они только камни, дела, цифры?
     Разрушили одно, разбили другое,  что у тебя  осталось? Только ты сам --
единственный источник света,  способный расцветить  черепки,  которым  нечем
больше тебя напитать. Вот ты и завяз в болоте тщеславия. Раз все вещи вокруг
обессмыслились,  ты  сам наполняешь  их смыслом. Ты остался в  одиночестве и
оделяешь все вокруг собственным скудным светом. Вот  новое платье, оно твое.
Вот стадо, оно твое. И вот эта земля, что  богаче других, тоже твоя. Но все,
что не  твое --  другое платье, земля,  стадо, -- враждебно  тебе.  Соседнее
царство,  созданное  по тем  же законам,  соперничает  с  тобой. Ты  обречен
посреди своей пустыни настаивать на довольстве собой, потому что, кроме тебя
самого, у тебя больше ничего нет. Ты обречен кричать в своей пустоте:
     "Я! Я! Я!" -- и не получать ответа.
     Я  ни  разу  не встретил тщеславного садовника,  если он на  самом деле
любил свой сад.

XCIV

     Все  освещено присутствием божества.  Божество исчезнет, и  переменится
все вокруг.  Что  тебе  тогда  дневная дань, если она  не украшение  чего-то
иного?  Ты знал:  день  дается тебе для  постижения  запредельного,  и вдруг
оказалось  -- постигать  нечего.  Для  чего тебе кувшин из звонкого серебра,
если  трапеза вдвоем  уже не обряд, предваряющий любовь? Для чего самшитовая
флейта на стене,  если ты  не играешь на  ней  для  возлюбленной?  Для  чего
ладони, если их  лишили сонной тяжести любимого тела?  Ты не у дел, в  твоей
лавочке  все продается, все ищет себе места и  хозяина; и ты  тоже. Ко всему
прицеплены этикетки, все ждет, что вот-вот начнется жизнь.
     Пуст день, если не ждешь больше  легких  шагов, если  не  расцветает на
твоем пороге улыбка, медовую сладость которой в тишине и  тайне собирала для
тебя любовь и  которой ты  сейчас  насладишься. День пуст, если нет рокового
часа прощанья. Пуст, если нет забвения сна, когда страсть набирается сил.
     Нет храма, есть груда  камней. Нет  и  тебя  тоже.  Так  как же тебе не
хотеть нового божества и храма,  даже если ты знаешь, что позабудешь и этот,
что опять будешь строить новый? Так  устроена жизнь: настанет утро  и вернет
тебе серебряный кувшин, пушистый ковер, полдень и вечер, вновь обретет смысл
дань твоего дня и твоя усталость,  вновь ты будешь близок или  далек, будешь
идти или  уходить,  находить или терять.  А сейчас,  пока нет  в твоей жизни
ключа  свода, ты не  идешь, не находишь и  не  теряешь,  не  помогаешь и  не
мешаешь ничему в мире.
     И  даже  если  тебе  кажется,  что  тебе  необходимы  вещи, что  их  ты
завоевываешь,  от  них  отказываешься,  на  них  полагаешься,   их  ломаешь,
раздаешь,  добиваешься,  владеешь, --  ты  ошибаешься:  берешь, удерживаешь,
обладаешь, теряешь, полагаешься,  жаждешь ты  только света, которым наделило
их  солнце.  Нет  мостка  между тобой и вещью,  есть мосток  между  тобой  и
незримой картиной, которая  может  быть Богом, царством или любовью. Я вижу,
ты стал  моряком  и  ушел в море -- значит, долгое  отсутствие представилось
кому-то сокровищем,  значит, давние  матросские  песни рассказали о  счастье
возвращаться,  значит,  по-прежнему  передаются  из уст  в  уста  легенды  о
чудесных  островах  и коралловых рифах.  И я уверен,  волны нашептывают тебе
песню триер, хотя триер давным-давно нет,  а коралловые рифы, несмотря на то
что  твой парусник  пока  не подходил к ним,  меняют  для  тебя  цвет воды с
наступлением сумерек.  А кораблекрушения, о которых тебе рассказывали? Пусть
тебе самому не доведется испытать  ничего подобного -- из-за них  в жалобном
вое волн,  бьющихся о скалы, слышишь ты плач о мертвых. Но если ничего этого
для  тебя  нет,  ты  зеваешь, когда  тянешь  грубые канаты,  а  натянув  их,
складываешь на широкой, как море,  груди  праздные  руки  и  опять  зеваешь.
Ничего  и  не появится,  если не построить сперва в  твоем  сердце храма, не
показать тебе картины, не обогатить связующими нитями культуры.
     Получив  наследство, год  за  годом  живя любовью к нему, ты не сможешь
отказаться от самого себя. Не станешь искать иного смысла жизни.
     Что такое тюрьма для  любящего? Не  в вещном живет он--в царстве смысла
вещей, а  в нем нет стен. Пусть любимая далеко, пусть она даже спит и словно
бы не существует, и  что ее хрупкие  руки против  стен, что ты воздвиг между
ними? Но  в таинственной тишине души он питаем  своей любовью. И  не в твоих
силах отлучить его от любви.
     Как  любовь, питает тебя  и  Божественный  узел,  что  связал для  тебя
воедино весь  мир. Та,  которую  ты не  любишь, к которой  лишь вожделеешь в
разлуке, не насыщает, хотя ты не спишь из-за нее ночами, но ведь и собака не
сыта воображаемым мясом,  -- бдит в тебе только  плоть,  в  тебе не родилось
божество, что  умеет  проходить через стены,  душа твоя спит.  Я уже говорил
тебе о  князе, хозяине царства, что идет поутру по  росистой  траве. Царство
ему сейчас не в помощь.  Перед ним -- пустынная  дорога.  И  все-таки его не
спутать  ни  с кем  другим --  так просторно его сердце.  Говорил о дозорном
моего царства: все его владения -- круглая каменная площадка башни  и звезды
над  головой.  Он  ходит  по ней  туда и  обратно,  и  отовсюду  ему  грозит
опасность. Кто обездоленней этого пленника, заключенного в тюрьму  величиной
в сто  шагов?  Его отягощает оружие,  ему  грозит карцер, если он  присядет,
смерть  -- если  заснет.  Он  мерзнет в мороз,  мокнет в  дождь,  обжигается
раскаленным песком в жару,  ждет он  только пули из ружья,  надежно укрытого
темнотой  и нацеленного  ему прямо в сердце. У  кого жизнь более безнадежна?
Любой  нищий счастливее и  богаче: нищий может идти куда хочет, он  свободен
глазеть  на толпу, с  которой смешался, свободен  из всего устроить для себя
развлечение.
     Но  мой дозорный -- частичка царства. Царство переполняет, питает  его.
Нищему с ним не сравниться, настолько богаче и просторнее
     сердце дозорного. Даже  смерть будет  ему  богатством,  он сольется  со
своим царством.
     Моих узников я отправил  в  каменоломню. Они ломают камень, и на душе у
них пусто. Но  если  ты  строишь  собственный дом, разве  тот же  камень  ты
ломаешь? Ты кладешь стену, и каждое твое движение не наказание, а праздник.
     Понимание изменяет перспективу. Конечно, ты увидишь, как счастлив  тот,
кому грозила смерть, -- он спасся и продолжает жить. Но  если ты поднялся на
гору  по соседству и увидел, что жизнь твоя завершена и похожа  на увязанный
сноп, то,  наверное,  тебя больше обрадует  смерть, потому  в  ней для  тебя
главный смысл.
     Смерть  была исполнена смысла  и для "языка", которого по моему приказу
поймали ночью и  у  кого я хотел  вызнать намерения моих  врагов.  "Я рожден
своей родиной,  -- ответил он мне, --  твоим палачам  ничего  не поделать  с
этим..." У меня не было  жернова, который выдавил бы из него масло тайны, он
принадлежал своему царству.
     -- Несчастный, ты целиком в моей власти, -- сказал я.
     Он рассмеялся, услышав, что я назвал его несчастным, счастье его было с
ним, и не в моей власти было отнять его.
     Потому  я  и  говорю  о  непрестанном  упражнении души.  Истинное  твое
богатство не в вещном: оно значимо, пока  ты  пользуешься  им, -- осел, если
взнуздал и  поехал, миска, если налил суп и ешь; но вот осел в стойле, миска
на полке -- что они  для тебя? Или ты взял  и уехал,  как уехал от  женщины,
которую только желал, но так и не полюбил.
     Конечно, животному прежде всего доступно вещное, а не аромат, не ореол,
как принято  говорить.  Но  ты -- человек, и  питает тебя смысл  вещей, а не
вещи.
     А я? Я творю тебя, веду со ступени на ступень, учу. Не камень показываю
я тебе -- величие погибшего воина, каким увидело  его сердце ваятеля. И твое
сердце стало богаче оттого, что где-то помнят погибшего воина. Из овец, коз,
домов и гор  я  творю  для тебя царство, поднимаю тебя на следующую ступень.
Оно вроде бы тебе  не в помощь, но ты все-таки полон им. Я соединяю  обычные
слова, и возникает стихотворение,  ты стал еще богаче. Я связал  горы и реки
между собой, и возникло  царство  и озарило сердце  воодушевлением.  Царство
празднует  победу,  и  в  этот день  умирающие в больнице от рака,  узники в
тюрьме,  должники, замученные кредиторами, --  все гордятся, потому что  нет
таких стен, больниц  и тюрем, которые помешали бы ощутить благодать. Разброд
сущего я преобразил в бога, божество смеется над стенами, и что ему пытки?..
     Поэтому я и говорю: я творю человека, разрушаю  стены, вырываю решетки,
мой человек свободен. Я творю человека, он неизменен в своих привязанностях,
и что ему крепостные стены? Что тюремщики? Он смеется  над  пытками палачей,
потому что они не в силах его принизить.
     Я говорю "общение", но имею в виду не беседы то с одним, то с другим. Я
имею  в виду твою привязанность к царству и привязанность  другого к царству
-- к  тому  самому царству,  что  значимо  для  вас  обоих.  И если  ты меня
спросишь: "Как  мне догнать  любимую, нас разлучил мир, а может быть, мор, а
может  быть,  смерть",  -- я  отвечу: "Не  зови  ее, она  не  услышит, лучше
оберегай  ее присутствие, которого  не отнять у тебя никому,  сохраняй облик
созданного ею дома: чайный поднос, чайник, пушистый ковер -- она им хозяйка,
ключ свода, жена,  которая устала и заснула, ведь  тебе  дано  любить  ее  и
спящей, и далекой, и в разлуке..."
     Поэтому я и говорю:  создавая человека,  не заботься  о знаниях --  что
толку,  если  он  станет ходячей  энциклопедией,  --  поднимайся  с  ним  со
ступеньки на ступеньку, чтобы видеть не отдельные вещи, а картину, созданную
тем  Божественным узлом, который один только и способен связать все воедино.
Ничего не жди от вещей: они обретают голос, став знаком чего-то  большего, и
сердцу внятен только такой разговор.
     Вот, к примеру, твоя работа: она может быть  хлебом для  твоих детей, а
может быть  расширением  в  тебе  пространства. И  твоя  любовь может  стать
большим, чем жажда обладать телом, потому что радости тела слишком тесны.
     Ты вернулся из пустыни и скучной душной ночью идешь в  веселый квартал,
чтобы выбрать  ту, с  которой забудешь о  любви;  ты ласкаешь ее, она что-то
спрашивает, ты отвечаешь, но объятья разомкнутся, и ты  уйдешь опустошенный:
даже если она была красива, тебе нечем вспомнить ее.
     Но если то  же лицо, стать  и слова  окажутся у принцессы, которую  так
медленно  из  далекой  дали  везли  мои  караваны,  которую  пятнадцать  лет
взращивали музыка,  поэзия и мудрость, научив на оскорбления отвечать гневом
и хранить  верность в  испытаниях, выковав в  ней  твердость  и  преданность
богам, которым она не умеет изменить -- не задумываясь, пожертвует принцесса
своей красотой, но  не снизойдет  и не вымолвит слова,  которого  потребовал
палач,  так  естественно для  нее благородство,  и  последний ее  шаг  будет
выразительней танца, --  так  вот,  если эта  принцесса  будет ждать  тебя в
залитом лунным светом зале, и,  протянув руки,  пойдет  к тебе  навстречу по
мерцающим плитам,  и  скажет тебе те же  слова привета, но в  голосе  ее  ты
услышишь  совершенство  души,  -- уверяю тебя, на  рассвете ты уйдешь в свою
скалистую  пустыню  обновленным,  благодать  будет  петь у  тебя в душе.  Не
телесная оболочка, не толкотня мыслей -- значима только душа, ее простор, ее
времена  года, горные пики,  молчаливые  пустыни,  снежные  обвалы, цветущие
склоны, дремлющие воды -- вот он, этот весомый для жизни залог, незримый, но
надежный. В нем твое счастье. И  тебе никак себя не обмануть. Разные вещи --
странствие по могучему океану или по  скудной речонке, пусть  ты даже закрыл
глаза,  чтобы  лучше чувствовать  качку. Разная радость, пусть брошки  будут
одинаковы, от  стекляшки  и алмаза  чистой воды. И та, что сейчас примолкла,
совсем не похожа на ту, что ушла в глубины своего молчания.
     Да ты и сам никогда не ошибешься!
     Потому я  и  не хочу облегчать твой  труд,  раз женщины сладки тебе. Не
стану облегчать тебе охоту за добычей, пустив на  ветер условности, запреты,
отказы, благородство обхождения и души: вместе с ними я  уничтожу  и то, что
ты так жаждешь поймать.
     Гулящие  предоставляют тебе одну возможность  --  возможность забыть  о
любви, а я занят лишь тем,  что придаст тебе сил для завтрашних свершений, я
побуждаю  тебя преодолеть эту  гору,  чтобы завтра ты  преодолел другую, еще
выше. Я хочу, чтобы ты узнал любовь, и побуждаю тебя преодолеть неприступную
душу.

XCV


     Алмаз -- плод  политой потом земли, земли, политой потом целого народа,
но  алмаз, добытый такими  трудами, невозможно  поделить, невозможно съесть,
невозможно раздать каждому из работников понемножку. Должен ли я из-за этого
отказаться  от добычи алмазов -- звезд, проснувшихся в  земле? Если я изгоню
из цеха чеканщиков, тех, кто чеканит золотые кувшины, -- золотой кувшин тоже
невозможно поделить, потому что  он стоит  целой  жизни и всю  эту  жизнь  я
должен  кормить мастера хлебом,  который добывают  другие, -- и если, изгнав
этих  мастеров, я пошлю их пахать землю и золотых кувшинов больше не  будет,
зато будет больше пшеницы, которую можно  поделить, --  ты  одобришь  меня и
скажешь, что  жизнь  без бриллиантов  и  золотых  кувшинов  послужит к чести
человека? Но скажи, как  облагородится ею человек? Об алмазах ли я пекусь? В
угоду  завистливой и жадной толпе  я бы согласился сжечь  на огромном костре
все добытые за год алмазы в день всенародного  праздника или одел бы сиянием
алмазов  праздничную  королеву,  чтобы народ  гордился  своей  бриллиантовой
царицей. Алмазы вернулись бы  к  ним  царским  величием  или блеском пышного
празднества.  Но чем обогатят их бриллианты,  если  запереть их в музей, где
они    попадутся   на   глаза   двум-трем   праздным   зевакам   и   грубому
толстяку-смотрителю?
     Согласись, ценится лишь то, на  что затрачено немалое  время, например,
храм; согласись, слава  моего царства сияет  в тех  самых алмазах, которые я
заставил  добывать,  и  к  славе этой приобщен  каждый,  любуясь  горделивой
королевой в бриллиантах.
     Я  знаю  одну  свободу  --  свободу упражнять  свою  душу. Любая другая
иллюзорна, я докажу тебе,  смотри: ты нуждаешься  в двери, не умея проходить
через стены, не волен обрести молодость, не волен наслаждаться солнцем среди
ночи. Я  заставил  тебя  выбрать  эту дверь, а не другую, и  ты жалуешься на
притеснение, но  ты забыл --  будь  дверь  только одна,  ты был бы притеснен
точно так же. Я запретил тебе соединить твою судьбу  с той, что кажется тебе
красавицей, и ты  кричишь  о  моем  тиранстве,  но  ты не  знаешь,  что  все
красавицы твоей деревни косят, потому что никогда не покидал своей деревни.
     Ты женишься на той, которую я принуждал сбыться и ради тебя  пестовал в
ней  душу, --  теперь вы  вдвоем обретете единственную свободу, суть которой
полнота смысла и непрестанное расширение души.
     Своеволие изнашивает тебя. Мой отец говорил: "Не быть -- не значит жить
свободно".

XCVI

     Я  буду говорить с тобой о необходимости  или  безусловном: это и  есть
Божественный узел, что связует все воедино.
     Невозможно до смерти увлечься игрой,  если кости всего-навсего костяшки
и  ничего  больше.  Вот я  отдал  приказ отплыть в  море, море неспокойно, и
капитан долго  и пристально вглядывается в  него  -- взвешивает тяжесть туч,
словно силу  противника, прикидывает  высоту валов, определяет  напор ветра.
Своим приказом я связал для него воедино тучи, ветер и волны. Мой  приказ --
необходимость, с которой не поспоришь, мы с моим капитаном не на ярмарке, не
на  базаре,  мы  --  святилище,  где  я  --  ключ  свода,  утверждающий  его
незыблемость. И как не преисполниться ему величия, правя своим кораблем?
     Вот другой, он не подчинен мне, он приехал полюбоваться морем, он может
идти куда хочет,  может повернуть назад  с  полдороги,  он не подозревает  о
святилище, тучи для него не  испытание, не угроза -- красивая декорация,  не
больше, крепнущий ветер не грозит опрокинуть мир,  он  обдувает  ему щеки, а
морские валы опасны разве что качкой, неприятной и тягостной для желудка.
     Поэтому я и  говорю: долг -- тот же Божественный узел, что связует  все
воедино.  Но  царство, храм и твой дом построятся  только тогда,  когда долг
станет  для  тебя неоспоримой необходимостью, когда перестанет быть игрой, в
которой можно менять правила.
     --  Долг  не  выбирают, -- говорил мой  отец, --  в  этом  его  главная
особенность.
     Поэтому и обречены на неуспех те, кто хочет в первую очередь нравиться.
Желание нравиться делает их податливыми и гибкими. Они бегут  тебе навстречу
и  предают на каждом шагу,  желая  остаться желанными. На что мне медузы без
костяка и формы?  Я изрыгаю их,  возвращая хаосу: вы придете  ко  мне, когда
создадите самих себя.
     Даже  женщина устает от возлюбленного, если он только эхо ее и зеркало,
-- кто нуждается в собственном отражении? Ты мне нужен,  если  выстроил себя
как крепость, если внутри тебя я чувствую плотную сердцевину.  Садись рядом,
ты есть.
     Преданного царству выберет себе в мужья женщина и будет ему служить.

XCVII

     И вот что я хотел еще сказать о свободе.
     Мой  отец после смерти стал для  подданных  горным хребтом, заслонившим
горизонт.  Логики,  историки  и критики очнулись, раздулись от  ветра слов и
объявили, что человек прекрасен.
     Да, созданный моим отцом человек был прекрасен.
     -- Раз он так прекрасен, -- шумели  логики и критики, -- отпустите  его
на  свободу. На воле он расцветет, каждый шаг его  будет чудом.  Принуждения
застят идущий от него свет.
     А я вечерами гуляю среди  апельсиновых  деревьев,  ветки  их  обрезают,
верхушки вытягивают. Почему бы мне не сказать:
     -- Деревья мои прекрасны,  они  сгибаются под  тяжестью апельсинов. Для
чего  обрезать им  ветки, которые тоже могут плодоносить? Нужно  дать дереву
волю. На свободе оно расцветет. Мы мешаем полноте цветения.
     Логики освободили  человека. Люди  выпрямились еще  больше,  потому что
росли с прямой спиной.  И когда пришли жандармы, захотев подчинить их  былым
принуждениям,  но не  потому,  что видели в них материнское лоно,  рождающее
совершенство, а из низменного желания повелевать,  люди взбунтовались против
утеснения. Жажда свободы воспламенила их, и пожар восстания вспыхнул во всех
концах  моего  царства. Быть  свободными означало для них  быть прекрасными.
Умирая  за свободу, они умирали  за величие  своей души, и в их  смерти было
величие. Слово "свобода" звенело чище серебряной трубы.
     Но я вспомнил, что говорил мне отец:
     -- Свобода для них -- это свобода не быть никем.
     Посмотри,  вместо свободы возникла сутолока, как  на городской площади.
Ты протоптал тропку здесь, твой сосед стал ходить  там, но дороги у вас нет.
Свою  часть дома ты  покрасил  в  красный  цвет, твой  сосед  -- в  синий, а
квартирант свою -- в желтый; неведомо какого цвета у вас дом.  Вот вы решили
устроить праздничную  процессию,  но  каждый  настаивает на своем  маршруте,
неразумие размело вас,  словно пыль, и не было никакого праздника. Если свою
власть ты делишь между всеми, наступит безвластие. Если каждый выберет место
для храма и начнет сносить  туда камни, ты увидишь каменистую пустыню,  а не
храм. Творец  всегда один,  твое дерево -- взрыв одного семечка.  И конечно,
это дерево  -- вопиющая  несправедливость,  потому что другие  семена уже не
проросли.
     Желание подавить всех я  не назову силой,  а назову глупой гордыней. Но
если  это сила созидающего  творца  и она противостоит естественному течению
событий, превращающему  горный  ледник в болото,  храм в песок, жар солнца в
скудное тепло, книгу в  кипу  разрозненных страниц,  язык в смесь чужеродных
слов, --  течению,  которое уравнивает все  возможности и уравновешивает все
усилия, рано  или поздно развязывая тот Божественный  уз