тавив вскрикнуть.
   Только с ней. И прямо сейчас.
   - Нет, - тяжело дыша, сказала она ему в губы, - прямо сейчас,  но  не
здесь.
   Он мимолетно удивился, потому что ничего не говорил вслух, просто она
читала его мысли, но он не знал, что теперь должен отпустить ее.
   Он не мог отпустить ее. Он больше никогда не сможет отпустить ее. Вот
как все обернулось.
   - Пусти меня, - выдохнула она ему в лицо, - пусти меня сейчас же!
   В ее голосе были  злоба  и  мука,  и  он  убрал  руки.  Он  почти  не
соображал.
   Она...  больше  не  хочет  его?  Она...  отвергает  его?  Она   вняла
наконец-то доводам рассудка?
   Я умру, подумал он мрачно и четко. Прямо здесь, в ее машине.
   Аллочка перелезла через него на свое место, кое-как запахнула  пальто
и включила зажигание. Руки у нее сильно тряслись.
   - Ты что? - спросил Батурин хрипло.
   Если она сейчас выставит меня из машины, я на самом деле умру.
   И почему-то вспомнилась картинка  из  сказки  "Аленький  цветочек"  -
пригорок, и на пригорка печальный подыхающий урод с цветком в  волосатой
лапе.
   Это я. Этот подыхающий урод с цветком - я.
   Аллочка вдавила газ, машина прыгнула  вперед,  к  шлагбауму,  который
стал неторопливо подниматься, и, задев его крышей, она пролетела дальше,
вниз, к съезду в подземный гараж, и еще ниже, с визгом резины, с заносом
на поворотах, и еще ниже, еще один шлагбаум,  и  просторное  асфальтовое
подземелье, залитое синим светом,  и  совсем  немного  машин,  и...  тут
Батурин немного пришел в себя.
   Она его не выгнала. Она привезла его в гараж.
   Здесь, конечно, лучше, чем на улице, перед будкой с охранником.
   - Вылезай! - скомандовала она. - Господи, я больше не  могу!  Вылезай
быстрее, ладно?
   Кое-как он выбрался из низкой машины, и она за руку  потащила  его  к
раздвижным дверям, на ходу запахивая на себе пальто, под которым блестел
голый белый живот - оказывается, он тоже расстегнул на ней блузку!
   В лифте она кинула на пол  его  куртку,  которую  зачем-то  тащила  с
собой, и прижала его спиной к зеркалу,  сильно  стукнувшись  о  какой-то
металлический поручень, и снова стала целовать - в шею и плечо.
   Лифт тренькнул и дрогнул, останавливаясь.
   - Ключи, - бормотала она, одной рукой копаясь  в  сумке.  Другой  она
держала Батурина, как если бы он намеревался сбежать, - ключи!
   Ключи нашлись, и, попав не с первого раза  в  скважину,  она  открыла
замок, толкнула дверь, и они  ввалились  в  чистый  и  теплый  полумрак.
Батурин тяжело дышал.
   - Господи, - прошептала Аллочка и кинула на пол сумку, - ну вот.  Ну,
наконец-то...  Я  думала,  что  умру  без  тебя,   Гриша.   Только   ты,
пожалуйста... Только ты должен знать, что я никогда  и  никому  тебя  не
отдам. Понимаешь? Никому и никогда. У тебя есть кто-нибудь?
   - Кто? - глупо спросил Батурин.
   - Жена и все такое.
   - Нет, - сообразив, сказал он.
   - Хорошо, - прошептала она ему в губы, - а  то  мне  пришлось  бы  ее
убить.
   - Убить? - переспросил он  растерянно.  Ему  все  казалось,  что  она
принимает его за кого-то другого.
   - Ну да. И меня посадили бы в тюрьму, и ты остался бы один. Один. Без
меня. Понимаешь?
   - Нет, - ответил он, - не понимаю.
   Ему нужно было посмотреть  на  нее,  пользуясь  минутной  передышкой,
которая уже подходила к  концу,  -  бикфордов,  шнур  опять  разгорался,
деловитое пламя подбиралось все ближе к бочке с порохом. Он отодвинул ее
на расстояние вытянутой руки и посмотрел.
   Она не улыбалась, у нее были очень черные и очень серьезные глаза.
   - Ну? - сглотнув, спросил он. - Что это такое?
   - Я тебя люблю, - сказала она строго, - я без тебя жить не могу. А ты
без меня можешь?
   - Нет, - признался он, - но я совсем не тот, кто тебе нужен!
   - Не смей говорить, кто мне нужен, а кто не нужен! Откуда ты  знаешь,
черт тебя побери! Я хочу тебя больше всего на свете. Только  тебя.  Тебя
одного. И я тебя получу.
   Ты  меня  получишь,  подумал  Батурин,  конечно,  получишь.  Ты  меня
получишь и больше не захочешь, это уж точно.
   Подыхающий урод  с  цветком  в  лапе,  оказывается,  все  еще  был  в
перспективе.
   С этой минуты все изменилось.
   Инвалидного благородства не хватило, как он и предполагал.
   Не  стало   хромого   капитана   Батурина,   и   главного   редактора
процветающего  политического  еженедельника  "Старая  площадь"  тоже  не
стало. И того спецназовца, каким он был ровно половину своей  жизни,  не
стало. И мальчишки семи лет от роду, который знал, что  раз  все  ревут,
значит, мама умерла.
   Остался только мужчина, которому предлагали все, на что  он  даже  не
смел надеяться, а он не только не имел никаких  прав,  он  даже  не  был
уверен, что предлагают именно ему.
   Ну и ладно. Ну и хорошо, твою мать!
   Хоть так.
   Он вытащил Аллочку из пальто и бросил его на пол,  и  оказалось,  что
бросил вместе с блузкой, которую расстегнул в машине, и зарычал,  потому
что она осталась в мятых брюках и атласном  лифчике  с  тонкой  полоской
очень простых кружев на белой коже.
   Эта полоска кружев произвела в нем разрушительное действие, небольшой
взрыв, и кровь забурлила - он чувствовал, как она  моментально  вскипела
бурными черными пузырьками.
   С трудом, непривычными пальцами,  он  снял  с  нее  лифчик  вместе  с
полоской. И прижался к ней по-настоящему, в  первый  раз  так,  как  ему
хотелось, уже давно, всегда, с тех самых пор, как она налетела на него в
коридоре и уверяла, что знает, что президента  зовут  вовсе  не  Василий
Васильевич!
   Он почти не мог дышать, и приходилось делать над собой усилие,  чтобы
протолкнуть через горло воздух.
   Никогда и ничего подобного не было в его  жизни  -  ни  разу  за  все
тридцать шесть лет.
   Секс всегда был просто секс, когда  лучше,  когда  хуже,  но  он  был
прямолинеен и однозначен, как некое постоянное арифметическое действие -
сколько ни складывай и ни вычитай, ответ все равно остается тот же.
   Он понятия не имел, что останется в ответе, когда  все  произойдет  -
сейчас и именно с этой женщиной. Он боялся ее больше всего на свете.
   Боялся и любил.
   Никогда ни среди слагаемых, ни среди вычитаемых в батуринской  голове
не было слова "любовь", а теперь вот взялось откуда-то.
   Он засмеялся, когда она укусила  его  в  грудь,  и  оглянулся  назад,
потому что помнил про свою ногу,  а  она  не  помнила,  конечно,  и  ему
страшно было упасть и как-то испортить  или  притушить  бикфордов  шнур,
который становился все короче, и времени до взрыва оставалось все меньше
и меньше.
   Обратный отсчет.
   Десять. Девять. Восемь. Семь...
   Она поцеловала его в живот, распрямилась  и,  глядя  в  глаза,  стала
расстегивать ремень на его джинсах, а ее брюки давно куда-то  подевались
- он не знал, куда, потому что не снимал их. Или он забыл?
   Не справившись, она сунула руки ему в джинсы, и он замер,  коротко  и
бурно дыша открытым ртом.
   Почему-то он был уверен, что с ней он не может валяться по полу,  что
это непременно оскорбит ее, и, стиснув узкие, совсем девичьи плечики, он
куда-то ее потянул.
   - Куда? - спросила она преступным хриплым голосом,  не  отрываясь  от
него.
   - Диван, - выдавил он, - или... что?
   Она не могла ждать, не могла искать диван,  она  совсем  забыла,  где
именно в  ее  квартире  находится  этот  чертов  диван,  но  всей  своей
энергетикой,  настроенной  на  него,  она  уловила,  что  для  него  это
почему-то важно.
   Она сильно потянула его за собой, и он чуть не упал  из-за  проклятой
подвернувшейся ноги, но даже это не охладило ее.
   Она затолкала его в спальню, полную синих  мартовских  сумерек  и  ее
детских игрушек, и снова прыгнула на него.
   Сердце больше нигде не помещалось.
   Кровь грохотала и уже не бурлила, а выкипала в жилах.
   Штурм был стремительным и неудержимым, и он все не мог поверить,  что
все это - для него. Из-за него. С ним.
   Он перекатился и придавил ее всем телом, чувствуя ее собой - с ног до
головы, - и стискивая зубы так, что стало больно почему-то в ушах, и  не
только в ушах, везде стало больно, и прямо  перед  ним  были  ее  черные
глазищи с золотистыми точками, и мокрый лоб, энергичный рот,  растянутый
в странной гримасе, и когда  бикфордов  шнур  догорел  и  взрыв  грянул,
оказалось, что рванул не порох, потому что вспышка  в  его  голове  была
ужасающей  и  неконтролируемой,  смертоносной   и   ослепительной,   как
водородный взрыв, виденный им однажды на полигоне, и  этот  взрыв  почти
убил его.
   Он даже не сразу понял, что жив.
   Аллочка тяжело, со всхлипами, дышала, мелко дрожала и зубами  хватала
его за ухо. Он вдруг перепугался до смерти.
   - Тебе больно?
   - Я тебя люблю, - выпалила она ему в лицо, высвободила руки и прижала
его голову, - если бы ты только знал,  как  сильно  я  тебя  люблю!  Это
просто стыдно, что я так тебя люблю.
   - Стыдно? - переспросил он растерянно и пальцем потрогал ее губы. Они
были влажными и очень яркими от его поцелуев.
   Она вдруг пихнула его в плечо, и ему пришлось чуть отодвинуться.
   - Ты тяжелый, - сказала она  с  удовольствием,  -  ты  не  даешь  мне
дышать!
   - Дышать? - опять переспросил он.
   Кретин,  твою  мать.  Великовозрастный  любовник-переросток,  впервые
познавший радости большого, светлого чувства.
   - Я никому тебя не отдам, - сообщила Аллочка,  взяла  его  за  уши  и
потрясла его голову, как будто  собиралась  вытряхнуть  из  нее  остатки
связных мыслей. - Ты понял, Гриша? Ни-ко-му!
   - Никто и не претендует, - пробормотал он, и она с  силой  пнула  его
под ребра. Он охнул от неожиданности.
   - Если бы претендовали все на свете, я бы все равно тебя  не  отдала!
Слышишь?
   Он слышал, конечно.
   Как только взрыв прогремел и ударная  волна,  прокатившись  по  нему,
отхлынула и оставила его,  бездыханного  и  обессиленного,  он  внезапно
снова начал соображать.
   По  его,  выходило,  что  Аллочка  тоже   неизбежно   должна   начать
соображать, а это могло означать только одно  -  раскаяние,  неловкость,
стыд, поспешное прощание с торопливым поцелуем комнатной температуры,  и
в финале все тот же подыхающий на пригорке урод.
   - Аллочка, - начал он тихо, - я... даже не знаю...
   - Конечно, ты меня пока не любишь, - преувеличенно бодро откликнулась
она и потерлась о него носом, - но ты полюбишь. Теперь-то  я  это  точно
знаю. Если бы ты меня совсем, ну, вот нисколечко не любил, мы ни за  что
не смогли бы... ну, у нас так хорошо бы никогда... да еще в первый  раз,
а когда в первый раз хорошо, значит, потом будет еще лучше!
   Тут она застеснялась и спряталась.
   Батурин отстраненно подумал, что сию минуту непременно заплачет.
   О чем она говорит?! О какой такой любви?! О своей любви к нему?!!
   - Ты знаешь, - продолжала она, - у меня даже теория есть. О том,  что
любовь не бывает безответной. Ну, если это, конечно, любовь.  Безответно
можно влюбиться в Бреда Питта, к примеру, или в  Филиппа  Киркорова,  но
это чушь собачья. Любовь дается одна на двоих. Если нет двоих, то любовь
не дается. Одному она ни к чему, непонятно, что с ней делать.  У  нас  с
тобой любовь, Гришка. Я часто думаю - надо же, ты  был  совсем  большой,
когда я только родилась. Десять лет, нормальный человек.  А  потом  тебе
стало двадцать, ты в армии служил,  на  войне  воевал,  а  мне  как  раз
исполнилось десять, и я в четверти получила тройку по природоведению,  и
бабушка меня так ругала, а папа с мамой смеялись. То есть они меня  тоже
ругали, но однажды ночью я встала, подошла к их двери,  а  они  хохотали
над моей тройкой, и я как-то сразу успокоилась. А ты все воевал, работал
и был совсем взрослым, и все это - для меня. Я не знаю, как объяснить...
Ну? Что ты молчишь?
   - Я не молчу, - измучившись бояться, выговорил он,  -  просто  я  был
уверен, что... Короче, я даже не...
   - Что? - настороженно спросила Аллочка.
   - Я не верю ни одному твоему слову, - с усилием продолжил  он,  -  ни
единому. Я уверен, что у тебя... взыграл адреналин пополам с  гормонами.
Ты не можешь меня любить. Это не правильно.
   Она смотрела ему в лицо, и ему до  смерти  хотелось,  чтобы  она  его
немедленно разубедила, закричала, что только его она  и  любит,  что  он
один ей нужен - все в духе того урода с цветком.
   Она пожала совершенными плечами.
   У  нее  были  совершенные  плечи  и  изумительная  грудь,  маленькая,
крепкая, вызывающая. Ее грудь  находилась  сейчас  прямо  у  него  перед
носом.
   Он отвел глаза, как вор, укравший хлебные карточки у инвалида.
   - Я, - сказала Аллочка, глядя ему в глаза. - Тебя. Люблю.  И  я  буду
любить тебя всегда. И когда тебе  станет  девяносто  лет,  и  ты  будешь
глухой брюзга, а я все еще буду молодой восьмидесятилетней красоткой,  я
все равно буду тебя любить. Неужели это не очевидно, Гриша?
   Он быстро отвернулся, будто собрался посмотреть  на  часы  -  ужасно,
если она заметит его слезы, - и сказал тяжело:
   - Нет. Не очевидно. Но ты можешь попробовать меня убедить.
   Ты можешь попробовать меня убедить -  так  говорил  главный  редактор
Григорий Алексеевич Батурин, Аллочкин начальник.
   Она засмеялась, стянула покрывало, невесть как оказавшееся на нем,  и
уселась сверху.
   - Буду убеждать! - объявила она и замерла, таращась на него.
   Ну да. Конечно. Странно, что она не  почувствовала  этого  на  ощупь.
Впрочем, в горячке трудно чувствовать.
   Глаза у нее стали вдвое больше ее обычных глаз, и он потянул на  себя
брошенное ею покрывало.
   - Не смотри, - посоветовал он, - противно. Здесь  можно  курить?  Или
лучше выйти?
   Она снова дернула покрывало, которое он было натянул.
   - Противопехотная мина, - объяснил он терпеливо, - хирург сказал, что
мне повезло. Большинство привозят вообще без ног.
   - А... это? - Она осторожно потрогала его живот, как  будто  там  все
еще могло быть больно.
   - Это все одно и то же. Осколки.  Не  смотри!  -  вдруг  рявкнул  он,
приходя в ярость. - Кому я говорю? Ну!
   Аллочка наклонилась и несколько раз быстро поцеловала  отвратительные
узлы  и  рубцы  неровного  цвета,  как  будто  изъеденные  болезнью  или
разложением.
   Батурин замер в изумлении. Никто на  свете  никогда  не  целовал  его
раны.
   - Как хорошо, что ты есть, Гришка, - прошептала Аллочка  и  потерлась
сначала одной, а потом второй щекой об  его  уродливый  живот,  -  какое
счастье, что ты остался здесь, несмотря на эту... мину! Где бы  я  тогда
тебя искала?
   Она снова стала целовать его, пробираясь все  выше,  и  добралась  до
лица, и горячо задышала в губы, в щеки и в лоб,  и  вытянулась  на  нем,
легкая и прохладная, и он вдруг понял, что это она и есть, на самом деле
она, и глупо и невозможно спрашивать себя, откуда она взялась, и чем  он
это заслужил, и как долго это продлится, и что будет с ним,  если  вдруг
все закончится!
   - Ну во-от, - протянула Аллочка, - наконец-то поверил!
   Откуда она узнала?
 
*** 
 
   Жидкая толпа сотрудников, пришедших на работу "несмотря  ни  на  что,
вопреки  всему  и  назло  врагам",  стояла  перед  полосатыми   лентами,
натянутыми между лавочками и столбами, огораживающими стоянку.  Зайти  в
карантинную зону никто не  решался,  все  курили,  переговаривались  под
дождем и переходили от одной расцвеченной зонтами толпишки к другой.
   Кира вдруг почувствовала истовый - до жжения в глазах - прилив  любви
к своим коллегам именно за то, что "вопреки всему и  назло  врагам".  За
то, что пришли к  разгромленной  редакции,  хотя,  конечно,  знали,  что
сегодня не будет никакой работы. За то, что  стоят  и  не  уходят,  хотя
вполне могли бы остаться дома, раз уж случился неожиданный выходной.  За
то, что вчера на  полу  в  вестибюле  и  в  кабинетах  на  втором  этаже
оказались лишь два десятка человек,  пришедших  на  работу  пораньше,  а
сегодня приехали все - даже типографское начальство разглядела  Кира,  и
ребят  из  "Линии  График",  которые  разрабатывали  журналу  "фирменный
стиль", и капитана Гальцева - несколько в стороне,  и  недавно  родившую
Юлю Доброву с коляской, и Диму Галкина, уволившегося с  месяц  назад,  и
еще какие-то знакомые, но с ходу неузнаваемые лица.
   Вот вам и корпоративная причастность, о которой так любил потолковать
Костик  на  собраниях  коллектива.  Вот  вам  и  здоровый  патриотизм  в
отношении родной редакции. Вот вам и  "любить  по-русски"  -  когда  все
спокойно и ничего не происходит, работу  вместе  с  начальством  принято
ругать и отчасти даже ненавидеть. Как только беда - все бегут на помощь,
даже уволенные и с грудными младенцами.
   Пока Кира пережидала поток машин, чтобы повернуть на  стоянку,  перед
полосатой ленточкой оцепления невесть откуда взялся Батурин и уже что-то
говорил, а его все слушали, моментально  собравшись  в  единое  целое  и
просовываясь поближе.
   Батурина Кира тоже очень любила - в  это  особенное  утро  с  дождем,
серым небом, мокрым асфальтом  и  бесконечной  вереницей  залитых  водой
машин.
   Завидев ее, сотрудники расступились, пропустили, и Аллочка  подлетела
- сияющая, розовая, не правдоподобно красивая,  как  будто  из  журнала.
Подлетела и поцеловала с разгону, и смутилась,  и  остановилась,  и  как
будто отступила.
   - Привет, - сказала Кира  весело.  Аллочка  была  что-то  уж  слишком
хороша, как будто не она  вчера  хрипло  дышала  на  плиточном  полу,  и
закатывала глаза, и с трудом приходила в себя,  да  и  то  только  после
батуринской пощечины.
   Все вразнобой поздоровались, и Кира пробралась  поближе  к  Батурину.
Под многочисленными взглядами ей было  неловко  и  хотелось,  чтобы  все
отвернулись. Раньше ничего подобного она не испытывала. Гальцев издалека
загадочно усмехался.
   Из-за того, что было у нее  в  портфеле,  Кира  чувствовала  себя  от
капитанской усмешечки ничуть не лучше, чем вчера в вестибюле.
   Нет, наверное, все-таки лучше.
   - Хорошо, - увидев ее, сказал Батурин, - значит, в конференц-зале. Мы
сможем  забрать   из   редакции   компьютеры,   я   договорился.   Номер
переверстаем. Весь. От начала до  конца.  Магда  Израилевна,  фотографии
погибших охранников. Найдете?
   - Конечно, Григорий Алексеевич.
   - Кто поедет в больницу, решим по ходу.
   - А кто в больнице, Григорий Алексеевич?
   - Гардеробщица. Ну, которую на крыльцо выволокли перед самым штурмом,
- объяснил он Кире, и она вдруг сильно побледнела, до зелени. Но он знал
теперь, что бледность ее почти ничего не значит. Она будет держать  себя
в руках, никаких истерик и посттравматических психозов. -  Информацию  о
террористах я раздобуду сам.
   - Можно мне, Григорий Алексеевич? - предложил Леша Балабанов.
   - Нет, - отрезал Батурин, - про них вообще забудьте. Я сам.
   Леша пожал плечами и усмехнулся.
   - О двух других погибших тоже собрать информацию.  Они  не  наши,  из
конторы на четвертом этаже. Вась, ты сделаешь.
   - Хорошо.
   - Вопросы?
   Все задвигались и посмотрели друг на друга. Вопросов  ни  у  кого  не
было. Маросейка ревела машинами. С зонтов лило за  шиворот  и  на  ноги.
Обычное дождливое утро.
   - Нет вопросов, - констатировал Батурин, - тогда пошли. Времени мало,
а работы много, ребята. Под вечер всех пустят на рабочие места.  Спасибо
всем, кто пришел нас поддержать.
   - Григорий Алексеевич, а правда, что это вы вчера всех...
   Батурин помолчал.
   Что-то он скажет, подумала Кира.
   - О моем героическом прошлом, - заявил  Батурин,  -  я  поведаю  всем
желающим за рюмкой чая после того,  как  мы  разгребем  завалы.  Устроим
банкет, выпьем, и я отвечу на любой вопрос. Почти на любой! - Он повысил
голос,  перекрикивая  поднявшийся  веселый   и   уважительный   шум.   -
Приглашаются все присутствующие. А пока  пошли,  сделаем  номер  гвоздем
сезона и утрем нос всем, кто думает, что мы раскиснем!
   Костик никогда не  умел  гак  говорить  с  людьми.  Он  был  неплохой
начальник, но так - не умел.
   - Очухалась?  -  спросил  Батурин,  переждав,  когда  пройдет  на