кно, глянул тоже.
   - Он что, поселился у нас? - осведомился кузен.
   - А тебе что? - спросила я его, - Его уматерила наша Нюся.
   - Слушай, сестренка, не пудри мне мозги. Выкладывай, это у вас серьезно?
   - Макс, ты - олух царя небесного. Может, это и серьезно, да только  не  у
нас.
   Натка с Максом лукаво переглянусь. Ну их. Пойду попрощаюсь с садом.
   Не успела я выйти, как напоролась на Нюсю.
   - Ника, - окликнула она.
   - Да?
   Я вспомнила, что она давно хотела  поговорить  со  мной,  но  все  как-то
недосуг было - то одно, то другое, то третье.
   - Да, Нюсечка, я слушаю тебя.
   - Я хотела сказать, что ухожу, - она не  юлила,  не  уворачивалась  и  не
отводила глаза, как у нее это принято.
   - Не поняла, - растерялась я.
   Я на самом деле не поняла.
   - Мне надо уехать.
   - Куда, Нюся, зачем, почему? - недоумевала я.
   - Я списалась с Богоявленским монастырем, - заявила  старушка,  -  И  они
готовы принять меня. Вот закончится следствие - и в путь,  к  ногам  господа
нашего. Прости меня, девочка, - добавила она тихо, смахивая набежавшую слезу
накрахмаленным передником, - Если что не так. Поверь, вы мне как  родные,  я
буду молиться за вас.
   Силы небесные. Я потрясенно молчала. Да как же это? Ничего не  понимаю  и
не могу представить наше гнездо без нашей Нюси.
   - Нюся...
   - Так надо, поверь мне, девочка. Так надо.
   Я по инерции вышла в сад, потому что до разговора  с  Нюсей  направлялась
именно туда. Посидела под грушей. Нет, так нельзя, она не может бросить нас,
особенно сейчас, когда нет дяди. Заставлю ее объясниться и уговорю остаться.
Соглашусь на любые  условия,  лишь  бы  мама  Нюся  осталась.  Приняв  такое
решение, я немного успокоилась. Сходила к  разрушенной  беседке,  где  мы  с
Наткой прятались от злопамятного вождя краснокожих. Рядом с  беседкой  росло
старое-престарое дерево. Я вспомнила, что в его дупле мы  с  Наткой  хранили
нехитрые детские сокровища - цветные стеклышки, фантики, блестящие  пуговицы
и прочую муру.
   Тогда мы поклялись друг другу, что ни один человек не узнает о  хранилище
наших несметных сокровищ. Если уж я не проболталась,  то  Натка  и  подавно.
Интересно, осталось  ли  там  что-нибудь.  Не  помню.  А  вдруг  там  лежит,
дожидаясь меня, какой-нибудь привет из детства. Я  сунула  руку  в  дупло  и
замерла.
   Разрази меня гром.
   Не даром сердце чувствовало, что история с чашкой сомнительна.
   Вернувшись в дом, я опять столкнулась с  Максом.  Братец  поджидал  меня,
ерзая от нетерпения. Не иначе задумал какую-нибудь пакость. С него станется.
   - Ты неподражаема, сестренка, - сказал он, кривляясь, -  Весь  дом  кишит
твоими женихами, а ты где-то шляешься,  -  кузен  подмигнул  Бэну  и  громко
запел,  -  Сердце  краса-авиц   склон-но   к   изме-ене   и   к   переме-ене
трам-па-па-пай-рам...
   Из кухни выглянула Нюся и пристыдила:
   - Умолкни, бесстыжий.
   - Ага, - Макс расставил ноги и картинно задрал подбородок, - Как я -  так
бесстыжий, как она - он величественно поднял руку с вытянутым в мою  сторону
указательным пальцем, - Так святая. Меня - меня! - здесь не понимают. Ну что
ж, пойду искать по свету, где оскорбленному есть Максу уголок.  Карету  мне,
господа хорошие, карету!
   Дверь за ним захлопнулась.
   - Паяц, - прокомментировала я.
   Дверь приоткрылась и в щелку просунулась пегая борода.
   - Да, я шут, - патетически пропела она, - Я циркач, так что-о же?
   Дверь захлопнулась.
   Тянуть не имело смысла.
   - Нюся... - я пошла на кухню.
   Восхождение на персональную Голгофу было мучительным. Все из-за  Павлика.
Я предупреждала, что он - нелюбимый кузен. С тех пор в этом смысле ничто  не
изменилось.
   Ах, как  я  была  права,  когда  думала,  что  Павлик  -  особый  случай.
Совершенно особый.
   Дело в том, что то дупло нашли не мы с  Наткой.  Мне  его  показала  мама
Нюся.
   - ...это сделала... ты?
   Она не стала отпираться.
   Яд Нюся держала  для  себя.  Сначала  думала  отравиться  с  горя,  когда
муж-пропоица выгнал ее из дома без гроша в кармане. Оказавшись  в  одночасье
на улице, Нюся была вынуждена скитаться по вокзалам, подвалам и отстойникам,
зарабатывая на хлеб черной поденной работой. Рано оставшись круглой сиротой,
работы она не боялась, но ты пойди найди эту работу, если тебе  негде  жить:
негде выспаться, негде помыться и привести себя в порядок! Бутылка кефира  и
батон - максимум, что она могла позволить себе, да и  то  далеко  не  каждый
день. Жила одной  надеждой,  ею  питалась  и  ею  же  укрывалась,  прикорнув
где-нибудь под открытым небом. Если удавалось подзаработать, то  деньги  она
не тратила, а зашивала в блузку. Так прошло лето, и  наступила  осень.  Небо
заволокли тучи, и в белесом тумане, набухшем дождем, растворились и  солнце,
и надежды на чудо, на подарок небес. Скопив немного деньжат  (жалкие  крохи,
которых не хватило бы даже на самое захудалое пальтецо), там же, на вокзале,
она купила у какого-то барыги герметичный  флакон  с  отравой,  но  медлила,
зная, что задумала неискупимый грех. Она загадала, что умрет, когда  выпадет
первый снег и укроет ее белым и чистым саваном. А  пока  отчаянно  мерзла  в
блузке и старой засаленной кофте, которую ей подарила какая-то  сердобольная
бродяжка, такая же несчастная, как она сама. И тут  свершилось  чудо,  а  на
следующий день на город обрушилась стена снега.
   Чудо явилось в  образе  Генриха  Привалова,  который  пожалел  незнакомую
женщину и поверил ей: дал кров, обул, одел, накормил, вылечил от  педикулеза
и  хронического  кашля,  исправно  перечислял  деньги   на   сберкнижку   за
необременительную, даже приятную работу по дому - о, дому! Наконец, и у  нее
появился дом, - и относился с  большим  почтением,  что  поначалу  очень  ее
смущало. "Домоуправительница", - уважительно называл он  Нюсю  и  от  сестер
требовал того же. А потом один за другим появились мы - я,  Павлик,  Макс  и
Грета, и ее жизнь, разбитая вдребезги некогда любимым  человеком,  приобрела
новый смысл. Она стала счастливой. Вот так однажды проснулась, услышала плач
в детской, который издавали  три  луженые  глотки  (ну  хорошо,  четыре),  и
поняла, что безмерно счастлива. Но флакон с отравой она не выбросила. Носила
его на груди, как напоминание, с одной стороны, о  божьей  милости,  которая
неотступно сопровождает человека, и, с другой стороны, о собственном  грехе,
потому что отчаяние - безусловный  грех,  накрывающий  душу  черным  крылом.
Человек, впавший в отчаяние, забывает о боге или не доверяет ему.
   В последнее время дядя, которому Нюся  была  обязана  сначала  жизнью,  а
потом счастьем и перед которым  благоговела,  часто  жаловался  на  Павлика.
Говорил, что не единожды ловил племянника на откровенной лжи.  Говорил,  что
тот тянет из него деньги, нервы и здоровье. А однажды Нюся застала  Павлика,
когда тот рылся в дядином столе. Неприкосновенном столе! Это все  равно  что
переворачивать  камни  на  Олимпе.  Застигнутый  с  поличным,  Павлик  нагло
ухмыльнулся и сунул Нюсе деньги за  молчание.  Деньги,  которые  только  что
выклянчил у дяди! Нюся, конечно,  деньги  не  взяла,  но  промолчала,  боясь
навредить не Павлику, а дяде. В  другой  раз  услышала  обрывок  телефонного
разговора, в котором кузен насмешничал и крыл дядю  сплошь  непарламентскими
выражениями, а потом как ни в  чем  ни  бывало  лебезил  и  заискивал  перед
состоятельным родственником в ожидании  очередной  подачки.  Слышала  она  и
разговор, который проходил на повышенных тонах и в котором Павлик вымогал  у
дяди наследство, со злорадным  удовольствием  втаптывая  в  грязь  остальных
Приваловых.
   Она была удручена, так скажем. А когда любимый  хозяин  умер,  то  совсем
ошалела от горя. Но последней  каплей,  добившей  ее,  стала  отвратительная
сцена, которую кузен устроил после дядиных похорон.
   В исступлении она решила, что  просто  обязана  избавить  от  зловредного
Павлика остальных Приваловых, коль  не  сумела  защитить  горячо  обожаемого
хозяина. "Кто скажет, помер и все, -  не  верь...  не  верь...  не  верь..."
Кажется, я поняла, что она имела в виду. В скоропостижной смерти  дяди  Нюся
обвинила Павлика. Надеюсь, в философическом смысле - что Павлик довел и  все
такое, но не больше того.
   Лично я всегда подозревала, что Павлик способен довести до  ручки  любого
святого. При условии, что ему попадется святой. Не знаю, как насчет  святых,
а Нюся ему попалась. Они оба друг друга нашли.
   Вспоминается, что на мой прямой вопрос "кто",  который  я  задавала  всем
домочадцам подряд, Нюся ответила весьма уклончиво - "спаси и помилуй". Тогда
я засчитала ее ответ как "нет", но можно было, нет, нужно  было  понять  как
покаянное "да". Однако я спросила ее для порядка,  чтобы  другим  не  обидно
было, и не прислушалась к ответу. Прикидывая так и эдак, я совсем не  думала
о Нюсе, я вообще не принимала ее в расчет, поскольку смерть Павлика очевидно
не была ей выгодна (а я, как упертая дура,  считала  что  деньги  -  главный
мотив любого преступления) и поскольку наша Нюся - оазис. Далее - по тексту.
Не хочу цитировать Андрея, не дорос пока, но по  сути  он  прав:  Нюся  была
настоящим оазисом.
   Я поняла. Нюся была предана дяде  до  беспредела,  она  любила  его  всем
сердцем и рикошетом от него любила всех нас. Мы были  для  нее  продолжением
дяди. Но у всякой большой любви есть изнанка, и  иногда  изнанка  становится
больше и сильнее самой огромной и всесильной любви.
   - Вот  ты  и  знаешь,  -  сказала  Нюся,  переставляя  дрожащими  руками,
покрытыми пигментными пятнами, вазочку с вареньем, - Я сразу хотела,  да  не
решилась. Страшно признаться - такой грех на душу взяла. А потом вроде бы не
до того стало. Но ты не думай, я бы не  дала,  чтобы  из-за  меня  пострадал
невиновный, и чашку аккурат на такой случай оставила. Теперь  ты  понимаешь,
почему мне нельзя тут оставаться. Я должна уехать.
   Нюся... Я ничего не успела. Давно хотела отблагодарить  за  то,  что  она
была для меня больше, чем просто Нюсей, за тепло, за сердечность, за заботу,
которую я всегда чувствовала даже на расстоянии в сотни километров.  Хотела,
но думала - успеется. Не успелось...
   Прижаться бы сейчас к теплому брюшку Сем Семыча и послушать  его  хриплую
песенку. Но он бродит неизвестно где. И некому меня, бедную, утешить.
   Зря я бранила Семыча. Он лежал  на  кровати  и,  заметив  меня,  призывно
заурчал. Я прилегла, не раздеваясь, и свернулась калачиком вокруг кота.
   Ексель!.. Я подскочила как ошпаренная. Былинский!.. Хочешь верь -  хочешь
нет, но первая часть предсказания сбылась. Я действительно поняла  и  больше
никогда  не  буду  тянуть,  а  буду  отоваривать  благодарностью  сразу,  не
дожидаясь удобного случая, поскольку таковой может просто не наступить.  Что
ж, один-ноль в пользу Былинского.  Однако  интересно,  банальное  совпадение
или?.. Никаких или. Или придется признать, что в скором времени я покушусь -
страшно сказать! - на закон. И тогда закон может в ответ покуситься на меня.
   Сорок минут тишины  и  полного  покоя  сделали  свое  дело.  Отринув  все
второстепенное и сиюминутное, я приняла нелегкое  решение.  До  сих  пор  не
знаю, правильно ли я поступила. Будем считать, что на  меня,  как  на  Нюсю,
тоже нашел черный морок. Неловко признаваться в совершенном преступлении, но
надо. Значит так: я  скрыла  от  следствия  важную  улику.  Более  того,  на
следующий день я увезла ее с собой в  Москву,  подальше  от  Хмурого.  Пусть
думает на Ванду с Гоутом. И другие тоже пусть думают, от врагов  не  убудет.
Как их ни наказывай - все покажется мало. А Нюся...
   Нюся... Нюся старая, я не допущу, чтобы она  умерла  в  тюремной  камере.
Мало, что ли, горя у нее было?.. Да, это самое меньшее, что я  могу  сделать
для нее.
   Два-ноль. У-у, Былинский!
   Я знаю, Нюся сама себе страшный суд. Она сама себя осудила, сама  вынесла
приговор и безропотно понесет рукоположенное собой наказание. Без амнистии и
досрочного освобождения за примерное  поведение.  Так  что  преступление  не
окажется безнаказанным. А это главное. Разве не так?
   Поворочавшись с боку на бок, я поняла, что не засну.  Набросила  махровый
халат, сунула ноги в сланцы и вышла на крыльцо. Вид глубокого звездного неба
подействовал на меня успокаивающе.  Я  прислонилась  к  перилам  и  замерла,
вглядываясь в непостижимое пространство.
   Как странно все переплелось. Не будь Павлик  Павликом,  Нюся  бы  его  не
тронула. Не тронь Нюся кузена, я бы не вскинулась.  Не  вскинься  я,  Пан  с
Вандой и Гоутом могли... Страшно подумать, что они могли.
   Это что же такое получается - спасибо Павлику?..
   От старой груши, расколотой надвое молнией, отделилась тень.
   - Ни?
   - Ты?..
   - Не спится? - спросил Андрей шепотом. Ночью люди обычно перешептываются,
чтобы их не  подслушали  звезды.  Кому  охота  стоть  объектом  межпланетных
сплетен. Андрей притянул меня за плечи и признался, - Мне тоже. Поговорим?
   Его дыхание касалось моей щеки. Жжется, однако.
   Мы молчали, вслушиваясь в монотонный стрекот цикад. Я судорожно вздохнула
и отмахнулась от назойливого комара. Андрей  перехватил  мою  руку  и  легко
пожал ее. Потом на месте старого кострища мы развели костер, чтобы согреться
и разогнать полчища оголодавших кровососов. Андрей проворно нырнул в кусты и
выкатил оттуда деревянную колоду - для меня, а сам устроился прямо на земле.
Языки пламени жадно облизывали звездное небо.
   Мне понравилось, что он ничего не обещал. А что?.. Может, стоит  рискнуть
еще разок - всего один?
   Костер догорел. Андрей залил угли водой  из  бочки,  и  мы  распрощались,
молча пожав друг другу руки.
 
*** 
 
   Вернувшись в Москву, первым делом я заглянула в почтовый ящик  и  выудила
оттуда кипу пестрых рекламных проспектов. Вторым делом я  позвонила  Ляльке.
Разговаривая с подругой, скинула обувь, переместила себя в  любимую  пижаму,
разобрала принесенную кипу, обнаружив в сердцевине  два  письма,  и  вскрыла
ножом конверты. Так, что тут  у  нас?  Первое  было  от  родителей,  которые
сообщали, что через неделю будут проездом  в  Москве  по  пути  из  Токио  в
Озерск. Понятно. Второе было... Я выронила телефонную трубку.
   - Алло, алло! Ты где? Что случилось? - надрывалась с  пола  трубка,  -  Я
спрашиваю, что случилось?
   "Дорогая Ни, - писал дядя, - Я долго думал и наконец  решился  довериться
почте, потому что здесь, у нас, творится невообразимое. Объясню при встрече.
Высылаю тебе свое  волеизъявление,  береги  его  (не  ешь  на  нем  пончики,
дорогая, оно еще  пригодится,  надеюсь,  однако,  что  не  скоро)  и  спрячь
понадежней.
   Понадежней, поняла? Жду тебя в гости недельки на две,  а  то  и  на  три.
Сходим по грибы, заодно помиримся.
   Как считаешь? Ну все, привет. Твой любящий дядя."
   Подняв телефонную трубку, я грохнула ее на рычаг. Дрожащей рукой отложила
в сторону первый лист и начала  читать  второй,  проигнорировав  поднявшуюся
телефонную истерику.
   "Я, Привалов Генрих Карлович, находясь в здравой памяти..."
   Это не было завещание в традиционном смысле  слова.  Это  был  его  наказ
персонально для меня. В принципе, я не ошиблась в своих рассуждениях о  том,
какое завещание мог бы написать мой дядюшка, дай ему  полную  волю.  Хоть  в
этом я не ошиблась. А то в связи с  озерской  историей  совсем  начала  было
сомневаться  в  своих  выдающихся  умственных  способностях.  Ан  нет,  все,
кажется, при мне.
   Сначала дядя привел полный перечень наследственного имущества с пометками
где что находится и почем куплено. Ниже он указал  кому  что  причитается  и
действительно огородил каждый  пункт  забором  невыполнимых  условий.  Грете
предписывалось выйти замуж за любого совершеннолетнего  мужчину,  с  которым
она познакомиться до оглашения завещания, Максу -  заняться  делом,  тете  -
"покончить с духами и прочими паровыделяющими объектами" (интересно все  же:
можно  ли  считать  Былинского  паровыделяющим  объектом?),  Павлику  -   не
опротестовывать завещание, поскольку бесполезно -  каждая  закорючка  в  нем
проверена и одобрена юристом, тете Поле - переписать  свою  часть  озерского
дома на Макса,  а  мамуле  -  вернуться  и  осесть  на  родине.  Только  два
наследника - Нюся и Фаба - получали свое без всяких на то условий.
   Для меня дядя придумал целых три условия (хорошо,  что  не  сто  тридцать
три).
   Во-первых, я должна опекать родственников и следить "подозрительным оком"
за  неукоснительным  соблюдением   вышеперечисленных   условий.   В   случае
невыполнения  дядиной  воли,  доля  ренегата  переходила   в   доверительное
управлениие на благо семьи. Управлять поручалось мне.  Во-вторых,  права  на
дядино литературное наследие и "связанные с ними  обязанности"  должны  были
тоже перейти  ко  мне.  Нет  чтобы  права  передать  мне,  а  обязанности  -
кому-нибудь другому. Против такого варианта я бы возражать не стала, но меня
никто, как всегда, не спросил. Дальше -  вырученные  от  посмертных  изданий
деньги  я  должна  буду  распределять  между  родственниками,  "опираясь  на
жизненные обстоятельства и советы моего преданного друга, помощника и просто
мудрого человека". Ага,  это  он  о  Фабе.  И  в-последних,  чтобы  получить
конкретно Дали в свое безраздельное пользование, я должна написать  книгу  о
любви, "какую я сам никогда бы не написал".
   Ну дядя, ну удружил!
   Я не могла опомниться. Долгое время сидела,  тупо  глядя  в  стену.  Обои
поблекли, надо бы сделать ремонт... - без конца вертелось в голове. Потом  я
заварила зеленый чай и продолжила чтение.
   "Это моя последняя воля. Зная твою принципиальность, я совершенно уверен,
что ты выполнишь ее,  поэтому  в  завещании,  заверенном  нотариусом,  будет
фигурировать только твое имя", - писал дядюшка Генрих.
   Так вот, что он имел в виду, когда сказал, что все оставит мне,  но  и  о
других родственниках не забудет.
   Длинное письмо заканчивалось такими словами: "Выгляни из кухни в  окно  и
очень тебя прошу - будь счастлива". Я сорвалась с места и помчалась к  окну.
Двор  как  двор  -  пустующие  детские  качели,  лужи  после  дождя,   торец
двухэтажного здания с грязными стеклами и вывеска со стрелкой, показывающая,
куда поворачивать. На ней большими буквами  было  написано  -  "нотариальная
контора".
   Прости, дядя Генрих, как я простила те...
   Ну Былинский! Ну свинтус! Четыре-ноль в твою пользу.
 
*** 
 
   - Все было совсем не так, - сказал Андрей, перевернув последнюю страницу.
Он оккупировал мой девичий диванчик и под шумок приватизировал  единственную
подушку. Сем Семыч, свернувшись уютным клубком, лежал у  него  под  боком  и
сладко причмокивал во сне, это он мамку вспомнил.
   А этот - узурпатор чистой воды, как я и предполагала.
   - Нет так! - возмутилась я.
   - Нет не так.
   - Так!
   - Нет.
   - Ну хорошо, а что по-твоему не так? - смирилась я.
   - Например, - улыбнулся Андрей, - Я не  такой  красавец,  каким  ты  меня
расписала. Просто ты сразу влюбилась, признайся, Ни, что влюбилась!
   Во блин. С его повышенной доставучестью надо  что-то  делать.  И  с  моей
покладистостью тоже, причем незамедлительно.
   - Ну если только это... то я, пожалуй, готова подумать... и  пересмотреть
некоторые эпизоды... убрав из них героя второго плана, который ни на что  не
влияет, а только запутывает сюжет.
   - Я тебе исключу! И что значит герой второго плана? Имей в виду, дорогая,
что ты попалась. Со вчерашнего дня я для тебя просто герой, без  всяких  там
посторонних планов. Можешь не слушать меня, но тогда  как  быть  с  Генрихом
Карловичем? - лукаво улыбнулся супостат.
   - Как это?
   - А так это. Твой дядя часто рассказывал о тебе: Ни у  нас  такая  да  Ни
эдакая, это Ни любит, а этого не  переносит.  Сватал  нас  -  я  так  понял.
Сначала, признаюсь, посмеивался, не принимал всерьез, но там, в саду,  когда
ты  заявила  про  шабаш,  вдруг  понял,  что  Генрих  Кар