гда  нежданный),
видно, от блаженного предвкушения  воды, ощущая  его,  вы  и замерли  пока в
неподвижности.  Ибо стоят  неподвижно,  скрестив  на  груди  руки,  те,  что
отбросили свои лопаты, они  не двигаются. И ты, уперев в  бока руки,  стоишь
неподвижно на холме и  смотришь на  ту же отдаленную точку на  горизонте. Не
пустились в путь верблюды с  огромными тенями, что выстроились  в цепочку на
песчаном склоне. Нет еще тех, что  несут водопойные желоба, откуда все будут
пить, и ты продолжаешь спрашивать: "Чего они там замешкались?" Ничего еще не
осуществлено, все только обещано.
     И вы живете пока улыбкой. Да, скоро вы насладитесь водой, которая будет
для вас удовольствием -- любовью. А сейчас люди, пески, верблюды,  солнце --
одно  целое, их  слила воедино круглая  дыра посреди камней, и если все  они
разнятся  между   собой,   то   не  больше,   чем  разная   утварь   единого
священнодействия, предметы ритуала, слова песнопения
     А ты -- верховный  жрец, что будет главенствовать,  ты --  генерал, что
будет  распоряжаться,  ты  --   будущий  церемониймейстер,  ты  стоишь  пока
неподвижно,  уперев  в бока руки,  удерживаясь  от  распоряжений  и вопрошая
горизонт, откуда должны принести водопойные  желоба, чтобы все напились. Ибо
недостало  еще   одной   чаши   для   священнодействия,  одного   слова  для
стихотворения,  одной  пешки для  победы,  одной  приправы  для  праздничной
трапезы, генерала для свадьбы и камня для часовни, чтобы наконец все увидели
ее  и  преклонились. Но где-то там идут те, что несут  водопойные желоба, и,
когда  они  наконец   появятся,  ты  им   крикнешь:  "Эй,  вы   там,  а  ну,
поторапливайтесь!"  А  они  не ответят.  Они  взберутся на холм. Встанут  на
колени,  чтобы  приладить  то, что  принесли. И тогда  ты  взмахнешь  рукой.
Заскрипит веревка, что помогает земле  рожать воду, и, качнувшись,  медленно
двинется в путь процессия верблюдов. А люди, заботясь о необходимом порядке,
будут   грозить   им   палками  и   гортанно   командовать.   Так   начнется
священнодействие утоления жажды при неторопливо подымающемся солнце.

CCXVI

     И опять  пришли ко мне логики, историки, критики и принялись  выводить,
следуя от  следствия к следствию,  свои системы и  подтверждать их доводами.
Системы их были безукоризненно точны. И одна убедительнее другой показывали,
какое царство поможет, освободит, напитает и обогатит человека.
     Дав им наговориться вдосталь, я спросил их:
     --  Прежде чем стрекотать  о человеке, сказали бы  мне, что, по-вашему,
важно для человека и что в человеке важно...
     И они застрекотали опять, сладострастно забрасывая меня новыми схемами,
ведь  стоит предложить  любителям слов  новую  возможность  поговорить,  они
ухватят за гриву  любимого конька и поскачут  по неосторожно  открытой тобой
дороге,  словно  кавалерийский отряд, звеня  и  сияя саблями, вздымая облако
пыли и буйный ветер бешеной скачки. Но никуда не прискачут.
     --  Так вот, -- сказал я им,  когда они спешились, ожидая похвалы (люди
этого племени бегут не на помощь, а для того, чтобы их заметили, услышали их
топот,  залюбовались  головокружительными  трюками и кувырками,  и  поэтому,
заранее  предвкушая  похвалу, принимают скромный вид), --  так  вот,  как  я
понял, вы собираетесь позаботиться о самом важном в человеке и для человека.
Но  если  я правильно понял, ваши  системы поощряют  в  человеке как главное
толщину его живота,  -- конечно, живот существенен, но он -- средство, никак
не цель,  благополучием живота вы обеспечиваете надежность  повозки,  --  вы
печетесь о  здоровье человека, и оно существенно, но и здоровье -- средство,
а не цель, состояние внутренних органов  все равно что состояние колесиков в
механизме. Стало быть, вы  печетесь о количестве повозок. Конечно, и я хочу,
чтобы царство  было  многолюдно,  чтобы люди в нем были сыты и  здоровы.  Но
очевидное -- еще не главное, ибо ваши подопечные пока не более чем материал,
дробная вещность. Так  как  же поступать с ней? Куда вести? Что  дать, чтобы
она росла и облагораживалась? Ибо все -- только путь, кладь, повозка...
     Они говорили  мне  о  человеке, как говорили  бы  о салате.  И  главное
достоинство этого салата было в том, что он не переведется у меня в огороде.
     Что  им  ответишь?  Близорукие  скудоумцы  всегда  заняты  чернилами  и
бумагой, но никогда -- смыслом стихотворения.
     И я добавил:
     -- Я люблю подлинность, люблю основательность. Не терплю, когда калечат
мечту. Волшебные острова я обживаю как весомую  конкретность. Я не похож  на
деляг,  чьи головы туманит  мечтательный  хмель, -- ибо прежде  всего  я чту
опыт.  Умение танцевать я ставлю выше  умения брать и давать взятки, скупать
драгоценности,  злоупотреблять служебным положением; от танцев  куда  больше
удовольствия,  и  назначение  их  куда  более  очевидно.  Накопленным  тобою
богатствам  потом все равно придется искать  применение,  а  поскольку танец
трогает  человеческое  сердце,  ты   возьмешь  на  содержание   какую-нибудь
танцовщицу,  но,  ничего не смысля в танцах, ты выберешь  бездарно  и, таким
образом, ничего  не приобретешь.  А я?  Я смотрю, я  вслушиваюсь,  --  но  в
молчании моей любви не слушаю слов, -- и могу поклясться: нет  для  человека
ничего драгоценней запаха  воска  в один-единственный, необыкновенный вечер,
золотой,  светящейся на восходе или закате пчелки, черной жемчужины, ничьей,
прячущейся пока в глубине  моря. Да и сами деляги, -- я видел это, -- свое с
трудом  накопленное  богатство,  собранное  взятками,  злоупотреблениями  по
службе,  скупкой, продажей,  рабским трудом, бессонными ночами, потраченными
на разработку финансовых операций и проверку счетов, так вот, свое богатство
они  вкладывали  в  орех  величиной  с ноготь,  на  вид он  сродни  граненой
стекляшке, и зовется бриллиантом, -- ценностью его наделило священнодействие
поиска в темных глубинах земли, и то же священнодействие сделало драгоценным
запах  воска,  мерцание  золотой  пчелки.  Ценой собственной  жизни  спасают
бриллиант от грабителей.
     Главный дар был открыт мне  --  дар  дороги,  которую нужно преодолеть,
чтобы  настал праздник.  Чтобы судить о  твоем благородстве, я должен знать,
что ты празднуешь и что твой праздник говорит сердцу, ибо каждый праздник --
веха  на твоем  пути,  преодоленный порог, оставленный  позади кокон; он то,
откуда  ты идешь, и то, куда ты пришел. Только так я могу узнать, что ты  за
человек   и  стоит  ли  тратить  усилия  на  благоденствие  твоего   живота,
преуспеяние, преумножение и здоровье.
     Но для  того чтобы направить тебя вот по этой дороге, а  не по  другой,
нужно, чтобы  ты возжаждал вот этого, а не иного; твоя жажда и будет залогом
твоего роста, она облагородит тебя, направит твои  шаги, пробудит творческий
дух. Достаточно страсти к морю, чтобы облагородить тебя  и дождаться от тебя
кораблей.  Я  должен  знать,  чего  заставляешь  ты  жаждать  жителей своего
царства.  Ибо любовь  --  это  жажда  любви,  благородство --  стремление  к
благородству,  радость от черной жемчужины --  надежда,  что  однажды  и  ты
добудешь ее из морских глубин.

CCXVII

     Нет,  не думай, что целое -- это сумма  отдельных частей.  "От этих нам
ждать нечего,  -- сказал  ты, придя ко мне. -- Они грубы, жадны, себялюбивы,
подлы  и  вдобавок трусы". Ты и о камнях мог бы сказать  мне, что они грубы,
шероховаты, недвижимы, непробиваемы, а между тем  именно из них творят нечто
совершенно иное: статую или храм. Я убеждался не однажды, что целое ни в чем
не  подобно  составляющим его частям.  Поговори с каждым в любом из соседних
племен  и  убедишься:  каждый  в  отдельности   ненавидит  войну,  не  хочет
отлучаться  от семейного очага, любит  жену,  детей и домашние праздники, не
желает проливать кровь, ибо добр, кормит свою собаку, гладит осла, не терпит
воровства,  занят собственным домом, до блеска полирует пол,  красит  стены,
ухаживает за своим садом. Послушав его,  ты скажешь: "Мирно их  царство, они
живут  любовью к  миру..."  Однако  царство  их похоже на  супницу,  где, не
утихая, кипят  войны. И  доброта, нежность,  жалость  к животным, восхищение
цветами, присущие каждому из жителей, -- необходимые компоненты  колдовства,
ведущего к скрежету клинков в точности так же, как снег, елка и горячий воск
наколдовывают взволнованное  биение твоего сердца, но и там, и  здесь добыча
ничуть не похожа на ловушку.
     А как судить о  дереве по  его частям?  По  составляющим его элементам?
Разве, говоря  об апельсиновом  дереве,  ты  коришь его  за  черноту корней,
горечь  древесины, клейкость или шероховатость  коры, за кривизну веток? Что
тебе до  того, из чего это дерево сложено? Об  апельсиновом дереве ты судишь
по апельсинам.
     И  в точности  то  же  самое  я  скажу  о  тех,  кого  ты  изгоняешь  и
преследуешь. Каждый по отдельности он  вот такой -- такой или вот этакий, но
что мне  за дело до  того, каков по отдельности каждый в толпе. Дерево время
от времени приносит мне души, похожие на клинок, они отдадут тело пыткам, но
не  согнутся,  вопреки  трусости большинства;  приносит оно изредка  и столь
прозорливый взгляд,  что он сквозь тщету  оболочек  прозревает истину, будто
сквозь  кожуру  --  мякоть   плода,  прозорливые  вопреки  низменным  вкусам
большинства смотрят из окна своей мансарды на звезды и живут,  питаясь лучом
света, -- и мне довольно этой малости. То, что ты видишь как противоречие, я
считаю необходимым условием жизни. Дерево  --  условие существования  плода,
камень  --  храма,  люди -- условие существования той единственной души, что
озарит светом все  племя. И поэтому доброту,  мечтательность,  любовь к дому
мне  так  легко  переодеть  в  военные  сапоги, ибо  именно  они необходимые
компоненты для кипящей супницы войны, несмотря на свое с ней
     несходство, именно они,  а вовсе не чума, не преступление и не голод. Я
прощаю  людям их недоброту, немечтательность, нелюбовь к  дому (похоже,  они
слишком  долго  кочевали),  прощаю,  потому  что,  может  быть,  именно  так
нарождается в ком-то благородство. Так как мне предвидеть при помощи логики,
что  выводит одно следствие из другого? Логики в переходе с  одной ступеньки
на другую нет.

CCXVIII

     Эти люди, приукрашивая  себя, хотят  тебя  уверить, будто  днем и ночью
одушевлены страстью. Врут.
     Соврет  дозорный  на крепостной стене,  если вдруг начнет  повествовать
тебе о своей негасимой любви к городу. Он думает об ужине.
     Соврет поэт, если будет твердить тебе день и ночь об опьянении поэзией.
И у него временами болит живот, и тогда на стихи ему наплевать.
     Соврет  влюбленный,  утверждая,  что  день  и  ночь   молится  на  свою
возлюбленную. Его  отвлечет  блоха,  куснув  его.  Или обычная скука,  и  он
зевнет.
     Врет   путешественник,  рассказывая,   что  днем  и   ночью  восхищался
необыкновенными красотами. В сильную качку его тошнило.
     Врет праведник, говоря, что днем и ночью созерцает Господа. И у Господа
есть приливы и отливы, как у моря, Он оставляет иногда праведника, и Он тоже
бывает сух, будто обнажившаяся галька.
     Врут те, кто говорят, будто день и ночь оплакивают своих мертвых. Можно
ли оплакивать их день и ночь, если и любить их день и ночь  было невозможно?
Если  при жизни с  ними ссорились,  от  них уставали,  не чувствовали  к ним
любви?  Конечно, мертвый всегда ближе живого, ибо он уже сбылся и нет в  нем
больше противоречий. Но ты не верен и своим мертвым.
     Врут  все,  кто  не  признается,  что  временами  бывают  опустошены  и
равнодушны. Врут, потому что не вникли  в суть вещей. Слыша об их  негасимом
рвении,  ты  веришь  в  их  преданность и  начинаешь  сомневаться  в  своей,
краснеешь за собственное бесчувствие. Ты  меняешь  голос и  выражение  лица,
если ты в трауре и на тебя смотрят.
     Но  я знаю,  неизменной  бывает только одолевающая  тебя  скука. Она --
свидетельство  немощи  твоей души, что  не  в  силах  разглядеть  за дробной
вещностью -- картину. Так скучает, глядя на деревянные  фигурки, не знающий,
что такое шахматы. Ему невдомек, сколько они таят в себе. Но если изредка за
твою  преданность кокону тебя, дозорного,  поэта, верующего, влюбленного или
путешественника, вознаградят озарением, не  жалуйся, что не видишь постоянно
того, что так высоко вознесло тебя. Ибо озарение бывает столь пламенным, что
может сжечь зрящего. И праздник не может длиться все дни подряд.
     Так что ты не прав,  коря и осуждая людей за бесчувственность, осуждая,
ты похож на косоглазого пророка, что день и  ночь раздувает в себе священный
пламень гнева. Я знаю: священнодействие,  утонув  в  обыденности,  покажется
мертвой  рутиной.  Стремление к  добродетели обернется однажды  жандармскими
порядками. Высокие принципы станут  ширмой для недостойных игр. Но  почему я
должен огорчаться? Я прекрасно знаю, что человеку случается и поспать. Стану
ли я жаловаться,  что  он  так  бездеятелен? Я  ведь знаю:  дерево совсем не
цветок -- оно неистощимая возможность цветения.

CCXI

     Я хотел взрастить в тебе  любовь к брату.  Но с любовью взрастил и боль
разлуки с ним. Хотел взрастить любовь к жене. И взрастил боль разлуки с нею.
Хотел взрастить  любовь  к  другу,  взрастил  боль разлуки с  другом;  стоит
выкопать колодец, как рождается тоска по колодезной воде.
     И  я понял:  разлука  с  женой,  другом, братом для тебя больнее  любых
других бед, --  и  решил исцелить  тебя, научив не  разлучаться. Ибо далекий
родник для умирающего  в пустыне от  жажды слаще, чем  мир, где  вообще  нет
родников. И даже если ты изгнан из своей земли навеки, услышав, что дом твой
сгорел, ты заплачешь.
     Близость дальнего  благотворна:  тебе  кажется,  дерево  тянет  к  тебе
издалека свои ветки и дарит тень. Я решил исцелить тебя, ибо я -- обживающий
и хочу показать тебе, где жить.
     Помни  сладость  любви  по прощальному поцелую  --  ты  поцеловал жену,
потому  что  утренний луч позолотил твои  апельсины, уложенные пирамидой  на
спине осла, и, позолотив, позвал в дорогу, торопя не опоздать на рынок. Жена
тебе улыбнулась. Она стоит на пороге, приготовившись, как и ты, приняться за
свою  работу,  она  подметет дом,  вычистит кастрюли и примется  за стряпню,
думая  о  тебе, стряпая  как сюрприз что-то  вкусненькое.  "Лишь  бы  он  не
вернулся слишком рано, -- думает она, -- а то мне не успеть,  и не получится
у  меня  никакого сюрприза".  Вы неразлучны, хотя  кажется на взгляд, что ты
ушел далеко-далеко, а она не хочет, чтобы ты  возвращался. Но куда  ты ушел,
раз твое странствие служит дому? Ты трудишься ради радости и веселья  в нем.
На  свой заработок ты задумал купить ковер из  пушистой шерсти  и серебряный
браслет жене. Поэтому ты и поешь дорогой, ты пребываешь в мире любви, хоть и
кажется,  будто  ты  удаляешься  от  дома.  Ты строишь  свой  дом,  подгоняя
хворостиной осла, поправляя корзины  и протирая глаза, потому  что еще очень
рано. Ты  ближе к своей жене, чем в час  досуга, когда  сидишь  на  пороге и
смотришь  вдаль,  не думая даже  обернуться и порадоваться  своему  царству,
мечтая, как повеселишься  на свадьбе в дальнем селенье, думая  о своем друге
или завтрашних трудах.
     Но вот  ты  проснулся  окончательно,  тебя  разбудил  твой  ослик,  ему
вздумалось  проявить  усердие, и  его  копыта  дробнее застучали  по  камням
дороги, цоканье показалось  тебе  песенкой, и  ты  наслаждаешься  начавшимся
утром. Ты улыбаешься. Потому что уже выбрал лавочку, где  купишь  серебряный
браслет.  Знаешь  ты и старика  хозяина. Он обрадуется тебе, потому что вы с
ним друзья. Расспросит о жене, о ее здоровье, потому что она у тебя изящная,
хрупкая. Он  наскажет о твоей  жене столько хорошего, так проникновенно, так
прочувствованно, что  и самый неотесанный бродяга, наслушавшись его  похвал,
сочтет  ее достойной золотого браслета.  Но ты  только вздохнешь.  Ничего не
поделать,  такова жизнь.  Ты  не  король.  Ты  торгуешь  овощами. Вздохнет и
торговец.  Навздыхавшись  вдоволь,  вы  отдадите дань почтения недостижимому
золотому  браслету, и  тогда  хозяин покажет  тебе серебряные,  те,  что ему
больше всего  по душе. "Браслет,  --  примется он  объяснять тебе, -- должен
быть тяжелым. А золотые, они ведь легкие. Смысл браслета мистический. Он  --
звено в цепи,  что привязывает вас друг к другу. И  любя, сладко чувствовать
тяжесть цепи.  Вот жена твоя изящно  приподняла руку и поправила  покрывало,
она  почувствовала  тяжесть браслета,  и у нее стало  легко  на  сердце". Из
задней комнаты он  вынесет тебе самые тяжелые браслеты, попросит убедиться в
их тяжести, взвешивая их на ладони,  полузакрыв глаза и прикидывая, будут ли
они тебе в радость. И ты тоже  взвесишь браслет на ладони  и  тоже прикроешь
глаза. Ты похвалишь браслет и еще раз вздохнешь. Ничего  не поделать, такова
жизнь. Ты  не караванщик богатого каравана. У тебя один ослик. И ты покажешь
на ослика, что ждет у порога,  ослика, который не так-то  силен,  и скажешь:
"Богатства мои так невелики, что сегодня поутру под их тяжестью он  пустился
рысью".  Вздохнет  и  торговец.  Навздыхавшись вдоволь,  вы почтите  тяжелый
серебряный браслет,  и хозяин  разложит перед тобой  легкие,  потому  что, в
конце  концов, самое  главное  в браслете чеканка,  и  чеканка  должна  быть
тонкой. Он покажет тебе и тот браслет, который ты задумал купить. Ибо ты все
решил заранее, как мудрый государственный  муж. И отложил часть заработка на
ковер из пушистой шерсти, на новые грабли, на пропитание...
     Вот теперь вы танцуете сложный танец всерьез, старик ювелир знает людей
и,  если догадается, что ты у него на  крючке, ни за что  не выпустит из рук
леску.  И ты  говоришь, что браслет  для тебя слишком  дорог, и  уходишь. Он
зовет тебя обратно. Он  твой друг. А жена у тебя такая красивая,  ради твоей
красивой жены  он  сбавит  цену.  Он себе  не простит,  если такой  чудесный
браслет    попадется   неуклюжей   дурнушке.   Ты    нехотя   возвращаешься.
Медленно-медленно, будто идешь себе  и гуляешь. Недовольно  поджимаешь губы.
Взвешиваешь на ладони  браслет. Они, в  общем-то, мало чего  стоят,  если не
тяжелы. И серебро, оно всегда такое тусклое. Ты еще не решил, купить ли тебе
невзрачный  браслет  или чудесную пеструю ткань, которую ты приметил в одной
из лавок. Но опасно выказать и слишком  большое пренебрежение, если торговец
потеряет надежду что-то  тебе продать, он разочаруется и позволит тебе уйти.
И  тогда  тебе  придется  краснеть, путаясь в неуклюжих причинах, по которым
тебе пришлось к нему вернуться.
     Конечно, тот, кто ни бельмеса не  смыслит в  людях,  сочтет,  что здесь
танцует скупость, -- нет, тут танцует любовь.  Услышав  разговоры  об  осле,
овощах, философствование о  серебре  и  золоте, добротности  и тонкости  его
отделки,  видя, как ты  уходишь  и возвращаешься,  он сочтет, что сейчас  ты
далеко-далеко  ушел  от  дома.  Но  именно  сейчас  ты и  живешь  в нем.  Ты
исполняешь ритуальный танец любви, танец дома, и, значит, как ты можешь быть
вне  дома  или  любви? Твое  отсутствие не  отделяет тебя, но  связывает, не
отъединяет --  сближает. И  можешь ли  ты мне  указать границу,  за. которой
отсутствие становится отъединением? Если ритуальный танец насыщен и напряжен
и  ты  въяве видишь божество,  с которым сливаешься и которому служишь, если
твое божество воодушевляет тебя, кто разлучит тебя с твоим домом или другом?
Я  знал сыновей, которые говорили мне:  "Отец  умер, не достроив левое крыло
дома.  Я достроил его.  Не  кончил  сажать деревья. Я  посадил  их. Мой отец
завещал мне свое  дело. Я  продолжаю  его". Или: "Он завещал мне быть верным
королю. Я верен ему". И я чувствую: отец в этом доме жив.
     О  друге  и о тебе. Если не в  нем и не в тебе  -- питающий вашу любовь
корень, если  один  и  тот же  Божественный  узел связывает  для вас воедино
дробный и  разноликий  мир, то