одели своего  Господа. Они
сами --  одеяние  Господа.  И  чудом  их  рук  льняная  нить преобразилась в
молитву.
     Ты -- путь, кладь, повозка, ты жив только тем, что преображаешь. Дерево
преображает землю в ветви. Пчела -- цветы в мед. Твои  труды -- черную землю
в золотое зарево зерен.
     Мне важно, чтобы  твой Бог стал для тебя  явственней хлеба, который  ты
кладешь себе в рот, чтобы, чувствуя Его рядом, ты томился желанием слиться с
ним целиком, чтобы брак ваш был браком по любви.
     Но ты все  порушил, разметал, растратил, ты забыл, что значит сотворить
праздник, и решил, что сделался  богаче, день за  днем истребляя  готовое. И
случилось это,  потому  что  ты  не  понял,  что  же  такое  время. Набежали
историки, логики, критики. Они ощупали, перетрогали вещи, предметы, факты и,
не  умея  видеть сквозь  них,  посоветовали  тебе  наслаждаться  ими.  И  ты
отказался  от  поста, без  которого нет  праздничного  пиршества.  Отказался
пожертвовать  частью зерна, но только жертва, сожженная в  день празднества,
окружает его сияющим ореолом.
     Ты  погряз в выгадывании по мелочи и  не  догадываешься, что миг  может
вместить в себя целую жизнь.

CXCI

     И вот  я стал размышлять  о согласии принять смерть. Логики,  историки,
критики отдали первенство материалу, из которого будет строиться часовня (ты
поверил, хотя красивый серебряный кувшин больше скажет  уму и сердцу, чем из
чистого золота  некрасивый). Не ведая, что  утолит тебя, ты вообразил, будто
счастье в обладании, и теперь изнемогаешь, стаскивая в кучу камни, что могли
бы стать  прекрасной часовней и  одарить тебя  счастьем.  Ибо  достаточно  и
одного-единственного камня, чтобы согреть душу и сердце, но  на камне должен
быть лик твоего божества.
     Ты похож на человека, что,  не умея играть  в шахматы, копит золотые  и
слоновой  кости  фигурки,  смотрит  на  них  и  скучает,  зато  другой, кому
божественные правила открыли тонкость игры, наслаждается ее блеском,  двигая
грубые  чурочки. Пристрастие к счету не позволяет тебе оторваться от  вещей,
ты не видишь  картины, которая  из них  составлена и  значима прежде  всего.
Потому  ты и привязан к  жизни  как к накапливаемой толще  дней, а будь твой
храм строен и чист линиями, неужели ты сокрушался бы,  что на него пошло так
мало камней?
     Не  стремись  удивить  меня  количеством,  не  говори,  сколько  камней
потрачено  на твой дом, сколько  пастбищ  и  голов  скота в твоем  поместье,
сколько драгоценностей у твоей  жены, сколько у  тебя  любовниц.  Сколько --
меня  не  интересует.  Я хочу  знать,  какой ты  выстроил  дом,  усердны  ли
работники твоего поместья и радостен ли их ужин после дневных трудов. Я хочу
знать,  какую  любовь ты  пестуешь и на  что, более долговечное, чем ты сам,
тратишь  свою жизнь. Я хочу, чтобы ты сбылся.  Хочу  судить  о тебе по делам
твоих рук,  а не  по ненужной делу  вещности, которая так  возвышает  тебя в
собственных глазах.
     Заговорив  о  смерти,  ты  вспомнил  об  инстинкте  самосохранения.  Мы
инстинктивно  страшимся  смерти,  и  ты  неоднократно  наблюдал,  как  любое
животное  стремится  выжить во  что  бы то ни стало. "Стремление  выжить, --
твердишь  ты  мне, -- берет  верх  над  любым  другим стремлением. Дар жизни
бесценен,  и мы спасем  его  любыми  средствами".  Если  так,  то  для  тебя
естественно  стать  героем,  защищая  свою жизнь. Ты  будешь мужественным  в
осаде, завоевании, грабеже. Тебе вскружит голову хмель силы в тот миг, когда
поставят на кон твою жизнь.  Но ты никогда не согласишься умереть незаметно,
безмолвно, унеся с собой тайну, полученную как дар.
     Однако посмотри, отец бросился в морскую бездну, потому что в ней тонет
его сын, личико  его  мелькает  время  от  времени  на поверхности, бледное,
словно луна в  просвете облаков.  Я спрошу тебя: "Что же, над этим человеком
инстинкт самосохранения не властен?"
     -- Властен, -- ответишь  ты. -- Но инстинкт -- вещь  сложная. Действует
он и в отце, и в сыне. И  в военном отряде,  который посылают  на смерть. Но
отец привязан к сыну...
     Ответ твой путан, изобилен словами. Но вот что скажу тебе я:
     --  Конечно, инстинкт самосохранения  существует.  Но он  только  часть
инстинкта более могущественного. Главное в нас -- инстинктивное желание жить
вечно. Тот, кто живет телесной жизнью, печется о теле. Тот,  кто жив любовью
к  ребенку,  печется  о  ребенке,  продлевая им  свою  жизнь. Тот, кто живет
любовью к  Богу, ищет  вечности, поднимаясь к Нему. Жаждешь ты не неведомого
--  жаждешь  обрести  то,  что значимей, прочнее и долговечнее тебя,  и  для
каждого самым значимым становится что-то свое. Каждый любит  что-то  свое  и
по-своему. И я  могу обменять твою  жизнь  на то,  что для  тебя  любимей  и
значимей, ни в чем тебя не обездолив.

CXCII

     Ибо что ты  знаешь о счастье, полагая, будто дерево  живет ради  самого
себя  -- дерева в плотном  кольце коры?  Нет, дерево  --  источник  крылатых
семян, от поколения к  поколению оно преображается и  становится  все краше.
Оно двигается, но  не  так, как  ты, -- как пожар по воле ветра. Ты  сажаешь
кедр  на вершине горы,  и вот твой кедровый лес  век за веком разбредается в
разные стороны.
     Чем считает себя дерево?  Корнями,  стволом, листвой. Ему кажется, ради
себя ветвит оно свои корни,  но оно -- путь  и повозка. С  его помощью земля
приникает к солнечному меду, пускает почки, раскрывает цветы, растит семена,
а семя переносит жизнь, словно огонь, незримый до поры до времени.
     Если  я засеваю  ветер,  я  пускаю  по  земле  пожар.  Но  ты  медленно
переводишь взгляд. Видишь неподвижную листву, мощь  крепких веток,  и дерево
кажется   тебе  оседлым,  живущим  самим  собой,  созревающим  внутри  себя.
Близорукий  скудоумец, ты видишь все  наоборот. Отойди  на несколько шагов и
прибавь  скорости маятнику  дней, ты  увидишь, как семечко вспыхивает языком
пламени,  от него  загорается другое,  и бежит огонь,  высвобождая из шелухи
будущий лес,  ибо  лес в тишине пламенеет. Ты уже не видишь дерева -- этого,
того.  Ты  понимаешь,  что  корни  не  служат  ни  тому, ни этому, а  только
пожирающему  и созидающему огню,  понимаешь, что густая сень листвы, одевшая
твою  гору,  --  сама  земля, оплодотворенная  солнцем. И селятся  зайцы  на
лужайках, и гнездятся птицы  на  ветках.  И  ты уже не  знаешь, кому из  них
служат корни. Они -- ступенька и переход. Почему же ты считаешь дерево  тем,
чем  не считаешь листву? Ты  никогда  не скажешь:  "Семя  живет  собой.  Оно
завершено.   Стебель  живет  собой.  Он  завершен.   Цветок,  в  который  он
преображается, живет собой, он завершен. Семечко,  которое он выносил, живет
собой, оно завершено". И еще раз ты повторишь все то же о новой поросли, что
упрямо  пробивается сквозь камни. На чем ты остановишься? Где завершение?  Я
вижу только, как земля тянется и тянется к солнцу.
     Незавершен  и человек, незавершен мой народ, и я не знаю, куда он идет.
Закрываются  амбары, запираются  двери  с  приходом  ночи.  Спят  дети, спят
старики,  старухи,  что я  знаю  об  их  пути? Так  трудно  нащупать  его  и
обозначить в  переходе от  лета к осени, --  прибавилась еще одна морщинка у
старухи, несколько слов у ребенка, чуть-чуть изменилась улыбка. Совершенство
и несовершенство человека осталось неизменным. И все-таки я вижу,  оглядывая
поколения,  что ты, мой народ,  --  мало-помалу пробуждаешься и  узнаешь сам
себя.
     Разумеется, каждый думает о своем.  Так оно и должно быть. Важно, чтобы
чеканщик  сосредоточился   на  кувшине.  Геометр  на  геометрии.  Король  на
управлении. Ибо каждый -- это возможность двигаться  дальше. У кузнецов свой
ритм,  своя  песня,  у  плотников  своя, хотя  те и  другие  трудятся, строя
корабль. Но корабль с  надутыми парусами им должна  подарить поэзия. Они  не
разлюбят ни гвоздей, ни досок, напротив, оценят их еще дороже, если  поймут,
что сбудутся и завершатся в крылатом лебеде, питаемом морским ветром.
     Самая  высокая твоя  цель  не  мешает  тебе подметать  поутру  комнату,
бросить в землю еще одну горсть  ячменя  после стольких уже посеянных, учить
сына еще одному слову, еще одной молитве, делать  еще и эту насущную работу,
вот  и воздушный корабль поможет  тебе не  пренебрегать привычными досками и
гвоздями,  а любить их.  Я  хочу,  чтобы ты ощутил:  еда,  работа,  молитва,
ребенок, праздник в  домашнем кругу, вещи, которыми украшаешь дом, -- только
путь, только повозка. Настаивая на том, что они  -- возможность, средство, я
поощряю  в  тебе не пренебрежение  к  ним, а любовь:  повороты дороги, запах
шиповника,  камни  и спуски дороже тебе  и  роднее, если они  не  загадочный
лабиринт, неведомый, неуютный, а знакомая, радостная дорога к морю.
     Я запрещаю тебе  ворчать: "На  что мне подметать,  тащить  эту тяжесть,
кормить ребенка,  читать книгу?" Как нет плохого в мечтах моего дозорного об
ужине, а не о царстве, так нет плохого и в постоянном приуготовлении себя  к
озарению --  визиту,  о  котором  не  предупреждают  заранее, но на миг  оно
обостряет  твой  взор  и  слух,  преобразив  скучное  подметание в  служение
высокому, смысл которого не уместится в слове.
     Каждое биение твоего сердца, страдание, желание, вечерняя печаль, еда и
работа, улыбка и усталость в череде дней, пробуждение и сладкое погружение в
сон имеют смысл только благодаря божеству, что мерцает тебе за ними.
     Вы ничего не  найдете, если превратитесь в оседлых, веря, будто сбылись
и завершены, сами  запас  среди накопленных запасов.  Нет на земле запаса --
тот, кто перестал расти, умирает.

CXCIII

     Равенство  губительно. Ты говоришь: "Разделите эту жемчужину  Каждый из
ловцов мог найти ее".
     И  море  перестало  быть  чудом,  сокровищницей тайн,  предуготовленных
судьбой.  Погружение  в  воду  уже  не  магический обряд  сродни  священному
паломничеству, не поиски таинственной черной жемчужины, что посылается раз в
столетие.
     Да, я требую: урезай себя  на протяжении года, экономь, собирая и  копя
припас  к  празднику,  но  дело совсем не в  том, что  праздник --  главное,
праздник  длится считанные секунды, праздник -- взрыв, победа, улыбка князя;
дело в том, чтобы,  готовясь к нему, предвкушая, вспоминая о предыдущем,  ты
оживил, одухотворил каждый день. Хороша только та дорога, что вывела к морю.
Опасаясь взрыва,  ты роешь убежище,  но  смысл не в убежище, бьются не  ради
битвы --  ради победы,  и целый год ты готовишь дом к  посещению князя. Я не
хочу,  чтобы  ты  равнял  себя  с  тем  или  с  другим во имя  умозрительной
справедливости,  тебе  не  стать равным ни старику, ни  подростку, равенство
всегда  прихрамывает.  Дележка  жемчужины  никого  ничем  не  одарит.  Прошу
откажись от причитающейся тебе  ничтожной доли, и пусть тот, кому достанется
жемчужина  целиком,  вернется домой,  сияя улыбкой,  ответит на вопрос жены:
"Догадайся!" --  томя  ее любопытством и наслаждаясь  тем  счастьем, которым
одарит ее, едва только разожмет кулак...
     Погляди,  все стали богаче. Поверь,  в ловцы жемчуга идут  не только из
желания  заработать.  Легенды о любви, что рассказывают тебе мои  сказители,
приучают тебя любить любовь. Легенды прославляют красоту  и в каждой женщине
появляется  что-то от  красавицы. Ибо если  существует  на  свете хоть  одна
женщина,  ради любви которой стоит умереть, облагорожены и окутаны прелестью
все женщины на  свете, в  каждой  может таиться необычайное сокровище, будто
черная жемчужина в море.
     К каждой ты будешь подходить  с бьющимся сердцем, будто ловец жемчуга к
коралловой лагуне, в которую предстоит погрузиться.
     Конечно,   будни  кажутся  тебе   несправедливостью   по  сравнению   с
праздником,  ожиданием  которого  ты  живешь.  Но поверь,  будущий  праздник
окутывает  будние  дни особым ароматом, и ты становишься богаче. Конечно, ты
несправедлив к себе, отказавшись от доли в жемчужине соседа,  но его находка
наделяет волшебной  притягательностью  твои будущие поиски  --  так  озаряет
пустыню серебро родника, далекого оазиса, о котором я тебе говорил.
     Ах! Твоя  справедливость хочет, чтобы один день походил на другой, один
человек  на  другого. Если  твоя  жена  кричит  слишком  громко,  ты  можешь
развестись  с ней, чтобы взять  другую, которая  не будет кричать. Ибо ты --
шкаф для подарков  и пока  еще не  получил своего. Но  я  хочу длить и длить
любовь.  Любовь существует  только  там, где  выбор  бесповоротен,  ибо  для
воплощения  нужны  границы. Радость засады, охоты,  ловли  иная, чем радость
любви. Ты осуществился  как охотник.  Женщина  для тебя  добыча. Вот  почему
попав тебе в руки, она больше  ничего  для  тебя не  значит, --  ты  ее  уже
поймал.  Что  для  поэта  написанное  стихотворение?  Значимо  для  него еще
ненаписанное. Но если я запер двери дома за новобрачными, им придется искать
свой  путь.  Твое  назначение   теперь   --  быть  мужем.  Назначение  твоей
возлюбленной  -- быть  женой. Я наполняю это слово  весомым  смыслом,  и  ты
говоришь: "Моя жена..." -- чувствуя всем сердцем его значимость. Ты откроешь
для  себя  иные  радости. И  иные страдания  тоже --  как  без  этого?  Твои
страдания -- залог твоих радостей. Ради своей жены ты можешь умереть, потому
что она -- это  ты,  так же  как ты -- это  она. Из-за добычи ты умирать  не
станешь. И верность твоя -- верность  верующего, а не усталость охотника. От
верности из усталости веет скукой -- в ней нет света.
     Конечно, есть ловцы, которые так никогда  и не выловили жемчужины. Есть
мужья, которые обретут только горечь в постели, которую для себя выбрали. Но
и нищета неудачников -- залог волшебного свечения моря.  Оно драгоценно  для
всех, и  для тех, кто ничего не нашел,  тоже. Несчастье несчастливых в браке
-- необходимое условие волшебного свечения любви, а оно драгоценно для всех,
и для тех, кто несчастлив, тоже. Ибо  вдохновение, горечь и тоска  живущих в
любви драгоценней  тупости вола, для  которого любви  не  существует. Разве,
мучаясь  от  жажды  в  пустыне,  ты  хочешь забыть  о  воде? Нет, ты  хочешь
представлять ее и сожалеть о ней.
     Вот  она, тайна, которую  мне открыли.  Есть и другая: всегда получаешь
то, ради чего старался. Ты можешь бороться "за", можешь -- "против". Но если
воюешь  из  ненависти   к  божествам  своего  врага,  то  будешь  стремиться
уничтожить  врага  и  сберечь  себя. Себя ты  сбережешь,  войну  проиграешь.
Сражаются беззаветно и принимают  смерть  только из любви к своему божеству.
Облагораживает, питает, воодушевляет то, что  пленило и держит в плену,  ибо
ты жаждешь этого, добиваешься, плачешь.
     Состарившись  и  перестрадав  свое  горе  в улыбку, мать жива памятью о
любви к умершему ребенку.
     Если  я,  желая   избавить  тебя  от  страданий,  уничтожу  условности,
помогающие существовать  любви,  что  я тебе подарю? Пустыня без  колодца --
лучше ли она для тех, кто сбился с тропы и умирает от жажды?
     Поверь, родниковая вода, ставшая стихами и зазвеневшая в  твоем сердце,
утешит  тебя  и  тогда,  когда  ты,  обручившись  с  пустыней, приготовишься
сбросить бренную свою оболочку, она прольет на тебя мирный свет,  источаемый
не  вещностью,  а  ее  смыслом;  ты улыбнешься  мне, если я тебе  напомню  о
сладостном журчании воды.
     Как  же  тебе  не  последовать  за мной?  Я  -- тот, кто  придает  тебе
значимость.  Жаждой  я  одухотворяю для  тебя  песок.  Открываю  любовь.  Из
благоухания строю царство.

CXCIV

     Я  хочу открыть тебе глаза --  ты  не  видишь,  в чем значение  обряда.
Несущественное  дополнение, красивая оболочка  -- так ты его  воспринимаешь.
Тебе кажется:  правила сковали  влюбленного, правила, что установил какой-то
взбалмошный  бог,  тут  он  поощрил  тебя,  тут урезал, будто глядя из своей
вечной жизни, для  которой не  нужны твои  чувства,  но нет, становление  по
правилам формирует тебя, понуждая быть таким или  этаким;  препятствуя тебе,
тебя творят, ибо только  обретя границы,  ты  начинаешь существовать. Ведь и
дерево задано силовыми линиями семечка.
     И  картина,  если она  пленила тебя,  тоже принуждение. Она  становится
новой  точкой зрения, той точкой,  откуда ты увидел все по-новому, она всему
задала иной  тон. И теперь  ты по-иному воспринимаешь пищу,  отдых, молитву,
игру,  любовь. Нет отдельностей, ты не сумма  различных частиц, ты неделимая
их  взаимосвязь. Я пожелал изменить нос в  лице, которое изваял мой ваятель,
но  должен был  изменить и  ухо,  точнее,  я изменил  впечатление от носа  и
впечатление от уха тоже. Так вот, если  я принуждаю тебя раз в год совершить
паломничество и поклониться
     пустыне,  воздав  честь  журчащему водой оазису,  что  спрятался  среди
складок ее барханов, ты ощутишь таинственное воздействие своего странствия и
на свою жену, и на работу, и на дом. Распахнув перед  тобой звездное небо, я
изменю тебя, и ты будешь совсем по-другому относиться к  своему рабу, королю
и к смерти. Ты корень, рождающий листву, и если возникают изменения в корне,
меняется  и листва.  Я  ни  разу  не  видел  человека, которого изменили  бы
логические доводы,  не видел,  чтобы его изменил пафос  косоглазых пророков.
Но, прикоснувшись  к  самой  сути человека  с помощью условностей  обряда, я
обнажаю ее для лучей моего света.
     Во имя любви ты отметаешь запреты, которые ее сковывают. Но эти запреты
и  помогли  родиться  любви. Жажда любить,  что  возникла в  тебе по милости
запретов, уже любовь.
     Жажда любви и есть  любовь. Желать того, чего в тебе нет, ты не можешь.
Если нет уклада,  нет  семейной иерархии, поощряющей братскую любовь (любовь
не  рождается от тесноты за обеденным столом), никому и не жаль, что он мало
любит  своих братьев. Ты  можешь  мучаться прошлой  любовью, страдать  из-за
женщины,  что  от тебя ушла,  но никогда не впадешь в отчаяние,  поглядев на
случайную прохожую и подумав: "Как я был бы счастлив, если бы полюбил ее..."
     Если ты плачешь о любви -- любовь в  тебе родилась. А правила, запреты,
созидающие любовь, помогают понять,  что плачешь  ты именно  о  ней. Но тебе
кажется,  что любовь воспламенила тебя сама собой, хотя воплотилась любовь в
запретах и правилах, ставших для тебя ее муками и радостями, -- так родник в
пальмовой роще сделал для тебя  невыносимой  жестокость  бесплодных  песков;
отсутствие родника  -- сестра его присутствия. Ты не  оплакиваешь того, чего
не можешь себе представить. Создав родник, я создал и  пустыню. Подарив тебе
бриллиант, создал  и нищету Черная  жемчужина,  которую  находят раз  в год,
толкнула  тебя  на  бесплодные  поиски.  И вот  чужая  находка  кажется тебе
несправедливостью,   грабежом,  обидой,  и  ты   хочешь   уничтожить  черные
жемчужины, желая  избавиться от  их власти. Но пойми, ты стал богаче, узнав,
что они существуют,  и что тебе за дело, в  чьих они руках? Подумай, с каким
чувством ты смотрел бы в бесформенную пустоту моря?
     Они обнищали, возжелав равенства  у кормушки в хлеве. Пожелав, чтобы им
служили. Если твой идеал  -- толпа, в каждом из людей ты укореняешь присущее
толпе. Но  если ты чтишь в каждом  человека, то человека ты  и укореняешь, и
вот уже люди следуют дорогой божеств.
     Мне  больно,  что люди извратили  в  себе истину,  ослепли  и не  видят
очевидности, а она в том, что море рождает корабль,  и то же море --  деспот
для корабля; принуждения и  запреты  --  оковы  для любви, но они же рождают
любовь  и  ее поддерживают, оковы, мешающие  тебе стремиться  вверх, стремят
тебя вверх. Ибо нет взлета без преодоления сил тяготения.
     Но те,  что двинулись в путь,  говорят:  "Мы идем вверх, но нас теснят,
нам мешают!" Они  разрушают препятствия, и пространство лишается  перепадов.
Разрушив  замок  моего  отца,  где  каждый  шаг  был  исполнен  смысла,  они
бестолково топчутся на ярмарочной площади.
     ...Потому и  стали они  толковать  о духовной пище, которую