необходимо
включить в рацион, чтобы оживить душу, облагородить сердце. Кормя  людей  из
кормушки,  они превратили их в волов на привязи и развеяли человека  в прах.
Поступили они так из любви к человеку, стремясь освободить его, снять с него
оковы,  возвеличить,  исполнить  света  и благородства, и,  увидев  коросту,
одевшую  душу  и  сердце, ужаснулись.  Но что другое  извлечешь из разброда,
который ты создал? Желая встряхнуть бездушных,  ты  запоешь песню галерника,
бледные  призраки былого забрезжат  в них, и они  пригнутся, опасаясь удара.
Смутным эхом отзовутся  в них и твои стихи, звуча все глуше и глуше, пока не
замрут. Пройдет еще  время,  и  песню галерника  они  не услышат,  позабыв о
давних ударах бича; покой в хлеве пребудет нерушимым, потому  что ты отнял у
моря его  власть. Глядя на стадо, тупо жующее свою жвачку, ты  затоскуешь об
осмысленной жизни,  о смерти  -- вечной тайне, пробуждающей дух. Ты  станешь
искать потерю, словно вещь  среди прочих вещей. Напишешь несколько гимнов во
славу пищи и будешь надсаживаться, повторяя: "Я ем, вот я ем..." --  но вкус
хлеба останется тот же. Откуда тебе знать, что  твою потерю не найти, словно
вещь среди прочих  вещей, что не возместить  ее воспеванием самой  добротной
вещности, ибо нет в дереве места, где помещалась бы его суть;  тот, кто ищет
суть в чистом виде, имеет дело с пустотой.
     Неудивительно, что ты изнемог, отыскивая страсть  к совершенствованию у
оседлых, -- ее нет.
     "Заронить желание совершенствоваться,  --  говорил мой отец, --  значит
разбудить жажду.  Остальное  придет само  собой". Но  ты  снабжаешь  готовым
пойлом сытые животы.
     Любовь -- это взывание к любви. Совершенствование -- тоже. Основа его и
есть жажда. Но как поддерживать жажду?
     Мы хотим одного: пьяница тянется к водке. Не  из-за пользы: водка несет
ему смерть. Взращенный  определенным укладом будет  тянуться  к нему. В  нас
заложено  инстинктивное стремление  к  постоянству,  оно  сильнее  инстинкта
выживания.
     Я  не раз видел, как  умирали крестьяне, оторвавшись от своей  деревни.
Видел газелей и птиц, умиравших, попав к людям.
     И  если  оторвать тебя от жены, от детей,  от твоих привычек,  погасить
огонек,  которым  ты  жил --  он  светил  тебе даже  сквозь  стены, -- может
случиться так, что ты не захочешь жить.
     И тогда, желая спасти тебя, мне придется позаботиться о царстве духа, в
нем возлюбленная будет ждать  тебя, подобно зерну, спрятанному в  житнице. И
вот ты живешь и живешь, ибо нет предела терпению.
     Дом, которому ты принадлежишь,  в помощь тебе и в пустыне. Возлюбленная
всегда тебе в помощь, пусть далекая, пусть спящая.
     Непереносим для тебя развязавшийся узел, распавшийся мир. Ты  умираешь,
если  умерло твое  божество. Оно  питает  тебя жизнью. И жив ты только  тем,
из-за чего готов умереть.
     Если  я одушевил тебя  высокой  страстью,  ты будешь передавать  ее  из
поколения  в поколение.  Научишь  своих детей  распознавать любимое  лицо  в
рутине вещности,  царство -- в  дробности  гор,  домов и  стад,  ибо  только
царство и возможно любить.
     Невозможно умереть во имя вещности. Долг смертью платится не тебе -- ты
путь, кладь, повозка, -- а царству Ты  тоже в  подчинении  у царства. И если
царство воплощено, ты готов умереть, защищая его целостность.
     Ты готов умереть ради смысла книги, но не за чернила и бумагу.
     Ты и  сам связующий узел, значимо не твое лицо, тело, достояние, улыбка
-- то, что взращивается  тобой, та картина,  что возникла  благодаря  тебе и
благодаря которой ты сбываешься. Ты творишь ее целостность, она -- и есть ты
сам.
     Редко когда говорят о  своей картине: нет таких слов, чтобы, обозначив,
передать ее другому. Трудно говорить и о возлюбленной. Ты назвал мне ее имя,
но  именем  не  пробудить  во мне любви. Я  должен ее  увидеть.  Обозначить,
выявить твое царство могут только твои труды. Не слова.
     Но  ты видел кедр. Я  говорю:  "Кедр", -- и  передаю тебе  ощущение его
величия. Я окликнул кедр в тебе, и он встрепенулся смолистой хвоей.
     Заставляя тебя служить любви, я окликаю в тебе любовь -- иного средства
я  не знаю.  Но когда кормежку приносят  в  стойло, какому  богу ты захочешь
служить?
     Бога  знают и мои старухи,  тратя глаза на снование иголки. Ты велел им
беречь глаза. Глаза им больше не в помощь. Ты остановил преображение.
     Но во что преобразятся те, кого ты так старательно кормишь?
     Ты  можешь  пробудить  в них жажду  обладания,  но иметь  --  не значит
преобразиться. Можешь пробудить  страсть к вышитым  пеленам. И они сделаются
сундуком,  хранящим  пелены. Как  пробудить в них  жажду к снованию  иголки?
Только такая жажда -- жажда по-настоящему жить.
     В молчании моей любви я  пристально наблюдал  за моими садовниками,  за
пряхами. Я заметил: дают им мало, спрашивают с них много.
     Будто на них, и только на них, возложены судьбы мира.
     Я хочу, чтобы каждый дозорный  был в ответе за все  царство. Дозорный и
тот, кто  обирает гусениц у себя в саду. И та, что вышивает золотой  ниткой,
свет нитки едва мерцает, но вышивальщица украшает своего Господа,  и Господь
в расшитых одеждах бдит над ней и оделяет ее Своим светом.
     Я знаю один только способ взрастить человека: нужно научить  его сквозь
вещество вещности  различать  целостную  картину.  Длить жизнь богов. В  чем
прелесть  игры  в  шахматы?  В подчинении правилам.  Но ты  хочешь  снабдить
игроков рабами, которые бы выигрывали за них.
     Ты хочешь подарить каждому  по  любовному  письму,  потому  что  видел:
получая  их,  люди плачут или смеются,  -- но ты  удивлен,  почему  к  твоим
письмам люди так равнодушны.
     Мало дать. Нужно сотворить того, кто  получит.  Чтобы шахматы радовали,
нужно вырастить игрока.  Чтобы любили, должна существовать жажда любви. Богу
нужен алтарь. Принуждая моих дозорных ходить сто шагов туда и сто обратно по
крепостной стене, я строю в них царство.

CXCV

     Прекрасна та  поэзия,  что  преобразится в  поступки, воодушевив в тебе
все, даже мускулы. Поэзия -- мое священнодействие.
     Но  соблюдение  правил,  обычаев,  обязательств,  возведение   храма  и
торжественное шествие по дням года -- тоже поступки, только другого рода.
     Я  писал   для  того,  чтобы  обратить  тебя  в  свою  веру,  дав  тебе
почувствовать, пусть  едва ощутимо, благо преображения и  позволив  на  него
надеяться.
     Конечно, ты мог читать меня рассеянно и ничего не почувствовать, ничего
не почерпнуть. Конечно, можно исполнить обряд и не очнуться, не  пуститься в
рост.  Душевная  скупость  легко отстранится  от благородства,  таящегося  в
обряде.
     Я совсем не рассчитываю, что в каждый свой час  ты будешь мне послушен,
как  не  рассчитываю,  что мой  дозорный  в каждый свой  час будет  исполнен
усердия к царству. Мне достаточно, если среди многих часов один будет  моим.
И может  случиться,  что  дозорного,  от  которого я  не  требую неустанного
усердия, в час, когда он мечтает об ужине, посетит озарение, ибо дух не бдит
неусыпно,  иначе ты  ослепнешь,  но  морю  придает  смысл черная  жемчужина,
неведомо кем  и  когда найденная, году придает  смысл праздник,  а жизни  --
смерть.
     Что  мне  за дело,  если  мой обряд искажается теми,  у  кого  искажено
сердце?  Во время военных  походов  я  видел,  как черный  колдун,  обуянный
жадностью, заставлял свое племя приносить дары деревянной палке, выкрашенной
в зеленый цвет.
     Что мне за дело, если  колдун  роняет  свой сан? Скульптор, смяв глину,
сотворил жизнь.

CXCVI

     Человек этот требует  благодарности: он сделал им то, сделал  это... Но
можно ли от дарения  ждать  урожая, снять  его  и  сложить про запас? Одаряя
вновь  и вновь,  ты  одушевляешь  и  длишь привязанность. Если ты  не даришь
больше,  ты уже как будто и не дарил никогда. Ты говоришь: "Я дарил вчера, и
со мной благодарность за эту заслугу". Я отвечу: "Заслуга эта была бы твоей,
если б вчера  ты умер. Но ты жив. Весомо лишь то, с чем уходишь в смерть. Из
благородного человека, каким ты был вчера, ты  сделался сегодня  скупердяем.
Сегодня умрет скупердяй".
     Ты -- корень, питающий дерево, оно  живет  благодаря тебе. Ты  связан с
этим  деревом, оно  сделалось  твоим долгом. Но вот  ты,  корень,  говоришь:
"Больно много  я потратил соков!"  А  дерево засохло. Так ли уж лестна корню
благодарность от смерти?
     Если дозорный устанет  всматриваться  в горизонт и заснет, умрет город.
Не может дозорный ходить по  стене про запас.  Не  складывает в запас биения
твое  сердце. Житница не запас -- перевалка. Ты удобряешь  землю  и вместе с
тем  ее обираешь. И ошибаешься относительно всего на  свете. Отдохновение от
трудов созидания представляется тебе музейным залом,  полным творений. В тот
же зал ты хочешь поместить и свой народ. Но нет вещей, нет творений самих по
себе. Вещь  зависит от  языка того,  кто о  ней говорит. Для  ловца жемчуга,
куртизанки и торговца  черная жемчужина  -- три  разные,  не похожие друг на
друга  вещи.  Алмаз --  драгоценность,  когда ты  его  нашел,  когда продал,
подарил,  потерял,  отыскал,  когда он сияет  в диадеме,  украшая праздник В
череде будних дней алмаз -- та же галька.  Об этом прекрасно знает владелица
алмаза. Она запирает его в шкатулку и  прячет далеко-далеко -- пусть спит. В
день рождения короля она достанет его. Он будет олицетворением его гордости.
Она  получила его в  день свадьбы. Он был  олицетворением любви. Когда-то он
был олицетворенным  чудом для старателя,  старатель разбил  породу  и увидел
алмаз. Цветы радуют глаз. Но самые прекрасные цветы я бросил в море, поминая
погибших. Их не увидел никто.
     Этот человек стал говорить со мной от имени своего прошлого. Он сказал:
"Я тот  самый,  кто..." Будь  он мертв, я согласился бы почтить его. Никогда
мой друг, единственный подлинный геометр, не перечислял своих заслуг. Он был
служителем при треугольниках,  садовником в саду символов. Однажды вечером я
сказал ему:  "Ты должен гордиться своими трудами,  ты столько дал  людям..."
Помолчав, он ответил: "Разве дело в том, чтобы давать? Дающие, получающие --
что  мне  до  них? Разве  восхищает ненасытность  князя,  который  требует и
требует  себе жертв? Восхищают те, кто  согласен стать жертвой?  Получается,
что величие князя попирает величие подданных. Получается, что нужно выбирать
между  одним величием и другим. Но если  князь меня унижает, я презираю его.
Тогда  как,  если я принадлежу дому князя, его долг возвышать меня.  Величие
моего государя в моем величии.
     Что  я  мог  дать  людям?  Я такой же, как они.  Малая их частичка, что
размышляет о треугольниках. С моей помощью люди думают о геометрии. А я с их
помощью ем каждый день хлеб. Пью молоко их коз. Обуваюсь в кожу их волов.
     Я отдаю что-то людям, но все, что имею, получил от них. Как распознать,
чего  больше:  отданного  или  полученного? Чем  больше я отдаю,  тем больше
получаю. И  царство мое становится  все благороднее. Грубый торгаш и  тот не
минует  дарения. И он не  в силах замкнуть свою жизнь собой. Он находит себе
куртизанку, дарит ей бесценные изумруды. Куртизанка блистает. И он чувствует
себя в  ореоле ее блеска.  Ему  приятен светящийся  ореол.  Но  он мало  чем
обогатился, став слугой куртизанки.  Другой отдал себя королю.  "Чей ты?" --
"Королевский". И воистину просиял".

CXCVII

     Я знал человека, который жил только собой, не снисходя и до куртизанок.
Я  говорил тебе  уже о дородном  министре  с пухлыми  веками, том самом, что
предал меня и  под пытками отрекался и клятвопреступничал, предавая и самого
себя тоже. Да и как ему было не предать и себя, и меня? Если ты принадлежишь
дому, царству, Богу, ценой  собственной  жизни ты спасешь собственную  суть.
Скупец так принадлежит своим сокровищам. Редкостный бриллиант  стал для него
божеством. Он умрет, защищая его от грабителей. Но не таков обширный чревом.
Как  божество  он  чтит  самого  себя.  Бриллианты  принадлежат  ему  и  ему
прибавляют чести, но он им не принадлежит. Он -- черта, стена, тупик. И если
ты грозишь ему  смертью, во имя  какого  из  богов может он умереть?  У него
только и есть что живот.
     Любовь, выставляющая себя напоказ,  -- низменная любовь.  Любящий молча
созерцает свое божество и говорит  с ним безмолвно. Ветка нашла свой корень.
Губы -- грудь. Сердце -- слова молитвы.  Что мне до чужих  мнений  и оценок?
Скупец тоже прячет от всех свое сокровище.
     Любовь молчит. Толстая мошна бьет  в  литавры. Да и что такое  избыток,
если не выставить его напоказ? Что за кумир, если нет поклонников? Расписная
доска, прикрытая тряпкой на стене хранилища.
     Мой дородный министр с пухлыми веками всегда говорил: "Мое царство, мои
стада, мои дворцы, мои золотые шандалы, мои женщины". Он всем был необходим.
Обогащал обожателей,  что  простирались  перед  ним ниц. И бестелесный ветер
чувствует, что существует, клоня колосья.  "Я есть, -- думает он, --  потому
что клоню".  Но мой министр не довольствовался  благоговением -- наслаждался
он  и  ненавистью.  Вдыхал, будто  аромат, ибо  и она твердила: "Ты есть. Ты
существуешь, раз заставляешь страдать". И  он катился по телу народа, словно
карета.
     Он  был бурдюком,  раздутым от  низкопробного словесного  ветра.  Чтобы
быть, нужно растить дерево, в котором сбудешься. Ты -- путь, кладь, повозка.
Чтобы поверить в тебя, я должен увидеть твое божество. Мой министр был  ямой
для накапливания запасов.
     И я сказал ему:
     -- Долго слышал я от тебя: "Мой... мой... мой..." -- и по доброте своей
обернулся на бой твоего барабана, подозвал и смотрю. Вижу склад всевозможных
товаров. Что принесло тебе твое богатство? Ты -- кладовка, сундук и в той же
мере,  как  они, полезен  и  существуешь.  Тебе  приятно  слышать:  "Сундуки
ломятся", -- но сам ты что, собственно, такое?
     Если я  прикажу  отрубить  тебе  голову  из удовольствия  посмотреть на
выражение твоего лица, что переменится  в царстве? Сундуки твои останутся на
месте. Что прибавляешь ты к своим богатствам? Чего они без тебя лишатся?
     Толстяк не понял вопроса, обеспокоился и засопел. А я продолжал:
     --  Не   подумай,  что  я  пекусь  о  справедливости,   которая  всегда
относительна. Сокровища, скопленные в твоих подвалах, великолепны, но не они
меня заботят. Да, ты ограбил мое царство. Любое семечко грабит землю, силясь
вырастить дерево. Покажи мне дерево, которое ты вырастил.
     Меня не  тревожит, что шерстяной плащ и хлеб, пропитанные потом пастуха
и  пахаря, достались  ваятелю. Пот их преобразился в каменное лицо статуи, и
неважно, увидят они  эту статую или не увидят. Грабит житницы и поэт, он ест
хлеб,  но  не жнет и не  сеет. Он  питает  собой  поэзию. Ради своих побед я
отнимаю жизни у сыновей моего царства. Но я сотворил царство, а в нем они --
сыновья. Покажи мне, чему ты служишь -- статуе, дереву, поэзии, царству. Ибо
ты -- путь, кладь, повозка...
     Тверди хоть  тысячу лет "мое... мое... мое..." -- что узнаю  я о  твоей
дороге?  Как послужил  ты  своим  поместьям, драгоценным камням и золоту? Не
подумай,  что я растапливаю ледник, заботясь о болоте. Никогда я не попрекну
зерно жадностью, с какой втягивает оно в себя соки. Оно будоражит почву, оно
не помнит себя, и дерево, которое  оно высвободит, ограбит его. Ты награбил,
но что проросло и ограбило тебя?
     Прекрасна  королева далекого  царства. Алмазы, выстраданные ее народом,
украсили  ее  корону. Бродяги и нищие ее царства,  забредя  в чужую сторону,
издеваются над тамошними бродягами: "Ваша королева  -- ободранка, -- говорят
они. -- А вот наша сияет, будто лунный свет и яркие звезды..." Но  ты сложил
в одну кучу жемчуга, бриллианты, поместья  только для того, чтобы прославить
свое толстое брюхо.  Ты воздвиг  кумирню, но она  жалка,  ей не облагородить
пошедшего на  нее материала.  Ты совместил  все в  одно, но  не возвысил,  а
принизил. Жемчужина на пальце беднее манящего обещания моря. Я уничтожу твой
узел, он возмущает  меня, твою  кумирню  я превращу  в унавоженную землю для
растущих деревьев. Но что мне  делать  с  тобой? Что  делать  с  семечком от
дерева, которое обезобразило землю, как обезображивает тело язва?
     ...И все же мне не хотелось бы, чтобы тощую справедливость путали с той
высокой,  которой  служу я.  Я говорю: "Случилось  так,  что взяточничество,
воровство,  всяческая  низость  собрали  сокровища, которые  иначе  были  бы
рассеяны и  ничему не  служили.  Сокровище  возвышает  своего обладателя, но
гораздо  важнее,  чтобы  обладатель  возвышал  свое сокровище.  Я  могу  его
отобрать,  разделить и  превратить в хлеб для  моего  народа,  но народ  мой
многочислен, и мало чему поможет один сытый день.  Если дерево выросло и оно
добротно,  я превращу его в  мачту моего  корабля, но  не пущу на дрова ради
часа тепла. Что он даст, этот час? Зато спуск корабля на воду будет для всех
великим праздником.
     Вот и  это сокровище я хочу превратить в чудо, что  радовало  бы сердце
многих.  Я  хочу вернуть людям  вкус  к  чудесам.  Благо, если  нищий  ловец
жемчуга, -- не так-то просто достаются эти жемчужины со дна моря, -- поверит
в  чудодейственность жемчужного зерна. Все  ловцы станут куда  богаче от той
единственной  жемчужины,  что мягко светится в чьих-то  руках  раз  в  году;
скудная прибавка  к трапезе по  справедливом  разделе всех  жемчужин мало их
обрадует. Манит в морскую зыбь чужая жемчужина.

CXCVIII

     Я  ищу   высокой  справедливости,   ищу  высокого  применения  низостью
скопленному сокровищу, ибо всегда стою за храм, а не за отдельный камень. Не
хочу  вместо  ледника  --  лужи,  вместо  храма  --  кучи  камней,  не  хочу
разграбления  сокровища.   Единственное  ограбление,  которое  я   чту,   --
ограбление земли семенем,  семя ограбит и  себя  и  умрет ради дерева. Я  не
стремлюсь обогатить каждого на кроху, прибавив одну жемчужину -- куртизанке,
меру  зерна -- пахарю, козу  -- пастуху, золотую монету -- скупцу.  Ничтожно
это обогащение. Я хочу, чтобы уцелела  полной сокровищница. Все вокруг тогда
засветится ее отблеском, словно море, манящее жемчужиной. Сотворив божество,
не делишь его, каждому оно достается целиком.
     Но ты оскорблен в своей жажде справедливости.
     -- Бедны и пастух, и пахарь, -- говоришь ты. -- По какому праву лишаешь
ты их достояния? Во  имя  каких выгод должны они отказаться от  него? Во имя
какого  бесполезного для  них божества? Я должен распоряжаться плодами  моих
трудов.  Захочу  --  накормлю  сказителя.  Захочу   --  отложу  излишек  для
праздника. Но по какому праву, вопреки моему желанию, на  моем  поту и крови
ты собираешься построить часовню?
     --  Твоя справедливость,  -- отвечу я ему, -- призрачна и недолговечна,
она пригодна лишь для этой ступеньки. Разве спрашиваешь ты у земли, хочет ли
она растить зерно? Земля не знает, что такое зерно. Она --  земля, и только.
Ты  тоже  не можешь  хотеть  тебе  неведомого.  Ты  равнодушно  смотришь  на
проходящую женщину. С чего тебе в нее влюбляться? Хотя, возможно, она и есть
твое счастье.
     Кто сожалеет о том, что ему неинтересны треугольники? Не сожалеет никто
и  о  своем  несожалении. И справедливо,  потому что сожаление  это было  бы
нелепо.  Дело  зерна  прибавить  значимости земле.  Она  становится  землей,
рождающей  пшеницу. Не  собирается и  зерно преображаться  в стремительность
мысли, сияние  глаз. Оно -- зерно, и  только. Дело человека питаться хлебом,
претворяя  его  усердие  и вечернюю молитву. Вот  и мой пахарь не собирается
поливать своим  потом землю,  взращивая поэзию,  геометрию,  архитектуру, он
ничего не смыслит в них, они для него чужие.  Свой труд он захочет потратить
на усовершенствование плуга, и это естественно: он -- пахарь.
     Но я оберегаю не камни, а храм, не землю,  а дерево,  нс плуг пахаря, а
постижение. Я  чту творческое  начало, пусть  на первый  взгляд