты
жива? - Голос придвинулся вплотную, и Кира закрыла глаза. Она как  будто
забыла о Тиме, и родителях, и о  свекре  со  свекровью  и  теперь  вдруг
вспомнила. Так остро, что даже застонала тихонько. Батурин посмотрел  на
нее.
   - Мама, ты где?! Ты все еще там, да? Тебя не ранили?! Ты жива?!
   - Я жива, Тимка, и меня не ранили.
   - Их всех положили, да? До одного?! Мам, а ты  где  была?  У  себя  в
кабинете? Или где?
   - Тим, я была в вестибюле. Я не успела дойти до кабинета.
   - Как - в вестибюле?! - ахнул сын, и в трубке опять возник Сергей.
   - Как мне тебя забрать, Кира? Где ты, черт тебя побери?!
   Меня же еще и побери, подумала Кира со вздохом. Как всегда.
   - Скажи ему, чтобы подъехал к началу Маросейки, - распорядился  рядом
Батурин, - если ее не открыли. Если открыли, то к  оцеплению.  Я  сейчас
скажу мужикам.
   - Серый, ты где?
   - Мы все здесь. У памятника героям Плевны.
   - Кто все? - не поняла Кира.
   - Твои родители. Мои родители. Тетя Лиля. Кто еще, Тимка?
   - Катька подъехала. И Мишка сейчас подъедет.
   Кира закрыла глаза и застонала, на этот раз очень громко.
   - Тебе плохо? - всполошилась Аллочка.
   - Мне хорошо. Серый, Батурин говорит, чтобы ты подъехал к  оцеплению.
А остальных разгони по  домам!  Господи,  неизвестно,  сколько  придется
здесь торчать! Пусть все уезжают!
   - Ну да, - непонятно сказал  Сергей,  то  ли  согласился,  то  ли  не
согласился.
   - Номер машины у него какой?
   Кира сказала номер. Она знала номер его машины, а он сам вряд ли.
   - Подъезжай, Сереж, Батурин говорит, что скоро всех отпустят,  только
какие-то показания запишут, хотя я понятия  не  имею,  что  я  должна...
показывать.
   - Поговори со мной, - вдруг сказал Сергей, - поговори со мной, Кира.
   - Поговорить? - переспросила она.
   - Не выключай телефон. Поговори. То  есть  ты  можешь  с  кем  угодно
говорить, но так, чтобы я тебя слышал.
   Она молчала.
   - Кира?
   Она еще помолчала.
   - Ты... сильно испугался, да?
   - Да, - сказал он, - да. Я сильно  испугался.  Я  хочу  забрать  тебя
домой. Прямо сейчас. Это можно?
   - Нет, - она улыбнулась, - нельзя. Я же тебе говорила про  показания.
Только что. Ты не слышал?
   - Я слышал, - возразил он.
   Вообще он говорил как-то странно, и Кира никак не могла  понять,  что
там с ним такое.
   - Подъезжайте к оцеплению, Серый. А Тим? Он тоже испугался?
   - Да. Но меньше...  меня.  Кира,  пожалуйста,  не  выключай  телефон.
Пожалуйста.
   Ей вдруг вспомнилось, как он объяснялся ей в любви - совсем  недавно,
лет шестнадцать назад. Она даже запах вспомнила - мороза и овчины от его
доморощенной дубленки. Он сказал: "Я тебя люблю" - и  посмотрел  на  нее
сердито, как будто она была виновата в том, что он ее любит.
   - Кира, поговори со мной.
   - Телефон сожрет все мои деньги.
   - Черт с ними. Я заплачу.
   Почему он в такой панике? Ведь все позади! Никогда в жизни ее муж  не
боялся за нее - он был так уверен в себе, в  ней,  в  жизни,  что,  даже
когда она рожала Тима, был совершенно спокоен. Мама потом говорила,  что
"это не муж и не отец, а бревно бесчувственное".
   Он всегда был непробиваемо и тупо убежден, что все будет хорошо. Если
кто-то  рассказывал,  что   чудом   избежал,   например,   автомобильной
катастрофы, он непременно встревал с утверждением,  что  опасность  была
невелика, и производил подсчеты вероятности, и всегда  оказывалось,  что
вероятность эта была совсем небольшая и бояться-то, в сущности, нечего.
   А сейчас? Что с ним такое?
 
*** 
 
   - Пошли, - поторопил Батурин, - во-он туда, где Креп. Аллочка,  ты...
вы можете идти?
   - Могу, - мрачно сказала Аллочка, - я теперь все могу.
   Кира сунула в карман телефон, так и не  нажав  "отбой",  и  некоторое
время помнила о том, что Сергей совсем  рядом,  в  маленьком  телефонном
тельце, болтающемся в кармане, а потом забыла.
   Батурин уезжал почти последним,  когда  сумерки  уже  засинели  между
домами, и небо стало темней и выше, и по-вечернему остро запахло землей,
взрытой колесами тяжелых машин, утренним дождем, так и не  убравшимся  с
тротуаров, жареным мясом из ресторанчика напротив. И музыка оттуда вдруг
грянула, как бы свидетельствуя о том, что вечер уже  близко,  уже  почти
начался - самое лучшее время в жизни, вечер пятницы.
   Кира давно уехала, Сергей забрал ее, и Батурину приятно было  думать,
что она оказалась такой... крепкой и неистеричной. Еще  неизвестно,  что
бы получилось, если бы она не достала ему нож.  Навыки  навыками,  но  у
него давно не было...  практики  во  всех  этих  делах,  он  вполне  мог
замешкаться, привлечь к себе внимание раньше времени,  и  все  пошло  бы
кувырком, даже учитывая, что до штурма оставались считанные секунды.
   Никто не пострадал при этом самом штурме, и это его заслуга, капитана
Григория Батурина, это уж точно.
   Только палку он так и не  нашел.  Куда  она  могла  деться?  Он  весь
вестибюль исходил - нет палки!
   Дома у него была еще одна, самая первая, с которой он тогда выписался
из госпиталя, но она была неудобная, и вообще Батурин ее не любил.
   Она напоминала... о войне, а он не хотел о ней вспоминать  и  никогда
не вспоминал, вопреки сентиментальным телевизионным сюжетцам о том, что,
"собираясь вместе, они часто вспоминают  высоту  и  открывшийся  за  ней
поворот дороги, за которым их ждал тот самый  бой,  ставший  для  многих
последним".
   Сюжетцы он тоже не любил и никогда не смотрел.
   И комментаторов не любил. В отличие  от  военных  корреспондентов  на
войне они  никогда  не  были,  и  все,  что  они  говорили,  звучало  до
невозможности фальшиво, и как-то глупо,  и  как-то  слишком  красиво,  и
ненатурально трагично, в общем, совсем не так, как это видел он, капитан
Григорий Батурин.
   ...Да где ж эта палка-то, мать ее возьми? Куда могла  деться?  Может,
забрали как сувенир?
   Нога  болела  подло  и  тяжко,  норовила   подвернуться,   когда   он
наваливался на нее, - устала за день. И есть ему хотелось очень  сильно,
все из-за того, что из соседнего ресторанчика так славно и вкусно  пахло
жареным мясом. Он подумал было даже зайти, но  вспомнил,  что  джинсы  в
крови, и рубаха в крови, а куртку затоптали  ногами  так,  что  придется
отдавать в химчистку, и неизвестно еще, очистят ли ее там.
   В довершение всего выяснилось, что машину отогнали  неизвестно  куда.
Кирин "Фиат" остался на стоянке, и еще несколько машин остались,  а  где
его - неизвестно.
   Завтра придется искать. Найдет, конечно, но даже мысль о том, что  он
сейчас потащится домой на общественном транспорте - сначала метро, потом
троллейбус, потом чахлый скверик, потом  пятый  этаж  без  лифта  и  без
палки, - была убийственной.
   Он глупо поотряхивал свою куртку, тихо ругаясь, что отказался  уехать
с мужиками, - а ведь Креп звал, и Леха  звал!  -  потоптался  немного  и
захромал мимо копошившихся в стекле и грязи "федералов" и  эмвэдэш-ников
к улице Маросейка.
   - Григорий Алексеевич!
   Он остановился и оглянулся, стискивая зубы. Ну, конечно.  Только  вас
нам и не хватало.
   - Григорий Алексеевич, простите, пожалуйста!.. Она бежала к  нему  от
своей машины, чистенькой и элегантной, как костюмчик прет-а-порте,  даже
дверь за собой не захлопнула, так и оставила нараспашку,  самоуверенная,
избалованная, богатая девчонка, ничего не знающая о жизни.
   - Вы  давно  должны  быть  дома,  -  сказал  он  чудовищным  тоном  и
моментально возненавидел себя за этот тон, - чего вы выжидаете?
   Она  смотрела  ему  в  лицо,  шарила  глазами  по   физиономии.   Что
высматривала? Ему вдруг показалось, что ее темные глазищи  оставляют  на
его коже борозды и выбоины - так горячо она смотрела.
   - Я... - Аллочка заправила за ухо черную прядь и опять уставилась  на
него. - Я поняла, что вашей  машины  нет.  Я...  Можно  я  вас  подвезу?
Пожалуйста, Григорий Алексеевич!
   Он должен был сказать "нет".
   В отличие от нее он все знал о жизни,  и  точно  знал,  что  там  она
насочиняла себе сегодня -  благородный  герой,  раненый  боец,  принц  с
автоматом, герой боевика, твою  мать!  -  и  знал,  чем  все  это  может
кончиться. Еще он знал, что даже если ему внезапно станет двадцать  пять
лет, исчезнет хромота, и постоянная подлая боль, и из головы  заодно  уж
исчезнет все, что там накопилось, и с кожи пропадут бугристые  уродливые
перетянутые шрамы, содеянные  полевым  хирургом  из  месива,  в  которое
превратилось тогда его тело, - все равно он не годится для нее.
   Он журналист - наверное, неплохой, - и трудоголик, и живет на то, что
получает в кассе в день зарплаты, и в отпуск ездит под Псков в  деревню,
где до сих пор колупается дед, единственный оставшийся от семьи.
   Папа - президент банка, и мама - хозяйка Дома высокой моды,  а  также
Сорбонна, Лазурный берег, серфинг на Бали,  домик  под  Цюрихом,  горные
лыжи в Давосе никогда не будут иметь к нему никакого отношения.
   Он должен сказать "нет".
   - Григорий Алексеевич, - словно собравшись с духом, начала она снова,
- я... так долго вас ждала! Пожалуйста!
   - Хорошо, - наконец согласился он, презирая себя, во-первых,  за  то,
что согласился, а во-вторых, за то, что так  долго  ломался,  -  черт  с
вами. Везите.
   Изо всех сил стараясь не хромать и от этого, и  от  усталости  хромая
больше обыкновенного, он заковылял  к  ее  машине.  Она  обежала  его  и
открыла ему дверь.
   Он зарычал сквозь стиснутые зубы.
   - Я не инвалид и не ветеран Первой мировой, - процедил он.  Проклятые
зубы все никак не разжимались. - Не  надо  так  уж  подчеркивать  мою...
неполноценность.
   - Я не подчеркиваю, - забормотала она в испуге. Кажется, ей  пришлось
сделать над собой усилие, чтобы не пристегнуть его ремнем, как младенца.
Она даже руку протянула и, опомнившись, стала делать этой рукой какие-то
странные пассы возле его носа. Добравшись таким  образом  до  приемника,
она нажала кнопку. Приемник бодро запел.
   - Мне на Речной вокзал, - проинформировал ее Батурин, кое-как вытянул
ногу и закрыл глаза. - Выезжайте на Ленинградское шоссе.
   Аллочка нажала на  газ,  и  низкий  "би  эм  даблю",  как  выражались
продвинутые клерки у них в редакции, стал выбираться на Маросейку.
   - Ты так долго меня  караулила?  -  спросил  он,  не  открывая  глаз,
позабыв, что они на "вы". - Всех отпустили три часа назад!
   - Я очень боялась, что ты с  этими  уедешь.  Со  своими  друзьями,  -
быстро ответила она.
   Батурин посмотрел на нее.
   Она не только боялась. Она загадала.
   Если уедет, значит, все. Конец. Ничего и никогда у них не выйдет.
   Если не уедет, они будут жить долго и счастливо, и умрут в один день,
и она будет любить его так, как мать всю жизнь любит отца, и они заведут
собаку, и мальчика назовут Алешей, а девочку Катей, а если  второй  тоже
мальчик, то...
   - Я тебе не нужен, - сказал Батурин с нажимом и опять закрыл глаза, -
ты все придумала, еще когда я...  разговаривал  с  тобой  в  коридоре  в
первый раз, а эта дура нас подслушивала из  телефонной  будки.  Как  ее?
Зинуша?
   - Верочка, - поправила она.
   - Вот именно.
   Он  все-таки  должен  сказать  "нет".  Ну,  вот  хоть  сейчас.   Хоть
как-нибудь. Он должен сказать, а она должна понять и... освободить  его.
Он тоже сделан не из  железа,  и  неизвестно,  насколько  в  нем  хватит
унылого, тягостного инвалидного благородства.
   - Ты кто? - вдруг спросила Аллочка. - Ты кто, Батурин?
   Он не стал делать вид, что не понял.
   - Спецназ. После армии закончил училище, служил в...  разных  местах.
Ранили, я ушел.
   - Сразу... к нам?
   - К вам, - передразнил Батурин. - Или ты думаешь, что военных не учат
писать?
   - Батурин, ты пишешь не как  военный,  а  как  журналист,  -  сказала
Аллочка тихо, - как журналист экстра-класса. У нас так пишет еще  только
Кира, а больше никто.
   - У меня, должно быть, талант, - резюмировал Батурин и  не  выдержал,
посмотрел на нее еще раз.
   У нее были очень черные волосы, чуть-чуть  не  достававшие  до  плеч,
выстриженные неровными прядями.  Пряди  разлетались  в  разные  стороны.
Профиль классической красавицы, уверенный подбородок, энергичная шея. Он
слышал, как она пахнет - порохом и духами, - и видел ее  руки,  держащие
руль. Никогда в жизни ничто не казалось ему таким  сексуальным,  как  ее
руки на черном пластике толстого руля - длинные  пальцы,  тонкие  кисти,
узкие запястья.
   Он даже не поцеловал ее ни разу в жизни. Он понятия не имел, как  это
- поцеловать ее. Он вообще не ;лишком уверен, что ее можно  целовать.  А
ее пальцы? Сожмутся в кулаки, стискивая его, или вопьются, как щупальца,
или оттолкнут его?
   Он взялся за больную ногу - чтобы не  забыться  ненароком  -  и  стал
смотреть в окно. Это было намного безопаснее.
   - Господи, - пробормотала Аллочка,  -  что  же  это  за  дела  такие?
Главного у нас убили, в заложники нас захватили! Мама мне  не  поверила.
Говорит - ты просто проспала и выдумываешь. Это  потому,  что  я  должна
была им позвонить с утра и не позвонила. А потом оказалось, что они  уже
в Париже. Они сегодня улетели в Париж, - объяснила она зачем-то.
   - Понятно.
   "Би эм даблю" проехал еще совсем немного и  остановился  в  густеющих
синих и теплых сумерках. Это был никакой не Речной вокзал.
   - Что? - спросил Батурин и  посмотрел  в  окно.  За  окном  виднелись
низкий заборчик, ступеньки и кованые железные ворота,  а  за  ними  дом,
похожий на океанский лайнер, и будка со шлагбаумом, а в будке  охранник.
- Куда ты меня привезла?!
   -  К  себе,  -  заявила  Аллочка  решительно  и,  дернув,  отшвырнула
привязной ремень. Ремень поехал вверх с приятным звуком.  -  Я  привезла
тебя к себе домой.
   Батурин помолчал.
   - Зачем?
   - Затем, что я  не  доеду  до  твоего  б...кого  Речного  вокзала!  -
закричала она и заплакала. Вернее, она не заплакала,  а  слезы  сами  по
себе хлынули из ее глаз и стали капать Батурину на руки, очень  горячие,
очень тяжелые.
   Он стал вытирать их, потому что боялся слез.
   Мама умерла, и все соседские тетки утопали в слезах.  Ему  было  семь
лет, когда он понял очень отчетливо, на всю оставшуюся жизнь: раз слезы,
значит, горе, сравнимое с тем, что было у него, когда умерла мама.
   - Прости, пожалуйста, - забормотал он, хотя ни в чем не был  виноват,
- конечно. Раз ты не можешь. Конечно. Не надо было меня ждать так долго.
Ты сильно перенервничала, я знаю.
   - Я не перенервничала! - выкрикнула она злобно и бросилась на него.
   Ее губы обрушились на его губы, и она стала  целовать  его  так,  как
никто и никогда в жизни его не целовал. Она почти кусалась, прижималась,
выбравшись из своего сиденья, и ему пришлось подхватить  ее  и  прижать,
чтобы она не упала. Черные волосы лезли ему в лицо, шелковые  тряпки  ее
костюма  задирались,  открывая  стройные  бедра,  и  когда  ладонями  он
почувствовал ее кожу - горячую, как давешние слезы, - в  голове  у  него
что-то произошло.
   Все. Назад дороги нет.
   На самом деле и не было  никогда,  это  он  придумал,  что  есть.  Из
трусости.
   Подхватив в ладонь ее затылок, он притиснул  Аллочку  к  себе  -  еще
ближе, еще больше, чтобы уж точно  нельзя  было  отступить,  -  и  начал
быстро целовать ее щеки и губы, которые как  будто  разгорались  от  его
поцелуев, и жар стал стремительно распространяться, как в высохшем лесу,
и отравил кровь, и ударил в голову, в спину и в ноги, и  он  даже  завыл
тихонько от этого жара и оттого, что не может  получить  ее  немедленно,
прямо здесь, на  узком  сиденье  двухместной  спортивной  машины,  перед
будкой с охранником и домом, похожим на многоэтажный  океанский  лайнер,
будь оно все проклято!
   - Я не перенервничала, - бормотала она ожесточенно, у самых его  губ,
- я не перенервничала! Ты просто ненормальный, Гришка! Я хочу тебя с тех
пор, как ты налетел на меня в  коридоре  и  сказал,  чтобы  я  проверила
компьютер на вирусы! Я спать не могу, я есть не могу, я думаю  только  о
тебе, день и ночь, а ты... ты даже знать меня не хочешь!
   Запищав, она расстегнула последнюю пуговицу на его рубахе, распахнула
ее и снова кинулась на него. Только теперь она прижималась прямо к нему,
к тому месту, где тяжело бухало огромное чужое сердце, и  там,  где  она
прижималась, кожа становилась влажной и болезненной, как  будто  слишком
натянутой, как на барабане.
   - Это ты, - бормотал Батурин, тиская ее, - это ты ненормальная. Ты не
можешь. Мы не должны. Ты хоть понимаешь, что мы не должны?
   Почему-то он ничего не видел и не сразу  понял,  что  это  ее  волосы
закрывают ему свет, и он сильно дернул ее за волосы,  заставив  откинуть
голову назад, и впился в ее шею,  оставляя  на  ней  красные  вампирские
следы.
   Его руки были под ее одеждой, гладили, узнавали, мяли  ее,  ногой  он
придавил ей ногу, зас