, глядя,  как
оживают  люди.  Потом  я  ушел  от них и,  затворившись в своем одиночестве,
обратил к Господу такую молитву:
     "На протяжении одного  дня,  Господи, я видел, как иссыхала плоть моего
войска  и  как  она ожила.  Она была  корой сухого дерева,  но вот  бодра  и
деятельна.  Наше  освеженное  тело  отправится,  куда  только  пожелает.  Но
достаточно солнцу час провисеть над нами, как мы будем  стерты с лица земли,
мы и следы наших ног.
     Я слышал, как они смеялись  и  пели.  Войско,  которое я веду за собой,
несет  с  собой груз  воспоминаний.  Оно --  узел множества жизней,  текущих
вдалеке. На моих воинов надеются, из-за них мучаются, отчаиваются, радуются.
Войско  мое не обособленность, оно -- частичка огромного  целого. И все-таки
достаточно  солнцу час провисеть над нами, как мы будем стерты с лица земли,
мы и следы наших ног.
     Я  веду  своих  воинов   завоевывать  оазис.  Они  станут  семенем  для
варварских племен. Они принесут  наш уклад  людям, которые о нем  не ведают.
Мои воины, что сейчас едят, пьют и живут, как счастливое стадо, попавшее  на
плодородную равнину, изменят  все вокруг себя -- не только язык и обычаи, но
и храмы, и крепости. Они перегружены силой, которая стронет с места вереницу
веков.  Но  достаточно солнцу час провисеть над  нами, как мы будем стерты с
лица земли, мы и следы наших ног.
     Они  об  этом не знают.  Им хотелось пить, они напились и счастливы. Но
колодец  Эль  Ксур спас  для жизни стихи, города  и  чудесные висячие  сады,
потому что я решил  украсить садами пустыню. Вода колодца  Эль Ксур изменила
облик мира. Но стоит  солнцу час провисеть  над нами, как  мы будем стерты с
лица земли, мы и следы наших ног.
     Те, что вернулись первыми, сказали: "Колодец Эль Ксур -- окно в жизнь".
Ангелы уже  приготовились  собирать мое  войско,  словно  сухую кору  в свои
корзины,  и опрокидывать  в Твою  вечность. Мы  сбежали от  них через  узкий
прокол  иглы.  Я  смотрю  на  своих  людей  и  никак   не  могу  опомниться.
Давным-давно, поглядев на ячменное поле под солнцем, -- ячмень -- равновесие
грязи  и  света, способное  напитать  людей,  -- я увидел  в  ячменном  поле
незримый путь, не ведающий, каким повозкам он  служит и куда ведет. Теперь я
вижу: поднялись города, храмы,  крепости и чудесные висячие  сады из колодца
Эль Ксур.
     Мои солдаты пьют воду и думают только о своих животах. Довольство их --
животное довольство стада. Они сгрудились вокруг прокола иглы. В глубине его
-- колыханье черной воды, стоит ведру ее потревожить. Но когда вода эта поит
сухое зерно, которое не  знает иной  радости, кроме радости  пить,  в  зерне
пробуждается неведомая дотоле мощь и тянутся вверх города, храмы,  крепости,
расцветают чудесные висячие сады.
     Но  сбудусь я в своем народе, только если Ты будешь ключом свода, нашей
общей  мерой, смыслом  и для  друзей,  и  для врагов.  Если Ты нас оставишь,
Господи,  и  ячменное поле, и колодец Эль Ксур, и  мое войско  -- лишь груда
камней. Стараясь узреть в них Тебя, я различу стрельчатый город, что тянется
вверх, к звездам".

CLVII

     Вскоре  нас  разглядывал  город.  А мы -- мы видели лишь  его небывалой
высоты  красные  стены, они высокомерно  повернулись к  пустыне,  словно  бы
изнанкой,  нарочито  лишенной   всяческих  украшений,  выступов  и   зубцов,
откровенно не предназначенной для взглядов со стороны.
     Ты разглядываешь город, а он разглядывает тебя. Он вздымает против тебя
свои башни. Он присматривается к тебе из-за своих зубцов. Он распахивает или
запирает свои ворота. Он может хотеть  быть любимым и улыбается  тебе,  маня
своими украшениями.  Все города, которые мы брали, казалось, сами отдавались
нам: так  хороши они были, так изукрашены для стороннего  взора. Бродяга  ты
или завоеватель  -- величавые ворота и  нарядная  главная улица примут  тебя
по-королевски.
     Но до  чего же стало не по себе моим воинам, когда стены,  вырастая  по
мере приближения, так откровенно и с таким каменным спокойствием отвернулись
от нас, свидетельствуя, что на свете нет ничего другого, кроме этого города.
     Первый день  мы потратили на медленный обход  его стен, отыскивая в них
трещину, неровность,  пусть заложенный, но вход.  Ничего  похожего.  Мы были
досягаемы для ружейного выстрела, но ни  один не  потревожил мертвой тишины,
хотя  кое-кто  из  моих  людей,  не  выдержав напряжения  тревоги, вызывающе
стрелял в  воздух. И все-таки за этими стенами был город,  он  дремал, будто
кайман,  защищенный  своей броней,  и не снисходил до Тебя, не считая нужным
ради тебя просыпаться.
     С далекого холма, с которого невозможно было заглянуть внутрь города --
города,  заботливо  скрытого  стенами, мы  увидели  зелень, яркую и  густую,
словно  кресс-салат.  Но  возле стен не росло ни былинки.  Насколько хватало
глаз,  вокруг тянулась каменистая пустыня, иссушенная солнцем: так тщательно
высасывал  оазис воду только на свои нужды.  Его  стены, будто каска волосы,
спрятали в себе всю растительность.  Мы  бессмысленно топтались в нескольких
шагах от рая,  изобильного, с мощными деревьями, цветами, птицами, стянутого
поясом стен, будто кратер базальтом.
     Когда мои воины поняли, что в  стене нет ни единой щели, кое-кто из них
ужаснулся. Ибо город  этот на памяти  людей ни разу не снарядил и ни разу не
принял каравана. Ни один путешественник не  принес  в  него вместе  со своим
багажом отравы  чужедальних обычаев. Ни один торговец  не ввел в его  обиход
незнакомой вещи. Ни одна пленница,  захваченная  вдалеке, не прибавила капли
крови  к их породе.  И  моим воинам  показалось, что  они  ощупывают панцирь
неведомого чудовища, у  которого  все  не так,  как  у  других племен.  Ведь
девственность самых затерянных островов  нарушали кораблекрушения, и  всегда
находится между людьми то, что подтверждает их родственность в  человеческом
и располагает к ответной улыбке. Но если бы это чудовище показалось нам, оно
не имело бы облика.
     Были  среди  моих  воинов  и те,  что  не  пугались; им  щемила  сердце
неизъяснимая, особенная любовь. Как волнует душу красавица, что неизменна  и
постоянна, в чьей крови нет  ни капли чужеродной  крови, та, что сохранила в
девственности язык  своих  верований  и обычаев, что никогда не  окуналась в
котел,  где  вперемешку полощутся все народы,  в котел, растопивший ледник в
большую лужу. Как она прекрасна, эта  возлюбленная, столь ревностно хранимая
среди ароматов своих садов и обычаев!
     Но все мы, и я тоже, перейдя пустыню, остановились перед непроницаемым.
Ибо тот, кто противостоит  тебе, открывает тебе дорогу в собственное сердце,
открывает свою плоть твоему  мечу, и ты можешь  надеяться, что победишь его,
полюбишь или погибнешь. Но что ты  можешь  против того,  для кого  тебя нет?
Боль пронзила меня, и тут мы заметили  вокруг  глухой и слепой стены  полосу
песка белее, чем остальной песок, ее выбелили кости, свидетельствуя о судьбе
чужестранных  посланцев, она  была похожа  на  пенный  след  на  утесе,  что
оставляют набегающие одна за другой морские волны.
     Вечером с порога моего шатра я смотрел на твердыню неприкасаемости, что
высилась посреди  моего  лагеря, размышлял,  и  мне  показалось,  что город,
который  мы  стремились   завоевать,  осадил  и  завоевывает  нас.  Если  ты
вдавливаешь  твердое  округлое  зерно  в  рыхлую   почву,  вовсе  не  земля,
окружившая его, взяла его  в плен. Прозябнув, зерно возьмет верх над землей.
"Если  за  этими стенами, -- думал  я,  -- есть  неведомый  нам  музыкальный
инструмент, если музыка его терпка и печальна и разбудит в нас неведомые нам
чувства,  если   вдруг  эти  незнакомцы  воспользуются  своим  сокровищем  и
рассыплют  среди  моих  воинов свое  богатство,  я знаю,  потом вечерами,  в
лагере, я услышу, как мои воины подбирают на
     своих гитарах, на которых нечасто играют, мелодию, пленившую  их сердца
новизной. Мелодия эта изменит их сердца".
     Победитель, побежденный, думал  я, мне их не различить. Вот  молчаливый
посреди толпы. Толпа окружила его, сдавила, тащит. Если он  пуст, она сомнет
и раздавит его. Но если он хорошо обжит внутри  и надежно  выстроен -- вроде
той танцовщицы, которую  я заставил танцевать для  меня, -- и  если он вдруг
заговорит,  то вот он уже пустил в толпе  свои корни, раскинул свои ловушки,
подчинил толпу своей власти, и толпа последует за ним, увеличивая его силу.
     Достаточно, чтобы в этих местах жил один-единственный мудрец, избравший
для  себя  тишину и  молчание  и успевший  сбыться, чтобы сила  моего оружия
истощилась,  ибо   он  подобен  зерну.  Но  как  мне  отыскать  его,   чтобы
обезглавить? Он явлен лишь силой своего воздействия и существует в той мере,
в  какой  существенно  исходящее от  него.  Такова  особенность  жизни,  что
уравновесила  себя с  миром. Бороться  ты можешь  лишь с  безумцем,  который
предлагает  тебе утопии,  но  не  с  тем,  кто  размышляет  и  трудится  над
настоящим, потому что настоящее -- вот оно, есть, такое, какое  есть. Такова
особенность любого  творения, творец его  уже  покинул. Если  с горы, куда я
привел  тебя,  ты  увидел,  что  все твои затруднения  разрешены  таким  вот
способом, а не  иным, то как  тебе от меня защититься? Ты ведь должен всегда
быть где-то.
     Вот кочевник, сокрушив стены, завладел королевским дворцом и ворвался к
самой  королеве.  Бессильной королеве,  потому что  все  ее  слуги  и  воины
перебиты.
     Когда  играешь  в  игру  ради самой игры и вдруг допускаешь  промах, то
краснеешь,  униженный, и хочешь  его поправить. Хотя  судьей  тебе только ты
сам,  игра создала  в тебе  игрока, игрок  возмутился.  Остерегаешься  ты  и
неверного движения  в танце,  хотя нет над  тобой никого, кто был  бы вправе
упрекнуть тебя за ошибку. Поэтому, если я хочу взять тебя в  плен, я не буду
брать тебя силой или властью -- я разбужу в тебе желание танцевать. Ты пошел
туда, куда мне хотелось.
     И поэтому королева, обернувшись к вождю кочевников, что высадил дверь и
стоит  грубиян грубияном  с кровавым топором в  руке, дымясь силой и  мощью,
пенясь  безудержным хвастливым желанием удивить  собой, -- поэтому  королева
улыбается  грустной улыбкой, исполненной тайного разочарования,  утомленного
снисхождения.  Удивлена  она  лишь совершенством  тишины.  Она  не снисходит
услышать  шум и гвалт,  как ты не снисходишь до  работы  мусорщиков, хотя не
сомневаешься в ее необходимости.
     Выдрессировать  -- значит научить пользоваться тем единственным  путем,
который  приносит пользу. Если  ты хочешь выйти из дому, то, не задумываясь,
поворачиваешь по коридору  и находишь дверь. Если твоя собака хочет получить
кость, она  становится  на  задние  лапы, как ты учил  ее, и она мало-помалу
усвоила самый  короткий  путь к  вознаграждению.  Хотя стояние столбиком, на
посторонний взгляд,  не имеет  никакого  отношения к  кости. Собака  следует
инстинкту -- не разуму. Танцор ведет партнершу,  подчиняясь правилам игры, о
них  не  думая. У  них общий тайный язык. И точно  такой же  язык у тебя и у
твоей лошади. Ты научил се слышать твои движения.
     Желание  удивить королеву  стало ахиллесовой  пятой кочевника, инстинкт
подсказал  ему, что удивит он ее одним  -- тишиной;  поступи  он  иначе, она
станет еще отстраненной,  разочарованней, -- и он стал играть  в тишину. Вот
королева и  начала  менять на  свой  лад варвара, предпочитая свисту  топора
молчаливые поклоны.
     Поэтому мне  сейчас и показалось,  что, окружив  этот город-магнит, что
притягивал наши взгляды, закрыв свои глаза  крепко-накрепко, мы навязали ему
опасную роль, наделив  благодаря нашему  приходу той властью, какой обладают
монастыри.
     Я созвал моих генералов и сказал:
     --  Я  завоюю  этот  город удивлением.  Нужно,  чтобы  его обитатели  о
чем-нибудь нас спросили.
     Мои генералы, умудренные многолетним  опытом,  мало что поняли из  моих
слов и недовольно зашумели.
     А я вспомнил  о  притче,  что  рассказал мой  отец собеседнику, который
утверждал, будто только сила принуждает подчиняться сильных.
     --  Ты  говоришь  так, --  отозвался отец,  -- и  не  боишься оказаться
неправым,  ибо  если  сильный подчинился, значит,  подчинивший  сильнее.  Но
представь себе купца, сильного, спесивого и скупого. Он возит с собой  целое
богатство --  зашитые в  пояс бриллианты. И живет тщедушный горбун, нищий  и
опасливый. Он не знаком с  купцом,  они из  разных миров, говорят на  разных
языках,  и все же горбун  задумал присвоить себе  бриллианты.  Скажи мне, на
какую силу рассчитывает горбун?
     -- Понятия не имею, -- ответил собеседник.
     --  Как-то  тщедушный  окликнул   спесивого   исполина,  --   продолжал
рассказывать отец, -- предложил  чашечку  зеленого чаю, потому что на  улице
было  уж очень жарко. Почему бы и не попить  чаю с тщедушным  горбуном, чем,
собственно, ты рискуешь, если твои бриллианты зашиты в пояс?
     -- Ничем не рискуешь, -- согласился собеседник.
     --  Однако,  когда  они  расстались, горбун  ушел с  камнями,  а  купец
задыхался от бешенства, но ничего не мог поделать:  он станцевал тот  танец,
который навязал ему тщедушный.
     -- Что еще за танец? -- поинтересовался собеседник.
     -- Танец трех костяных кубиков, -- ответил отец. И объяснил:
     -- Игра бывает  сильней  того, что поставлено на кон. Ты -- генерал, ты
командуешь  десятью  тысячами солдат. У каждого солдата есть оружие. Все они
крепко  держатся друг  за  друга.  И  все-таки по  твоему приказу одна часть
солдат ведет в тюрьму другую  часть. Ибо  значима не вещность, а  тот смысл,
который  ей  придан.  Когда  бриллиант  стал  значим  лишь  как  возможность
продолжить игру в кости, он перекочевал в карман горбуна.
     Генералы, окружив меня, возмущались:
     -- Как доберешься ты до этих горожан, если они не желают тебя слушать?!
     -- Как  вы  любите ветер слов,  но гудит  он без толку. Да, подчас люди
отказываются думать, но слышать-то они могут!
     -- Тот, кого ты хочешь привлечь на свою сторону, может  остаться глух к
соблазну твоих посулов, если достаточно тверд душой.
     -- Конечно,  если  ты  будешь  откровенно  его  подкупать! Но  если ему
полюбится музыка, исполненная тобой, он услышит не тебя -- музыку. И если он
зашел  в  неразрешимый  тупик, а ты показал ему выход, он примет его. Или ты
думаешь, что из  ненависти к тебе  или пренебрежения  он  сделает вид, будто
ничего не замечает, и продолжит  биться головой о стенку? Если  ты подсказал
игроку спасительный ход, который он безуспешно ищет, ты повел его, а он тебе
подчинился,  пусть даже  он настаивает, что знать о тебе не знает. Если тебе
протянули то, что ты ищешь,  ты берешь. Неважно,  ищешь ты потерянное кольцо
или разгадку  ребуса. Я протянул тебе кольцо. Я подсказал разгадку. Конечно,
ты можешь отказаться и от того, и  от  другого из ненависти. И  все равно ты
уже послушался  меня, ты  не  мечешься,  ты сидишь. Нужно быть  сумасшедшим,
чтобы вскочить и продолжать поиски...
     Жители  этого  города чего-то  хотят, ищут,  жаждут, защищают,  растят.
Иначе вокруг чего воздвигли они свои стены? Если с помощью стен ты охраняешь
скудный колодец,  а  я  за стеной предложил  тебе озеро,  стены рухнут  сами
собой,  так  они  смехотворны. Если  ты оберегаешь свою тайну, а мои солдаты
кричат о  ней во всю глотку, стены  рухнут сами собой, так они бессмысленны.
Если ты  воздвиг их, сторожа алмаз, а я усеял  алмазами  все  вокруг, словно
галькой, стены рухнут сами собой -- не стоит охранять свою бедность. Если ты
выстроил их,  оберегая искусство  танца, а я танцую лучше тебя,  ты сломаешь
свои стены сам, чтобы усовершенствовать свое искусство.
     Для  начала  я хочу, чтобы город услышал, что я есть. Потом они  станут
меня   слушать.  Мне   не   потревожить   их  мирного   покоя,  огражденного
укреплениями, военной трубой, -- трубного гласа они  не услышат. Слышишь то,
в чем нуждаешься. Чем возвышаешься. Избавляешься от противоречий.
     Они  ощутят  на себе мое воздействие, даже если меня не замечают. Самая
великая истина  заключается  в том, что на  свете ты не один.  Ты не  можешь
пребывать  неизменным в изменчивом, непостоянном  мире. Я, и не прикасаясь к
тебе, влияю на  тебя, хочешь ты этого или нет. Я  изменил твою суть,  как ты
можешь этого не  заметить? Ты был хранителем тайны, я  открыл ее всем, смысл
твоей жизни  переменился.  Ты  танцуешь,  читаешь стихи  сам себе, я  собрал
насмешников и отдернул занавес, ты уже не танцуешь.
     А если танцуешь, то, верно, ты сумасшедший.
     Хочешь  ты  или  нет,  но  смысл твоей  жизни  зависит от смысла  жизни
окружающих. Хочешь  ты  или нет, твой вкус зависит от вкуса окружающих. Твой
поступок -- очередной ход в игре. Шаг в танце. Я  изменил игру или танец, ты
изменил поступки, поступь.
     Ты построил стены, играя в одну игру, ты их разрушишь,  начав  играть в
другую.
     Потому что жив не вещностью -- смыслом, который ей придан.
     Я накажу этих горожан за высокомерие, слишком уж они положились на свои
стены.
     Единственная твоя  крепость --  мощь связующих нитей, они создали тебя,
ты им служишь. Мощь семечка  оберегает кедр, он выстоит против бури, засухи,
каменистой почвы.  Потом ты сошлешься  на прочность его коры,  но  и кора --
порождение семечка. Корни,  ветви, кора  -- так проявило  себя семечко. Зато
зернышко ячменя слабосильно, ему не выстоять против посягательств времени.
     Но  вот  передо мной  человек  --  глубоко  укоренившийся,  устойчивый,
прочный,  напряженный силовым полем, он приготовился расцвести, подчинившись
незримым, но явственно ощущаемым силовым линиям. О нем я скажу: крепость его
неуязвима, время не истирает ее -- упрочивает. Время у него на службе. И что
за важность, если на взгляд он гол.
     Что оберегает панцирь, если кайман мертв?
     Так,  разглядывая город противника,  заключенный в  каменный панцирь, я
размышлял  о силе  и  слабости.  "Кто из  нас поведет  танец? -- думал я. --
Опасно в пшеничное  поле бросить хоть  один плевел: плевел  сильнее пшеницы,
неважно,  много ли он  дает ростков и каковы они  на вид.  Твое  множество в
семени. Пусть время развернет тебя, тогда посчитаем".

CLVIII

     Долго  я  размышлял о крепостных стенах. Настоящая крепость  -- ты. Вот
почему мои солдаты скрестили перед тобой сабли. Ты  не пройдешь. У льва  нет
панциря,  но удар его лапы подобен удару молнии. Он прыгнул на твоего быка и
распахнул его перед тобой, будто шкаф.
     Ты согласен со мной и упомянул о слабости ребенка; в будущем он изменит
мир, но в первые свои дни подобен дрожащему пламени свечи. И я вспомнил, как
умирал малыш Ибрагима. Когда он был здоров,
     улыбка его была для  всех подарком. "Иди  к  нам!"  -- звали  его. И он
подходил к старику. Улыбался.  Старик светлел. Старик трепал его по щеке, не
зная,  что же  ему сказать, --  ребенок  сродни  зеркальной  глади,  от  нее
кружится  голова. Сродни  распахнутому окну.  Перед ребенком всегда робеешь,
словно  он всезнающ.  Так оно  и есть, в нем  дышит  дух,  который ты  потом
иссушишь. Из  трех камешков он построит  морской флот. Старику  не увидеть в
малыше адмирала,  но властность его он чувствует. Сын Ибрагима -- пчела, что
повсюду собирала свой мед. Все для  него становилось медом. Он улыбался тебе
белозубой  улыбкой, и ты  приостанавливался,  пытаясь понять,  чем  же  тебя
одарили. Словом этого не выразить.  Несказанные эти  дары ничьи,  они сродни
весеннему  солнцу,  что   хлынуло  вдруг,   и  в   ответ   засверкало  море.
Благоговением отозвалась душа моряка. Будто луч славы на миг осенил корабль.
Ты скрестил  на груди  руки -- ты впиваешь. Так  улыбался и малыш  Ибрагима,
чудесная  случайность  на  твоем  пути, которую ты  не умел,  не  знал,  как
удержать.
     Будто  сверкнуло  тебе  солнечное  царство,  но  богатство  его  ты  не
рассмотрел.  И  сказать ничего не можешь.  Опахала его р