только недолгая отлучка, и мне хочется тебя утешить.
     Если ты ваятель, к тебе вернется исполненный смысла образ. Если пастырь
--  вернется ощущение близости  Господа, если влюбленный -- вернется полнота
любви. Если  дозорный -- вернется значимость  царства. Чаша наполнится, если
ты сохранишь и себе  верность, если  будешь блюсти свой дом, пусть сейчас он
пуст и оставлен, но  твой дом -- единственная для тебя возможность  насытить
сердце. Ты не знаешь часа исполнения, но  знаешь -- и это самое  главное, --
что только благодаря полноте ты полноценен.
     Нудными часами учений складываю я в  тебе то, что однажды воспламенится
от  прочитанного  стихотворения,  отягощаю  исполнением  обрядов и  ритуалов
царства, чтобы царство проторило  путь к твоему сердцу. Ибо нет  возможности
одарить, если ты не  готов  принять подарок Гость  не  придет,  если  ты  не
построил дома, чтобы принять его.
     Ах, дозорный, дозорный,  расхаживая  взад-вперед по смотровой площадке,
томясь  тоской и  скукой, что приходят жаркой душной ночью,  слыша городской
шум, который тебе безразличен, глядя на дома, которые кажутся муравейниками,
чувствуя себя в пустыне и все же, несмотря на пустоту, стараясь любить, хотя
нет любви,  стараясь верить, хотя нет веры,  стараясь сохранить преданность,
хотя это бессмысленно,  -- ты готовишь себя к озарению, которое приходит как
награда и дар любви.
     Нетрудно быть  верным  себе, когда ты в  ладу с собой, но  мне хочется,
чтобы, памятуя  о своей  полноте, ты  повторял  про  себя:  "Пусть  мой  дом
озарится светом. Я построил его и содержу в чистоте..." Принуждение мое тебе
в помощь.  Своих пастырей я принуждаю приносить жертвы, хотя кажется, жертвы
эти  бессмысленны.  Принуждаю ваять моих  ваятелей, хотя они  разуверились в
собственных силах. Принуждаю моих дозорных под страхом смерти проходить туда
и обратно свои  сто шагов, потому  иначе они  погибнут, -- смерть уже  в  их
душе, и они отъединили себя от царства.
     Я спасаю их моей суровостью.
     Представь себе  воина,  что  собирается  в путь  в  пустой караульне. Я
посылаю его  разведчиком в стан врага. Он знает: ему  не вернуться. Враг наш
настороже. Он предчувствует пытки, которыми будут выжимать из него, вместе с
криками, тайны царства. Но он из тех, кого повязала любовь, он снаряжается с
радостью, потому что радостно слиться навек со своей любовью, он готовится к
брачной  ночи.  Обнимая  любимую в  день  свадьбы, ты  счастлив не тем,  что
завоевал ее и она наконец телесно  принадлежит тебе: для тела сколько угодно
девушек в веселом квартале, и  есть такие, что похожи лицом на твою любимую,
--  нет, благодаря твоей юной жене мир наполнился иным смыслом, все обрело в
нем  иной  цвет,  иной  тон. Иным стало вечернее возвращение домой,  иным --
утреннее  пробуждение,  ты словно бы копишь  наследство, ты ждешь детей,  ты
научишь их молиться. Все изменилось,  даже чайник, он мурлычет о вашем с ней
чаепитии перед ночью  любви.  Она  переступила  твой  порог --  и превратила
пушистый ковер в мягкий луг. Тебя одарили счастьем.  Вселенную твою  одарили
смыслом, но  это счастье  так  далеко  от  вещей,  которыми  ты пользуешься.
Счастье не от подарков, не от телесных  ласк, не от полученных привилегий --
оно от Божественного узла, связавшего все воедино.
     Вот воин, он идет на  смерть, и тебе  кажется: в  этот  миг он лишается
всего,  у него  не будет  даже прощального поцелуя,  ждет  его только жажда,
палящее солнце,  ветер  и скрипящий на зубах песок, ждут враги, чтобы выжать
из него тайну;  воин снаряжается на смерть, чтобы войти в эту смерть в своей
одежде  смертника, и тебе кажется: он  должен стонать от смертной муки,  как
стонал преступник, приговоренный к виселице, и  точно  так  же отбиваться от
палачей,  заступаясь  за  свое  несчастное   тело;  так  вот,  воин  который
снаряжается  на  смерть, совершенно спокоен, -- посмотри,  у  него спокойные
глаза,  он шутит с товарищами, шутки его -- знак дружеской  привязанности, а
вовсе не фанфаронство, не нарочитое мужество, не пренебрежительное отношение
к  смерти, в нем нет преувеличенного, наносного, он спокоен, словно вода, и,
словно спокойная вода, он ничего от тебя не скрывает, ему немного грустно, и
без  смущения он говорит о том, что  ему  грустно.  Скрывает он только  свою
любовь. Потом я скажу тебе почему.
     Он без страха застегивает  кожаные  ремни, но  против него у меня  есть
оружие,  и оно для него страшнее смерти. Он  ведь так уязвим. Уязвимо каждое
божество его  сердца. Обыкновенная ревность может стать угрозой для царства,
для смысла всех вещей, для радости вернуться домой, в один миг издерет она в
клочья  блаженное состояние  покоя,  умудренности  и самоотречения.  Сколько
всего ты забираешь у него, ведь Господу он должен вернуть не только любимую,
но и дом, и виноград  своих виноградников, и шуршащие снопы ячменя со своего
поля. И не только свои снопы,  свой  виноград, свои виноградники,  но и свое
солнце.  И  не  только  солнце, но  и  ту, что освещает его  дом. Смотри, он
отказывается от стольких сокровищ и не замечает разорения. Но  укради у него
улыбку возлюбленной,  и он потеряет  сам себя и превратится  в сумасшедшего.
Подумай,  не здесь ли кроется величайшая из  загадок? Ведь  ты  держишься не
вещностью, что находится в  твоем распоряжении, -- смыслом,  которым наделил
ее  Божественный  узел, связавший все  воедино.  Поэтому и предпочитает воин
собственную гибель гибели  того, на что  тратит жизнь и что в ответ насыщает
его  жизнь смыслом. Он оберегает питающий ток. Моряк по призванию  готов  на
гибель при  кораблекрушении. Хотя  в  миг кораблекрушения он может  пережить
животный страх  -- страх перед захлопнувшейся  ловушкой, -- но он честен, он
заранее согласен на этот страх, он пренебрегает им, потому что ему по сердцу
мысль, что умрет он в  море. И когда я слышу жалобы  моряков на неизбежность
своей жестокой смерти, я  понимаю: они не похваляются, соблазняя женщин, они
стыдливо высказывают тайное желание своей любви.
     Нет языка, на котором ты мог бы выразить себя. Говоря о царстве  любви,
ты говоришь  "она" и веришь, что и впрямь  говоришь  о ней,  но  на деле  ты
ведешь речь о смысле вещей, и "она" для тебя -- Божественный узел, благодаря
которому все вокруг связано с Господом, а Господь и есть смысл твоей  жизни,
поэтому ты  и служишь ей. Выбрав служение, ты выбрал для себя способ общения
с  миром.  Вобрал в себя море, будто раковина, и душа звучит в тебе  плеском
морских волн. Ты можешь сказать  "царство" с уверенностью,  что тебя поймут,
если вокруг люди, столь же естественно, как ты, чувствующие его присутствие,
но  над тобой посмеются другие,  те, что видят  вокруг лишь  хаос разноликих
вещей: у  тебя и у них разные царства. И тебе станет неприятно  оттого,  что
они  подумали,  будто  ты  готов  пожертвовать  жизнью  ради  универсального
магазина...
     Словно бы что-то  прибавляется к  вещам и к предметам, превосходит их и
становится зримым для твоей души и для сердца, хотя ум может и не  понимать,
что же это такое. Это "что-то" управляет тобой лучше, а может быть, жестче и
вернее, чем нечто понятное и разумное (хотя ты вовсе не уверен, что и другие
вместе с тобой ощущают его и видят), оно принуждает тебя к молчанию, тебе не
хочется  быть ославленным сумасшедшим, не хочется насмешек  бездельников над
явственной для тебя картиной. Насмешки уничтожат ее, и станет очевидным, что
сделана она из сущей чепухи. Как объяснишь насмешникам, что все это совсем о
другом, что все это для души, а не для глаз?
     Я  много  размышлял  о  просветлениях  души,  только о них мы  и  можем
просить, и,  когда  нам  дают  их, они  чудеснее,  чем то,  о  чем, терзаясь
сомнениями  душной  ночью, мы привыкли просить.  Усомнившись в  Господе,  мы
привыкли  просить,  чтобы Он явился нам,  словно визитер  с визитом,  -- но,
явись  Он, Он  стал бы нам  ровней и похожим на нас, и куда бы Он нас повел?
Одиночество твое  стало бы  еще  отчаянней;  но  хотел  ты  не  приобщения к
Божественному  --  развлечения  вроде  ярмарочного балагана, и теперь коришь
Господа. Но  кому в помощь низкое? (Ты хочешь,  чтобы высокое  опустилось до
тебя,  навестило  на той ступеньке,  где ты  стоишь, такого, каков  ты есть,
непонятно  ради чего  снизившись до тебя, но Господь не снизится -- я помню,
как просил я Его, как  молился,  --  нет,  Он приоткроет тебе  царство духа,
ослепит явлением чего-то незнаемого, того, что не для ума и не для зрения, а
для души и  для сердца, и  если  ты не пожалеешь  сил, то поднимешься  на ту
ступень, где вещей уже нет, а есть только связующие  их воедино Божественные
нити.)
     И  тогда тебе  не страшна смерть: боясь смерти, боятся  потери.  Но что
тебе терять? Ты  остаешься  связующей нитью.  Таково твое вознаграждение  за
прожитое.
     Ты и сам шел на смерть без страха, видел пожар, рисковал, спасая жизни.
Тонул, спасая других при кораблекрушении.
     Посмотри, да, они умирают, но они согласны умереть, у них в глазах свет
истины,  хотя они краснели и чувствовали себя обворованными уродами от чужой
насмешливой улыбки.
     Скажи им сейчас, что они заблуждаются, -- они рассмеются.
     Но ты, мой дозорный, заснул не потому, что  сбежал от города, -- потому
что  город оставил  тебя,  и  я, вглядываясь  в твое  бледное детское  лицо,
беспокоюсь  за  мое царство,  раз оно  больше  не в силах будить  засыпающих
часовых.
     Конечно,  я  ошибаюсь, когда  слышу громкий голос  города,  когда  вижу
связанным воедино то,  что  для  тебя распалось. Но  знаю, тебе следовало бы
ждать, вытянувшись, как свеча, и однажды ты был  бы вознагражден вспыхнувшим
в  тебе  светом,  ты  воодушевился  бы  своими  хождениями по  кругу, словно
таинственным танцем под звездами  в  мире,  где все исполнено смысла. Потому
что там, внизу, в толще ночи, корабли  сгружают  золото и слоновую  кость, и
ты, часовой на крепостной стене, охраняешь их, а значит, украшаешь золотом и
серебром  царство,  которому  служишь. Где-то  молчат влюбленные, не решаясь
заговорить, они смотрят друг на друга и хотят сказать, что...  Но  если один
заговорит, а другой закроет глаза,  то вся Вселенная  изменит свой ход. И ты
охраняешь их  молчание.  Где-то умирающий готовится  в последний  путь.  Все
склонились над  ним,  ловя последнее  слово,  последнее благословение, чтобы
унести в своем сердце, ты оберегаешь слово умирающего.
     Дозорный,  дозорный, я не знаю, где  кончаются границы твоего  царства,
когда Господь освещает твою душу светом бдения, какое пространство делает он
твоим. Мне  не  важно, что вскоре ты снова  будешь мечтать о супе,  ропща на
свое ярмо. Хорошо, что ты спишь, хорошо, что забываешь. Плохо, что, позабыв,
ты разрушаешь свой дом. Преданность -- это в первую очередь верность себе. Я
хочу  спасти не  только  тебя,  но  и  твоих товарищей. Я хочу от  тебя  той
душевной   устойчивости,   которая   свидетельствует   об    основательности
наработанной тобой души. Ведь  не рушится дом  с моим  отъездом. Не исчезают
розы,  если я отвожу взгляд. Они  растут  и  растут, пока  новый  взгляд  не
заставит их расцвести.
     Так  что я пойду,  позову мою стражу. Ты умрешь,  как  положено умирать
дозорным, заснувшим на посту. Тебе ничего не остается, кроме как
     собраться с силами  и  уповать,  что твои  муки  все-таки помогут  тебе
преобразиться, ну хотя бы в бдительность часовых.

CIX

     Да,  горько видеть, как  обошелся циничный себялюбец  с бесхитростной и
нежной невинностью: чистота поругана, доверчивость обманута. И вот ты хочешь
защитить от опасности невинную  девушку, сделав ее душу опытнее, искушеннее.
Девушки твоего царства стали подозрительны  и скупы на улыбки -- ты разрушил
то, что  хотел  сберечь.  Нет неуязвимых добродетелей,  каждой есть  предел.
Захребетник  рано  или  поздно  изнурит  великодушное  благородство.   Циник
развратит целомудрие. Хамство обозлит доброту.  Живущее всегда в  опасности,
ты захотел обезопасить  его и умертвил. Отказался  строить прекрасный  храм,
испугавшись землетрясения.
     Но я--я хочу, чтобы невинность стала как можно доверчивее, хотя  только
доверчивость и можно  обмануть. Если обольститель  надругается над  одной из
моих простодушных роз, я буду  ранен в самое  сердце.  Но, взращивая могучих
воинов, разве не  должен  я помнить, что  война  их может  убить?  Ты хочешь
спасти добродетель, заковав  ее в броню неуязвимости, но добродетель уязвима
всегда, а неуязвимая добродетель уже не добродетель.
     Ты пожелал совместить  несовместимое,  и у тебя  ничего  не получилось.
Тебя  восхищает  человек,  созданный  укладом  твоего  края,  но уклад  тебе
ненавистен,  ибо принуждает служить себе совершенного человека. Да, уклад --
принуждение, он и принудил  человека стать совершенным. И если ты уничтожишь
уклад, вместе с ним ты уничтожишь и человека, которого задумал спасти.
     Посмотри:  страшась  бесстыдства,  хамства,  цинизма,  что чинят  обиды
великодушию  и  благородству,  ты  предлагаешь  благородным  и  великодушным
усвоить замашки хама, бесстыдника и циника.
     Но я--я люблю все хрупкое, все уязвимое. Только драгоценные вещи всегда
уязвимы и ломки. Уязвимость  --  свидетельство их драгоценности. Мне  дорога
верность друга, чувствительного к искушениям. Не пройдя  через искушения, не
обретешь верности, а без верности не узнаешь дружбы. Со смирением принимаю я
неизбежность  измен   и  соблазнов,  только  благодаря  им  так   драгоценны
неподкупность и преданность. Я люблю солдат, мужественно стоящих под пулями.
Нет  мужества, нет  и  воина.  Со смирением принимаю  я неизбежность  гибели
солдата, благородной гибели, придающей цену оставшимся в живых.
     Если ты принес мне сокровище, пусть оно будет таким хрупким, что отнять
его у меня сможет слабое дуновение ветра.
     Как мне дороги юные лица, беззащитные перед старостью. Как мила улыбка,
беззащитная передо мной и готовая смениться слезами.

CX

     Наконец-то я понял, как выбраться  из противоречия,  что так долго меня
мучило. Я -- царь,  со смятенной  душой склонился  я над  уснувшим  на посту
дозорным и не мог разбудить спящего счастливым сном ребенка, чтобы  передать
его смерти, чтобы он за  свое  недолгое бодрствование столь многое претерпел
от людей.
     Я  увидел,  что он проснулся  сам,  провел рукой по  лицу и, не замечая
меня, поглядел на звезды, потом легонько  вздохнул, вновь взваливая  на себя
тяготу службы. Тогда я понял: я должен завоевать его сердце.
     И  вот я, повелитель  и царь, повернулся и вместе с моим  дозорным стал
смотреть на город, город был один, но смотрели мы на него по-разному. "Не  в
моих силах наделить дозорного усердием  и любовью,  -- подумал я. -- Но если
предложенная  мной картина  станет для  него  счастливым  откровением,  если
дробность, которую он видит, окажется связанной воедино Божественным  узлом,
он станет  моим  единомышленником". И  я понял  разницу между  завоеванием и
принуждением.  Завоевать  означает,  переубедив,   обратить   в  единоверца.
Принудить -- значит, держать в вечном плену. Я завоевал твое сердце, человек
в тебе свободен. Если я тебя принудил, я связал в  тебе человека по  рукам и
ногам.  Завоевывая,  я  строю  нового  тебя  с  твоей  собственной  помощью.
Принуждая, выстраиваю камни в ряд. Что построишь потом из этих рядов?
     Я  понял:  каждого  человека  нужно завоевать. Того,  кто бодрствует, и
того, кто спит; того, кто ходит  вокруг  крепостных  стен, и того, кто живет
внутри  них.  Того,  кто  радуется новорожденному,  и  того, кто  плачет  об
усопшем.  Того, кто  молится, и  того,  кто усомнился: Завоевать -- означает
вложить  в тебя остов и пробудить  в твоей душе вкус  к  истинной  пище. Ибо
существуют озера, которые утолят твою жажду, но надо показать  дорогу к ним.
Я поселю в тебе своих богов, чтобы они тебе светили.
     Я понимаю:  завоевывать тебя нужно с детства,  потому что  потом ты уже
слеплен, затвердел и тебе невмоготу освоить иной язык.

CXI

     Настал  день, и я убедился: нет, я  не ошибся. Не потому,  что оказался
сильнее  или рассудительнее  других,  а  потому,  что не  доверился  логике,
которая  последовательно выстраивает постулат за постулатом. Я  знаю, логика
обслуживает свершившееся,  она  в подчинении у него, в ее ведении  следы  на
песке, а не танцор, что прошел по  песку и если был гениален, то привел всех
к  спасительному колодцу.  Я  убедился: все свершения  поступают  в  ведение
логики, потому что каждое  из них  было  цепочкой шагов. Логика умеет читать
следы, но  ходить, бегать,  танцевать,  сделать движение рукой, что взрастит
будущее, она не умеет. Я убедился: культура ветвится, как ветвится дерево, и
для того, чтобы она зародилась на свет, необходимо семечко, она -- единство,
хоть и существует в миллионах обличий,  в ней непременно  будут  и корни,  и
верхушка, и ствол, и листья, и цветы, и плоды, но все это вместе живительная
сила одного-единственного  семечка. Я знаю:  если оглядеть  путь, пройденный
культурой, он потянется к истокам без пустот и зияний, логики охотно  следят
эту  дорогу вспять, но они  не  могут  идти  вперед,  потому что  не  слышат
вожатого. Я видел: люди в спорах не находят истины. Я слышал, как рассуждают
толкователи  геометрии,  они не  сомневаются,  что владеют истиной, но  если
вдруг спустя  год один из них  отказывался от общей  истины,  как корили они
коллегу за святотатство, как цеплялись за  свое шаткое божество! Я сидел  за
столом с единственным подлинным геометром, он был моим другом, он  знал, что
ищет доступный людям язык, как ищет его поэт, стремясь передать свою любовь,
он говорил как равный с камнем и со звездой и  понимал, что год от года язык
будет  изменяться,  и это будет означать,  что  человек  переходит  с  одной
ступеньки на другую. Понял и  я: не существует лжи, потому что не существует
истины (изменяющееся, растущее дерево -- вот единственная истина), поэтому я
в  молчании моей любви  терпеливо слушал бессмысленный лепет, гневные вопли,
смех и жалобы моего народа. Еще в юности я понял: язык неловок и неуклюж,  и
оставил споры, ибо они бессмысленны. Сколько я ни приводил доводов, стремясь
сказать  лишь самое насущное, не  увлекаясь  цветами красноречия, мои доводы
никого  не убеждали, в  споре со  мной всегда  находился  более  искусный  в
доводах  противник,  чем  я.  Однако  и его  искусство  только помогало  мне
сохранять верность себе; слушая  его возражения,  я  понимал одно: свое я не
сумел выразить, но со временем я найду более действенные средства, ибо, если
хочет   сказаться  в  тебе  нечто  и  впрямь  подлинное,  убежденность  твоя
неисчерпаема  и похожа  на  родник.  Раз и навсегда  отказался  вникать  я в
людскую разноголосицу. Я решил, куда плодотворнее послушание мне, и позволил
семечку  в себе расти, превращаться в  дерево,  множить корни,  тянуть вверх
ствол, пушить ветки, чтобы не о чем стало  спорить: вот оно, дерево,  что  в
нем выбирать? Оно широко раскинуло ветви, оно может приютить всех.
     Я уверился, что невнятица, противоречивость, смутность моих слов совсем
не означают, что невнятно, противоречиво или смутно то, что я хочу выразить,
--  просто  я  дурно  владею  языком,  ибо  душевная  потребность,  ощущение
внутренней значимости не бывают  невнятными, смутными, противоречивыми и  не
просят  для  себя  обоснований и  подтверждений,  они просто  есть, как есть
потребность у скульптора, который принялся лепить; эта потребность не обрела
еще формы, но станет тем лицом, которое он вылепит.

CXII

     Отказом от иерархии  мы поощряем тщеславие. (Вспомни распри генералов и
губернаторов.)  Иерархия,  властно  и  безусловно расставив всех по  местам,
сводит тщеславие на нет. Сейчас все  вы подобны  одинаковым шарикам, для вас
нет никого,  кто  был  бы  авторитетней  вас  и  придавал своим  авторитетом
значимость всему окружающему,  а если