маленькой руки, покрытой пигментными пятнами, и погладила ее.
Нюся заплакала - тяжело,  молча,  как  плачут  старые  люди,  у  которых  не
осталось ни  одной,  даже  самой  захудалой  иллюзии.  Я  молчала.  Что  тут
скажешь?
   - Я подошла к хозяину, - продолжила она через  некоторое  время,  вытирая
слезы все тем же фартуком, - А он лежит колодой. Я  наливаю  капли,  а  сама
вижу: он рот открывает - хочет сказать, да видно, язык не слушает. И смотрит
в бок, словно показывает. Ну я и посмотрела, куда он показывал.
   - И что? Куда он смотрел? - заинтересовалась я.
   - На бюро. Аккурат на твою собаку.
   - На ту фарфоровую фигурку, которую я ему подарила?
   - На нее, - закивала Нюся.
   Я задумалась. Мы с дядей часто ссорились, особенно в последнее время.  Он
стал невыносим: постоянно придирался, упрекал, угрожал, закатывал истерики с
тривиальным  битьем  посуды  и  метанием  бронзовой  пепельницы   в   головы
домочадцев. Слава богу, до снайпера дяде было так же далеко,  как  до  примы
кордебалета.
   Когда тяжеленная пепельница свистела мимо моего уха, я всерьез подумала о
том, чтобы окончательно и бесповоротно послать дорогого дядюшку  по  адресу,
широко известному в народных массах. А мои помыслы, надо учесть,  обычно  не
расходятся со словами. Что и было доказано в следующую  секунду...  Началась
такая кутерьма, что... лучше бы она не начиналась.
   Нет, скорее всего дядин взгляд случайно упал на ту статуэтку.
   - А что тетя, Макс?
   - Они ничего не заметили. Разве такие заметят? С них и взятки  гладки,  -
беззлобно заключила старушка.
   - А что было потом, Нюся?
   - Я побежала вызывать скорую - они-то не догадались, а в  кабинете,  сама
знаешь, телефона нет. И пока  я  звонила,  хозяин  умер.  Лизавета  сказала,
сразу, как я ушла.
   Мы помолчали.
   - Мне, пожалуй, пора. Пойду, - сказала я после того,  как  Бэн  прокашлял
семь часов, и встала из-за стола.
   - Да что же ты, опять не поела, - огорчилась Нюся.
   - Твоими медовыми гренками, Нюсечка, выстлана самая прямая дорога  в  ад.
Думаю, мне туда рано.
   Успею еще. А шкварочки подай к обеду. Смотри, я на них буду рассчитывать,
- и, послав ей воздушный поцелуй, я вышла из кухни, но  попятилась  задом  и
бросила через плечо:
   - А как Сем Семыч?
   - Есть не хочет.
   - Не может быть. Он, часом, не заболел? - забеспокоилась я.
   - Да не заболел твой бусурман, - засмеялась домоправительница,  -  Просто
не до еды ему нынче.
   - Что так?
   - Он занят важным делом.
   - Каким таким делом?
   - А соседских курей гоняет - вот каким.
   - Серьезное занятие, - одобрила я, - Ну, до встречи.
 
*** 
 
   Большое городское кладбище расположилось  на  вершине  холма,  поближе  к
небу. Для того, чтобы туда попасть, надо либо отдать бренные концы (и  тогда
беспокоиться не о чем - мимо не провезут), либо  на  своих  двоих  выйти  на
окраину  Озерска  со  стороны  улицы  Строителей   коммунизма,   которую   в
перестроечной  спешке  забыли  переименовать,  потом  пройти  по   тропинке,
пересекающей изумрудный луг, и подняться по довольно крутому склону холма.
   Я прошла большую часть скорбного пути и присела передохнуть на  прогретый
солнцем камень, стоящий у обочины. Отсюда, с высоты, виднелись крыши  домов,
уродливое здание городской администрации,  над  которым  безвольной  тряпкой
болтался триколор, бесконечные  яблоневые  сады,  парк  Героев,  разделенный
надвое хиреющей речкой Тьмакой, озеро  с  грязно-свинцовой  водой,  трактор,
ползущий букашкой по полю, и темная полоса дальнего леса.
   Думаю, отсюда нашим мертвым удобно наблюдать за своими живыми.
   Я прошла через кладбищенские ворота  и  остановилась  в  нерешительности.
Только такая идиотка, как я, могла не спросить у Нюси, где похоронен дядя. А
кругом - никого. Ни одной души - ни живой,  ни,  брат  Чичиков,  мертвой.  И
сторожка смотрителя закрыта на  большой  амбарный  замок.  Остается  одно  -
искать свежие могилы. Я медленно побрела по  одной  из  утоптанных  дорожек,
вьющихся между сколоченными наспех, почерневшими от частых дождей крестами и
солидными гранитными памятниками.
   Проблуждала я долго. Наконец, сопровождаемая невыносимо радостным щебетом
птиц, вышла к вырытым, видимо, с вечера ямам. Вид  пустых  могил,  ожидающих
своих квартирантов, ужаснул меня. Дурнота подкатила к  горлу,  и,  чтобы  не
упасть в крайнюю яму, я намертво вцепилась в высокий резной крест.
   Негнущимися пальцами, дрожащими и мокрыми, я  нащупала  в  кармане  пачку
сигарет. Прикурила с восьмой попытки.
   Передо мной зияло раз, два, три... шесть ям.  Шесть  покойников  разом  -
явный перебор для городка с населением чуть больше  трехсот  тысяч.  Неужели
могильщики не смогли вовремя остановиться и  копали,  копали,  копали,  пока
хватало сил и водки?..
   Я обошла все ближайшие захоронения, начав с резного креста, поддержавшего
меня в трудную минуту.
   Все напрасно. Могилу дядюшки я не нашла. Тогда я расширила зону поиска. И
опять  результат  оказался  нулевым.  Я  присела  на  голубую  скамеечку   и
задумалась. И было над чем подумать.
   Обнаружилось странное обстоятельство: озерчане мрут как мухи, и если  они
будут продолжать в таком же духе, то в  весьма  скором  времени  вымрут  как
мамонты. Я посчитала, загибая для верности пальцы. За шесть дней умерло,  не
считая пропавшего дяди, двадцать восемь человек. Ну и статистика, - невесело
присвистнула я.
   Но статистика статистикой, а дядю искать надо. Вопрос - где.
   Я  знала,  что  другого  кладбища  в  Озерске  нет.  Значит...  Значит...
Ексель-моксель! Прадедушкин склеп!
   Но как им удалось впихнуть туда еще и дядю?
   Ругая себя на чем свет стоит, я вернулась назад, к  сторожке  смотрителя,
свернула налево, прошла мимо заколоченной церкви и оказалась в самой  старой
части кладбища.
   Белую фамильную  часовенку  я  нашла  быстро.  Нагнувшись,  пошарила  под
камнем, поросшим мхом, и  нащупала  полуистлевшую  тряпицу,  в  которую  был
завернут обильно смазанный жиром ключ. Шагнула вперед, наступила  на  третью
слева плиту и вставила ключ в замочную скважину.  Замок  охотно  щелкнул,  и
дверь отворилась.
   Кромешная тьма, обступившая меня, удушливо пахла  замурованными  цветами.
Значит, я не ошиблась: он здесь.  Протянув  руку,  я  нащупала  керосинку  и
чиркнула зажигалкой. Потом спустилась по узким крутым ступенькам.
   Букеты умерших цветов стояли повсюду - на полу, на каменном парапете,  на
плитах с именами моих предков. Егор Привалов. Александр и Кузьма  Егоровичи.
Сашенька и Екатерина Ланская-Привалова.
   Прасковья Егоровна и Карл Приваловы. Рядом  с  дедушкиной  плитой  стояла
штуковина,  отдаленно  напоминающая  усеченный  артиллерийский  снаряд.   Ее
подпирал еловый  венок  с  алой  лентой,  расправив  которую,  я  прочитала:
"Любимому брату и дяде от безутешных родных";.
   Запалив лампадку возле темного образа, я разобрала витиеватые строки:
   Моряк, ступивший на берег родной, Охотник, спустившийся с гор, -  Я  там,
куда шел давно...
   По стенам метались тени, разбуженные неярким светом лампы.  Но  это  свои
тени, родные. С ними не страшно. Я  могла  бы  поклясться,  что  под  ногами
больших теней путалась одна маленькая и самая шустрая.
   Сашенька?
   А? а? - разнесло эхо.
   Странная штука - память. Можно забыть, что было вчера, кто ты и откуда, а
можно помнить о людях, которых никогда не знал.
   Одной рукой я смахнула слезу, другой - пыль с  образа.  Свалила  завядшие
розы в кучу. Потом расставила по углам полевые  цветы,  которые  нарвала  по
дороге на кладбище. Получилось скромно,  но  со  вкусом.  Присела.  И  вдруг
услышала пение. Нет, не ангелов. Если ангелы и поют, то не оперные арии.
   "Тучка со-громом сгова-ари-ва-лась...";  -  старательно  выводил  тонкий,
вибрирующий голосок, сильно приглушенный стенами часовни, - ...выйдут девицы
за я-а-агодами...";
   Нет, в таких условиях скорбеть невозможно!
   "Вслед им молодцы увя-яжу-утся...";
   Поспешно задув лампадку, я вынырнула из фамильного склепа и огляделась  в
поисках певуньи.
   Ни-ко-го. Стояла мертвая - мертвее не бывает - тишина. Ни щебета птиц, ни
шелеста листвы. Опять глюки? Я закрыла замок, спрятала  ключ  под  камень  и
направилась к воротам.
   Прощайте, позже я еще зайду.
   Навстречу бежал огромный, худой,  с  ввалившимися  боками  и  свалявшийся
шерстью пес. Из его открытой пасти  капала  слюна.  Пес  бежал  так,  словно
боялся опоздать. "Должно быть, это кобель,"; - сразу решила я.
   Зверь остановился в шаге от  меня,  вывалив  из  пасти  длинный  язык.  Я
присела на корточки.
   - Хороший.
   Никогда не боялась собак и не вижу достаточных  оснований,  чтобы  начать
бояться.
   - Красавец.
   Зверь повел ушами и присел на задние лапы. Я мучительно долго  шарила  по
карманам: должно что-то быть, должно. (У меня  пунктик  на  почве  кормления
бездомных животных.) Есть! Нащупала обломок печенья, достала его из кармана,
сдула табачную крошку и протянула псу.
   - Прости, но больше ничего нет.
   Пес беззлобно оскалил пасть, примерился и очень осторожно  вынул  желтыми
зубами угощение из моих пальцев. Бросив прощальный взгляд, полный  печали  и
милости, он скрылся за надгробиями.
   Это действительно был кобель.
 
*** 
 
   - Как, ты не знала? - спросила тетя, потирая кулачками опухшие веки.  Она
сменила черный  бархат  на  темно-синий  шелк,  искусно  задрапированный  на
могучей груди. Ее волосы были тщательно  уложены  в  пышный  валик,  а  губы
накрашены  светлой  помадой.  "Хороший  признак,";  -   отметила   я.   Нюся
неодобрительно шваркнула чугунной сковородкой о плиту.
   - Хозяин хотел, чтобы его кремировали.
   - Ужас, - резюмировал Макс.
   - А вот и не ужас, - вмешалась Грета, которая сидела за  столом,  положив
ногу на ногу, и короткий  голубой  халатик  рискованно  приоткрывал  верхнюю
часть ее длинных загорелых конечностей.  По  сравнению  с  ней  я  выглядела
бледной немочью. И это меня раздражало. Каюсь.
   - Кремация - это так благородно, - говорила  кузина,  раскачивая  вышитый
бисером шлепанец на  кончиках  напедикюренных  пальцев,  -  Только  плоть  и
очищающий огонь. И никакой мерзости гниения.
   - Грета, заткнись, - скорее попросил, чем потребовал позеленевший Макс.
   - А ты не хами!
   - Дети, дети, успокойтесь! - прикрикнула на них  тетя  Лиза,  -  Во  всем
виноваты гены, - обратилась она ко мне, - Генрих был очень похож  на  нашего
отца, Карла Августовича, а мы,  девочки,  -  на  маму,  Прасковью  Егоровну.
Правда, наш папа часто повторял, что он русский если  не  по  крови,  то  по
духу. Мне кажется, папа хотел оторваться от корней -  не  случайно  он  взял
мамину фамилию, окрестился в местной церкви и даже не возражал, когда соседи
называли его Карпом. А Генрих наоборот хотел вернуться  к  истокам,  -  тетя
тяжело вздохнула, - Дети склонны  отрицать  опыт  своих  родителей,  с  этим
ничего не поделаешь.
   - Нехорошо это. Грех, -  пробубнила  Нюся,  обращаясь  к  сковородке,  на
которой дожаривалась свиная шейка, - Большой грех. Увидите, добра не будет.
   - Ну, заладила, ворона! Накаркаешь чего доброго,  -  всплеснула  широкими
шелковыми рукавами тетя.
   Обед прошел в молчании. Каждый думал о  своем.  Тетя  рассеянно  ковыряла
вилкой в тарелке. Все еще зеленый Макс, принебрегший луковым супом, шейкой и
салатом  из  помидоров,  налегал  на  кисель  со  взбитыми  сливками.  Грета
сосредоточенно,  как  хорошо   отлаженный   механизм,   двигала   челюстями,
перемалывая все подряд. Примостившаяся в углу Нюся больше не ела, а  следила
за тем, достаточно ли на столе хлеба и не пора ли убирать грязные тарелки.
   Луковый суп с расплавленным в нем сыром был восхитителен. Тоже самое могу
сказать обо всем остальном. Мясо, кисель - м-м... пальчики до самых локотков
оближешь.
   И все-таки грустно. Грустно, спасу нет! Дядя умер, и  с  ним  ушло  нечто
важное, объединяющее семью и придающее ей неповторимый приваловский колорит.
При дяде никто не посмел бы усесться обедать на кухне.
   ("Вы не на помойке себя нашли," - твердил он неустанно.) А без дяди кухня
оказалась единственным местом в доме, куда тянуло,  где  было,  несмотря  на
необычайно жаркий август, тепло и по-настоящему уютно.
   После обеда домашние неохотно разбрелись по своим комнатам.  Когда  мы  с
Нюсей остались одни, она спросила:
   - Ну как там, на кладбище?
   - Тихо и пусто.  Я  встретила  только  бездомного  пса.  Даже  смотритель
куда-то исчез. Представляешь?
   Нюся перекрестилась:
   - Это был твой дядя.
   - Что дядя? - не поняла я.
   - Пес этот... Вы не успели попрощаться,  вот  его  душу  и  отпустили  на
время, - она смахнула рукой навернувшуюся слезу, - Это был кобель?
   - Кобель, - подтвердила я.
   - Вот видишь! - горячо зашептала Нюся, - Он приходил попрощаться.
   - Нюся!
   - Ты дала ему что-нибудь вкусное? - не обращая внимание на  мой  протест,
спросила домработница.
   - Дала. Кусочек печенья. А что?
   - И он взял?
   - Спрашиваешь! Конечно, взял.
   - Так вот, дочка, помяни мое слово, от простил тебя. Это добрый знак.
   И она снова перекрестилась.
 
*** 
 
   Я постучалась и заглянула в комнату. На всех горизонтальных  поверхностях
- на столе, на единственном стуле, на полках, на шкафу и даже на полу лежали
кипы журналов в ярких обложках.
   - Макс, как ты?
   Кузен приподнялся с кровати, накрытой светло-коричневым пледом.
   - Ничего, сестренка. Могло быть и лучше, конечно, но в  целом  ничего.  А
как ты? Садись, - он подвинулся.
   - Аналогично, - я присела. Легкий ветерок забавлялся с  открытой  оконной
рамой, и та недовольно, по-стариковски поскрипывала. Край короткой занавески
цвета "последний закат в джунглях"; вился над письменным столом.
   - Знаешь, я рассталась с Петренко, - выложила я свою главную новость.
   - Да что ты! - Макс нырнул вниз и достал из-под кровати,  на  которой  мы
сидели, пепельницу и сигареты. Мы закурили.
   - Я все больше думаю, что семейная жизнь не для меня... - призналась я  с
горечью, - Сначала Аркадий, потом Петренко... Ладно Аркадий! Он был  молодым
ученым, подающим большие надежды, изобретателем. И я знала, ради чего терплю
его занудство и свою скуку. Ради его лучей! В этом был хоть какой-то  смысл.
И я продержалась целых три года. А Петренко... он просто  завел  бабу,  -  я
печально вздохнула, - Знаешь, Макс, мне тут сказали,  что  женская  мудрость
состоит в том, чтобы терпеть, молчать и улыбаться, когда хочется плакать.  Я
спрашиваю: какой смысл в такой мудрости, зачем она? Чтобы, мучаясь, страдая,
удерживать банального бабника? А зачем? Лучи - это я понимаю, это нужно  для
человечества, чтобы воевать и врачевать. А зачем тратить себя на  бабника  -
нет, не понимаю. Чтобы сохранить семью? Какую? Неужели ту,  из  которой  муж
сбегает при первой возможности? Кому нужна  такая  семья?  Или  чтобы  перед
смертью было кому воды подать? Так, знаешь,  как  в  том  анекдоте  -  самое
страшное, что пить не хочется... К тому же,  по  статистике,  женщины  живут
дольше мужчин. Представляешь, терпишь ты изверга ради стакана воды, а  он  и
тут обдуривает - помирает раньше тебя. И стакан воды подаешь ему  ты.  Опять
ты и снова ты. Каково, а?.. Нет, Макс, такая мудрость  не  про  меня.  Я  не
извращенка какая-нибудь и не мазохистка. Так что пусть мудреют другие,  если
им так хочется, а я побуду глупой, бестолковой,  безмозглой,  легкомысленной
идиоткой, - я закончила  длинную  тираду,  которая,  признаться,  меня  саму
изрядно утомила, и примолкла.
   - Ты не идиотка, - ласково произнес Макс и погладил  меня  по  голове,  -
Идиот твой... ну извини... не твой Петренко.  Пошли  его  к  едрене  фене  и
забудь. Он не стоит тебя. Ты же у нас умная, красивая, добрая и ласковая, ты
самая замечательная кузиночка на свете! Просто тебе пока не повезло.
   - Пока!.. Мне за тридцать, Макс, за тридцать!
   - И что? Жизнь прошла - завяли помидоры?
   - ...Да нет, - засмеялась я, - Пока не завяли.
   - Вот видишь! Все уладиться, - он обнял меня за плечи, - У всех  нас  все
уладится.
   Я ему поверила. Легко поверить в то, во что хочется верить.
   - Макс, что ты думаешь делать дальше? - сменила я тему.
   - Я думаю купить гараж.
   - Что? - удивилась я такому повороту.
   В дядином хозяйстве один гараж имелся. И не какая-нибудь там ракушка  или
мыльница, а настоящий -  кирпичный,  утепленный,  с  погребом.  А  в  гараже
простаивал  новенький  "пежо";.  Правда,  дядя  и  на  пушечный  выстрел  не
подпускал племянника ни к гаражу, ни к его содержимому. И сам не подходил  -
боялся. В случае необходимости его безропотно возил на своей "девятке" Фаба.
А кузену волей-неволей приходилось довольствоваться стареньким мотоциклом.
   Но то раньше, а теперь... Зачем  ему  второй  гараж?  Он  что,  решил  их
коллекционировать?
   - Если мне перепадет что-нибудь от дядиного наследства, я  куплю  большой
гараж  с  ямой,  чтобы  там  можно  было  ремонтировать  машины,  и  займусь
автосервисом, - пояснил кузен, заметно оживляясь, -  Один  надежный  человек
обещал мне помочь.
   - Т-ты... с-с-серьезно?
   Нет,  я  дождусь,  что  бедовые  родственнички   доведут-таки   меня   до
клинического заикания.
   Ну, что прикажете делать -  радоваться  или  трусить?  С  одной  стороны,
хорошо, что кузен начал принимать самостоятельные  решения.  Давно  пора!  С
другой  стороны,  первый  блин  всегда  комом.  Может,  Макс  и  подкован  в
автотеории, о чем свидетельствуют кипы журналов, - я  посмотрела  на  них  с
тихой ненавистью, - но на практике -  профан  каких  мало.  У  него  нет  ни
деловой хватки, ни надежной крыши. Он безотказный, и этим будут пользоваться
все кому не лень, а пользоваться никому не лень.  Естественно!  Он  наивный,
скажи ему про крышу - не поверит, подумает, что пошутила. Ексель-моксель! Он
разорится в первый же день! И хорошо, если просто разорится, но может  и  по
рыжему кумполу получить. Вот это и страшно, признаться, мне дорог его  рыжий
кумпол.
   - Де-ти, де-ти! - раздался снизу воинственный клич красноокой  валькирии,
прервавший мои размышления,  -  Дети,  Фабий  Моисеевич  приехал.  Он  хочет
поговорить. Слышите? Ника! Мы ждем вас в гостиной!
   - Доб'гый день, - прокартавил старик, когда мы с Максом вошли в  комнату,
-  Ба,  кого  я  имею  честь  лицез'геть!  Ве'гоника  Васильна,  душа   моя,
наконец-то! Позвольте вашу  `гучку,  -  он  вышел  из-за  стола  и  галантно
склонился к моей руке. Фаба был невысокого роста,  полноват  и  лысоват,  но
карие глаза - все понимающие и все заранее  прощающие,  и  манеры  светского
льва  притягивали  к  нему  женщин,  как   магнит   притягивает   неразумную
металлическую стружку. В силу чего Фаба, органически не  умеющий  отказывать
дамам, был  женат  четвертым  браком  и  имел  в  общей  сложности  шестерых
отпрысков, младшему из которых едва исполнилось четыре года, -  Очень  `гад,
очень... Хоть и  п'гиходится  вст'гечаться  п'ги  печальных,  я  бы  сказал,
т'гагических обстоятельствах. Да, - он опустил гладко выбритый подбородок на
грудь. Из кармана его пиджака, отутюженного  до  блеска,  выглядывал  черный
шелковый платок - знак глубокого траура.
   Мне захотелось поговорить с Фабием Моисеевичем с глазу на глаз: если  кто
и знает про завещание - так это он. И я решила  дождаться  удобного  случая,
чтобы прижать любвеобильного старика к теплой  стеночке  и  ласково-ласково,
осторожно-осторожно, чтобы невзначай не просыпать труху,  вытрясти  из  него
полезную информацию.
   - Елизовета Ка'гловна, вы п'гекгасно выглядите. Этот цвет, голубушка, вам
оп'геделенно к лицу.
   Оп'геделенно.
   - Ах Фаба... Если  бы  ты  знал,  как  мне  трудно,  -  заговорила  тетя,
заламывая руки, на которых позвякивали тонкие золотые браслеты, - У  молодых
короткая память и стальные нервы, а я... а я... -  у  нее  опять  покраснели
глаза. Тетя полезла за платком.
   - Знаю, душечка, - он легко похлопал тету