гаю  ту, что обрела себя во внутреннем дворике своего дома, ведь
и  кедр  набирается  сил, вырастая  из семени,  и  расцветает, не переступив
границ ствола. Не ту, что рада весне, берегу я, --  ту, что послушна цветку,
который и есть весна. Не ту, что любит любить, -- ту, которая полюбила.
     Я  перечеркиваю тающую в вечернем сумраке и начинаю  творить ее заново.
Вместо ограды ставлю  с ней рядом чайник, жаровню, блестящий поднос из меди,
чтобы мало-помалу безликие вещи  стали  близкими, стали домом  и радостью, в
которой нет ничего  нездешнего. Дом откроет для  нее Бога. Заплачет ребенок,
прося грудь, шерсть  попросится в руки, и угли очага потребуют:  раздуй нас.
Так ее приручили, и она готова  служить. Ведь я сберегаю аромат для вечности
и  леплю  вокруг   него  сосуд.  Я  --  каждодневность,   благодаря  которой
округляется плод. И если я принуждаю женщину позабыть о себе, то только ради
того,  чтобы  вернуть  потом  Господу не рассеянный  ветром слабый вздох, но
усердие, нежность и муки, принадлежащие ей одной...
     ...Долго искал я, в чем суть покоя. Суть его в новорожденных младенцах,
в  собранной жатве, семейном очаге. Суть его в  вечности,  куда возвращается
завершенное. Покоем веет от наполненных закромов, уснувших овец,  сложенного
белья, от добросовестно сделанного дела, ставшего подарком Господу.
     И  я  понял:  человек  -- та  же крепость. Вот он ломает  стены, мечтая
вырваться  на  свободу,  но  звезды смотрят на беспомощные руины. Что  обрел
разрушитель,  кроме  тоски  --  обитательницы  развалин?  Так пусть  смыслом
человеческой  жизни  станет сухая лоза, которую  нужно сжечь, овцы,  которых
нужно остричь. Смысл  жизни похож на  новый  колодец,  он углубляется каждый
день. Взгляд, перебегающий с одного на другое,  теряет из вида Господа. И не
та, что  изменяла, откликаясь  на  посулы  ночи, -- о  Боге ведает  та,  что
смиренно копила себя, не видя ничего, кроме прялки.
     Крепость моя, я построю тебя в человеческом сердце.
     Да, на все  есть время --  время выбирать, что  будешь сеять, но  после
того, как сделал выбор, приходит время растить урожай и радоваться ему. Есть
время  для  творчества,  а потом для творения. Огненные молнии вспарывают на
небе запруды, а потом наступает время для водоемов, собравших небесные воды.
Есть время и  для завоеваний, и для спокойствия царств... Но я служу Господу
и поэтому предпочитаю вечность.
     Ненавижу перемены. Обрекаю на смерть того,  кто  в  ночи бросает  ветру
пророчества.  Он  -- дерево,  которого коснулось  пламенеющее небесное семя,
дерево  ломается, трещит,  и  от леса  остается  горстка  пепла Меня  пугает
вмешательство Бога. Неизменному подобает пребывать  в вечном. Да, есть время
для зачинания нового, но за ним наступает благодатное время традиций.
     Наше дело растить, мирить,  сглаживать. Я латаю земные  трещины и прячу
от  людских  глаз  кипящую  лаву  вулканов.  Я  --  лужайка  над  пропастью.
Хранилище, где дозревает плод. Паром, что принял из рук  Господа поколение и
переправляет  его на  другой берег. Из  моих рук  Господь получит  его точно
таким же, каким вручил, -- может быть, чуть более зрелым,  мудрым и искусным
в чеканке  серебряных кувшинов, -- но суть моего народа пребудет неизменной.
Я  укрыл мой народ  своей любовью  оберегая  потомственных мастеров,  что из
поколения в поколение трудятся, совершенствуя форму корабля и щита. Оберегая
сказителя, поющего  на  свой  лад безымянную песню --  наследство  праотцев,
ошибаясь и обогащая ее даром  своей души. Оберегая беременных и кормящих,  я
люблю  умножающиеся стада и времена года,  которые непременно  возвращаются.
Прежде  всего я  -- житель.  И я спасу  тебя, моя  крепость, цитадель  моя и
обитель, от посягательств бесплодного песка. Я развешу звонкие рога по твоим
стенам. Трубя, они предупредят нас о варварах.

III

     Великая истина открылась  мне. Я узнал: люди живут. А смысл их  жизни в
их доме.  Дорога, ячменное  поле, склон  холма  разговаривают  по-разному  с
чужаком и с тем, кто здесь родился. Привычный взгляд не  дивится выхваченным
частностям, он и не видит ничего, родная картина давно легла ему  на сердце.
В  разных  мирах живут не ведающие о царстве Божием и ведающие о нем. Неверы
смеются  над  нами,  предпочитая воздушным  замкам  реальные,  осязаемые. Но
радует только  неосязаемое. И если кому-то хочется  завладеть  лишним стадом
овец, то хочется из тщеславия. А утехи тщеславия нельзя потрогать.
     Вот почему не находят сути  моего царства те, кто  перебирает то, что в
нем есть.  "У тебя есть овцы,  козы, ячмень, --  перечисляют они, -- жилища,
горы  и  что еще кроме этого?" Кроме  этого  нет  ничего  у  них  самих, они
чувствуют  себя несчастными,  им холодно.  И я понял:  они  --  прозекторы в
мертвецкой. "Посмотрите, вот она,  жизнь, -- говорят они, -- кости, мускулы,
внутренности,  кровь  -- и ничего больше". Жизнью  светились глаза, но света
нет в  мертвом прахе. И царство мое --  вовсе не овцы, не поля, не дома и не
горы, оно -- то, что объединяет  их, превращая в единое  целое.  Оно то, что
питает во мне любовь. Те, кто любят его, как я, счастливы, как я, и мы живем
с ними в одном доме.
     Дом  противостоит  пространству,  традиции  противостоят  бегу времени.
Нехорошо, если быстротечное  время истирает  нас в  пыль и пускает по ветру,
лучше, если оно  нас  совершенствует. Время  тоже  нужно  обжить.  Вот  я  и
перехожу  от  праздника к празднику, от годовщины к  годовщине,  от жатвы  к
жатве, как в детстве переходил из зала совета в диванную, следуя по анфиладе
покоев в замке моего  отца. Каждая комната его замке имела  свое назначение,
каждый шаг в нем был осмыслен.
     Законы  служат стенами моей  крепости, они  определяют устройство моего
царства.  Безрассудный пришел ко мне  и стал просить:  "Освободи  нас  от уз
своих запретов, и мы станем  великими". Но я знал:  вместе  со  скрепами они
потеряют ощущение  целостности царства и перестанут  его  любить;  ничего не
любя больше, они потеряют самих себя, -- и решил обогатить их любовью, пусть
даже  вопреки  их  желанию. А  они,  затосковав  по свежему  ветру, пожелали
разрушить замок моего отца, где каждый шаг был исполнен смысла.
     Велик был  замок  моего  отца,  одно  крыло  его занимали  женщины,  во
внутреннем дворике бормотал родник. (Я повелеваю: пусть в каждом доме бьется
подобие  сердца, к нему можно приблизиться, отойти, покинуть и возвратиться.
Без  сердца нет  дома.  Небытие  не означает, что живешь на  свободе.) Возле
замка  были хлевы,  были амбары.  Случалось, закрома пустовали. Случалось, в
хлеве не было  скота. Но никогда отец не позволял сделать амбар хлевом, хлев
--  амбаром.  "Амбар  должен оставаться амбаром,  -- говорил  отец, -- ты не
дома,  если  не  знаешь, куда попал. Что  мне  за дело  до  выгод и невыгод?
Человек не скот на откорме, любовь для него важнее  пользы.  Но  как  любить
дом, если в нем хаос, если, идя по нему, не знаешь, куда придешь?"
     Был в замке зал, где принимали важные посольства. Солнце  заглядывало в
него  лишь  в те  дни, когда пустыня пылила под  копытами  всадников и ветер
надувал  знамена  на горизонте, как  паруса.  Но  он пустовал,  если  к  нам
приезжали мелкие  князьки. Был  другой зал, где вершилось правосудие,  и еще
один,  куда приносили усопших.  И  была в  замке пустая комната,  назначения
которой не  знал никто. Возможно, оно и было  в  том,  чтобы  сохранять вкус
тайны, напоминая, что все познать невозможно.
     Рабы с подносами, с кувшинами пробегали по коридорам, отодвигали плечом
тяжелые  завесы,  поднимались  вверх,   открывали  двери,  спускались  вниз,
говорили громко и, приближаясь к роднику,  -- тише, и становились  пугливыми
тенями, оказавшись возле женской половины, потому что один, пусть нечаянный,
шаг  в ту сторону грозил им  смертью. А женщины замка? Молчаливые, надменные
или боязливые, смотря по тому, кем они в нем были.
     Я  слышу  голос   безрассудного:  "Сколько  даром  потерянного   места,
неиспользованных  богатств, неудобства,  и  все  из-за  нерадения!  Разрушим
бесполезные  стены, уничтожим лишние лестницы, они так мешают ходить,  пусть
люди почувствуют себя свободными". И отвечаю ему:
     "Нет, они почувствуют себя овцами  на юру и собьются в стадо,  им будет
плохо, и  с тоски  они напридумывают  глупых игр.  В  них  будут правила,  и
жестокие, но не будет величия. Замок рождает стихи. Но какой поэзии ждать от
пошлого аккомпанемента игральных костей?  Поначалу люди будут жить призраком
замка, читая о нем стихи, но со  временем исчезнет  и призрак,  стихи станут
чужими, непонятными... Что тогда будет им в радость?"
     Что порадует людей, затерявшихся в мелькании недель, в слепых годах без
праздников? Людей, позабывших благородную иерархию, ненавидящих успех соседа
и желающих  одного,  чтобы  все  вокруг  были одинаково несчастны?  Люди эти
создали смрадное болото, так откуда придет к ним радость?
     А я? Я восстанавливаю  силовые линии. Строю плотины в горах,  удерживаю
воды.  Я  --  воплощенная  несправедливость  и  стою  на  пути  естественных
склонностей. Я восстанавливаю иерархию там, где люди стали похожи, как капли
воды,  и растеклись болотом. Я  сгибаю  полосу  в лук.  Но  несправедливость
сегодня окажется  справедливостью  завтра.  Я  торю  дороги  там,  где о них
постарались забыть и назвали спячку счастьем.  Что мне  до  стоячих  вод  их
справедливости?    Я   тружусь   ради    человека,   созданного   прекрасной
несправедливостью. Так облагораживаю я свое царство.
     Логика  доброжелателей  мне  знакома. Они  в  восхищении  от  человека,
который был создан моим отцом. "Можно ли  притеснять подобное совершенство?"
-- твердят они.  И  во имя того,  кто  был  создан столькими  притеснениями,
уничтожают  притеснения.  Пока  сердце  помнит  запреты,  человек  жив.   Но
мало-помалу они забываются. И тот, кого хотели спасти, погибает.
     Поэтому  я  ненавижу  издевку  -- достояние бездельника.  Кто,  как  не
бездельник,  говорит: "Были у вас  и  другие обычаи. Почему не  переменить и
эти?" И еще слова бездельника: "Кто неволит вас держать  хлеб в амбаре, овец
в хлеву? Можно ведь и наоборот..." Он меняет местами слова, он не знает, что
слова это не все, что существует на свете. Ему не понять, что человек живет,
а чтобы жить, ему нужен  дом. Заслушавшись бездельников, люди теряют из виду
дом  и разрушают его. Так расточают они  самое драгоценное из своих сокровищ
-- смысл существующего. В праздник гордятся тем, что свободны от обычая, что
презрели традиции, что чужое им дороже своего. Святотатство радует  их, пока
остается святотатством. Люди попирают то, что пока  еще весомо и ощутимо для
них. Живут,  пока дышит их враг. Тень  закона еще так крепко  держит их, что
они способны ею возмущаться. Но вот и тень исчезла. Радоваться нечему, забыт
даже вкус победы.  Наступило царство  скуки. Вместо замка  они  на  рыночной
площади, исчерпав удовольствие хвастливо  и высокомерно попирать былое,  они
не знают, что им делать  на этой ярмарке. И  тогда просыпаются смутные мечты
об  огромном  доме  с  тысячью  окон,  с  завесами,  падающими  на  плечи, с
прохладными двориками. Мечты о потайной комнатке, которая придает вкус тайны
всему жилищу... Сами того не подозревая, они тоскуют о замке моего отца, где
каждый шаг был осмыслен, -- замке, который они успели позабыть.
     Я знаю, что  будет,  и своим  произволом  мешаю обнищанию сущего,  и не
желаю   слушать  твердящих  мне   о  благодати   естественных   склонностей.
Естественные  склонности питают  лужи  ледниковой  водой, истирают  скалы  в
песок,  разбивают бегущую к  морю  реку  на  сотни  разбредающихся ручейков.
Естественные  склонности  ведут к разделению власти и уравниванию  людей. Но
веду  я,  и  я  выбираю. Перед  моими глазами кедр, торжествующий  над бегом
времени. Время должно было обратить  его  в  прах, но  вопреки силе,  гнущей
ствол к земле, год от года раздвигается гордый храм его кроны. Я -- жизнь, я
упорядочиваю. Я творю ледники вопреки интересам луж. И пусть лягушки квакают
о несправедливости. Я готовлю человека к тому, чтобы он жил.
     Не мне  обращать внимание  на  глупого болтуна, упрекающего кедр за то,
что он не  пальма, и  пальму за то,  что  она не  кедр:  книжное  несварение
тяготеет  к  хаосу.  Для  закоснелости,  позабывшей  о  жизни,  болтун прав:
отвлеченно и кедр, и пальма одно и то же и одинаково  превратятся в прах. Но
жизнь не  терпит смешения и борется с естественными склонностями.  Из  праха
она созидает кедр.
     Истинность моих  законов  --  в человеке,  который  порожден  ими. Я не
считаю, что смысл вот в этом  обычае, законе, наречии  моего царства. Я знаю
другое:  складывая камни,  творишь  тишину,  но ничего  о  ней  не  узнаешь,
разглядывая  камни. Знаю, что живит любовь, а бинты и мази только подспорье.
Знаю, что ничего не узнает о  жизни тот, кто рассечет труп и ощупает печень,
сердце, кости. Сами по себе что они  значат? Что значат чернила  и бумага  в
книге? Значима мудрость книги, но она вне вещности,
     Я отвергаю споры, в них ничего не рождается.  Язык моего народа, я хочу
сберечь и сохранить тебя. Помню нечестивца, который пришел к моему отцу:
     --  Ты  приказал  молиться  по четкам из тринадцати бусин. Но  что есть
число   тринадцать?  Благодать   останется  благодатью,   хотя  число  бусин
переменится...
     И  он стал  приводить  тончайшие  доводы  в  пользу четок из двенадцати
бусин. Я был мал, а детство податливо на слова. Я смотрел на отца, я боялся,
что ответ его не затмит блеска этих доводов.
     --  Так  объясни мне,  --  продолжал  гость,  --  чем так  дороги  тебе
тринадцать бусин?
     -- Дороги платой, за  них заплачено не одной головой,  -- ответил отец.
Бог помог нечестивцу, он уверовал.

IV


     Дом для людей!  Рассудку  ли  тебя строить?  И  способен  ли кто-нибудь
выстроить тебя как цепочку логических заключений? Ты -- реальность, но ты --
нереальность тоже.  Ты есть, и тебя  нет. Сущность  твоя -- разнородность, и
для того, чтобы ты появился,  нужно  тебя сотворить. Тот, кто, желая  понять
сущность  дома,  разбирает  его, видит  кирпичи, черепицу, но не находит  ни
тишины,  ни уюта, ни прохлады, которым служили кирпичные стены и  черепичная
крыша. Кирпичи, черепица -- чему способны они научить, если распался замысел
зодчего,  который объединил  их  воедино? Камень  нуждается  в сердце и душе
человека.
     Логика привела нас к кирпичу,  к черепице,  но ничего не сказала  ни  о
душе,  ни  о сердце, которые соединили  их  и преобразили в  тишину, Душа  и
сердце вне  логики.  Они  не подчиняются математическим законам.  Вот почему
необходим я и мой  произвол. Я  -- зодчий. Душа и сердце. Я прихожу и берусь
за окружающий меня  материал. Все вокруг -- глина,  и  я  начинаю трудиться,
подчиняя ее творческому замыслу, рожденному во мне Господом, а не логикой. Я
творю свое царство, одержимый духом, который воплотится в нем, творю так же,
как пишутся стихи, не давая никому отчета, почему переставил запятую, почему
заменил слово, -- дух, открывшийся сердцу, ищет сказаться и ведет.
     Я  -- правитель.  Я предписываю законы,  учреждаю  празднества,  требую
жертв. Отары овец  и коз, дома и горные кряжи я превращаю в царство, похожее
на замок моего отца, где каждый шаг был осмыслен.
     Как  распорядились  бы  они  без  меня доставшейся  им  кучей  кирпича?
Перетащили бы справа налево, чтобы  вовсе забыть о порядке? Но я взял в свои
руки бразды  правления, я осуществил  выбор.  Выбрал за  всех, и все  теперь
могут молиться в тишине и  прохладе, сотворенных  мной из бессмысленной кучи
кирпичей. Кирпичей, которые я подчинил замыслу, рожденному моим сердцем.
     Я веду. Я --  вождь. Я  -- мастер. Я  отвечаю за созидание. И зову всех
других  себе  на  помощь.  Потому что я  понял:  вождь не  тот, кто способен
хранить  ведомых;  вождь  -- тот, кто с  помощью ведомых способен  сохранить
себя. Я, и только я, -- творец картины, собравшей воедино  отары и дома, коз
и  горные  кряжи,  -- картины,  в которую мой народ  влюбился, словно в юную
богиню,  раскрывшую ему  на заре объятия, -- картины,  которой никто  еще  и
никогда  не  видел.  Моему  народу полюбилось царство, созданное  произволом
моего творчества. Он полюбил его,  а  значит, полюбил  и меня  -- зодчего. В
статуе любят  не  глину,  не бронзу, не мрамор, -- душу  ваятеля. Теперь мне
хочется,  чтобы народ  чтил мое царство. Но  чтить его он будет только после
того, как напитает кровью  собственного  сердца. Принесет  ему жертвы. Новое
царство  потребует от  людей их  плоти  и крови,  чтобы  стать выражением их
самих.  И  когда  так   будет,   люди   не  смогут  жить  вне   Божественной
упорядоченности,   явленной  им  как  веление  сердца   зодчего.  Вечера  их
наполнятся усердием. И отец, как только у  сына откроются глаза, будет учить
малыша различать  облик  царства, который  не так-то легко  разглядеть среди
дробности мира.
     И если я сумею сделать мое царство таким высоким, что и звезды найдут в
нем свое место, то народ мой, встречая ночь на пороге, поднимет глаза к небу
и возблагодарит Господа за то, что  Он мудро ведет Свои корабли. И  если мое
царство окажется столь  протяженным,  что его  хватит  на  всю  человеческую
жизнь,  то  народ  мой  будет идти  от  праздника  к  празднику,  словно  от
преддверия  к преддверию,  зная,  что  будет за  дверями, и  различая  среди
дробности мира лик Господа.
     Царство мое!  Я строил тебя, как корабль. Крепил, оснащал,  и теперь ты
плывешь в потоке времени, который стал тебе попутным  ветром. Корабль людей,
без него им не добраться до  вечности! Но я  вижу, сколько опасностей грозит
моему кораблю. Вокруг бушует беспокойное море неведомого. Мне предлагают все
новые  и новые  курсы.  Любой  путь  возможен,  потому что  всегда  возможно
разобрать построенный храм и сложить новый. Он не будет  лживей старого и не
будет истинней, не  будет грешней  и не будет  праведней.  Камни  не помнят,
какой была тишина, поэтому никого не коснется чувство утраты...
     Вот почему я  забочусь о  мидель-шпангоутах моего корабля.  Они  должны
послужить не  одному поколению. Никогда не украсить храм, если  что  ни  год
возводить новый фундамент.

V

     Да,  я  забочусь о  мидель-шпангоутах  и хочу,  чтобы  мой народ всегда
помнил о них.  Мой корабль хрупок, он -- творение человеческих рук. А вокруг
слепые стихии, могучие и неведомые. Слишком много покоя окажется у того, кто
будет искать его посреди бушующего моря.
     Вечным кажется людям доставшееся им царство. Очевидность всегда кажется
незыблемой. Обжившись на корабле, люди  не замечают моря. Оно для них  рама,
что  обрамляет  их  корабль. Такова особенность человеческого рассудка.  Ему
свойственно верить, что море создано для корабля. Но рассудок не прав.
     Одному ваятелю видится в камне женское лицо, другому -- мужское. Каждый
видит свое. Ты  убедишься в этом, разглядывая созвездия: вот  одно из них --
лебедь. Но  кто-то скажет тебе:  эти звезды  напоминают  спящую женщину. Да,
напоминают, но мы увидели  ее  слишком  поздно. Нам не избавиться от лебедя.
Лебедь -- игра фантазии, но он поймал нас и крепко держит. Однако если вдруг
забыть, что лебедь лишь прихоть воображения, и счесть, что он  существует на
самом деле,  мы  перестанем  оберегать  его. И я понял, чем  опасен для меня
безрассудный, чем -- фокусник.  Им ничего не стоит сотворить множество новых
картинок. Главное для них -- ловкость собственных рук. Стоит понаблюдать  за
их  жонглерством, и  мое  царство  вскоре тоже  покажется  пустой  игрой.  Я
приказываю  схватить и  четвертовать фокусника. Не потому, что мои законники
доказали, что картинки его лживы. Нет, не лживы. Но истины в них тоже нет. Я
не  хочу,  чтобы  фокусник  думал,  будто  он  умнее  и   справедливее  моих
законников. Неправота е