нет расстояния, нет времени, которое могло бы
вас разлучить, ибо от  божества, которое вас объединило, не отторгнут вас ни
мир, ни мор, ни смерть.
     Я знал старика садовника, он рассказывал мне о своем друге. Долго-долго
они жили, как братья, пили по вечерам чай, праздновали праздники, спрашивали
друг у друга совета, делились  тайнами. Со  временем слова потеряли для  них
былую  цену,  и,  когда  окончив дневные  труды, они вечерами  прогуливались
вместе, то шли молча, поглядывая на цветы, сады, небо, деревья.  И если один
кивал  головой на розу, то другой наклонялся и,  увидев проеденный гусеницей
лист,  тоже  огорченно  покачивал  головой.   И  одинаково  радовались   они
раскрывающимся бутонам.
     Но  случилось так,  что  один  купец  нанял  друга  этого  садовника на
несколько  недель погонщиком в  свой караван. На караван  напали разбойники,
его  занесло  в  другую  страну,  а  дальше  войны,  бури,  кораблекрушения,
разорения, смерть  и  труды во имя куска хлеба качали  его  на своих волнах,
будто море утлую лодку, перенося  от одного сада к  другому, пока не занесло
на край света.
     И вот уже на  старости  лет,  после долгих  лет молчания, мой  садовник
получил  от  своего друга письмо. Бог знает, сколько  лет оно странствовало.
Бог знает, сколько  повозок, всадников,  кораблей  и караванов  везли его  с
упорством морских волн, пока не  принесли к нему в сад. И вот утром, сияя от
счастья  и  желая  им  поделиться,  мой  садовник  попросил  меня  прочитать
полученное  письмо, как просят прочитать  любимое стихотворение. С жадностью
ловил он на моем лице впечатление от чудесного письма. А в письме было всего
несколько  слов, потому  что садовникам по руке лопаты и грабли, а не перья.
"Этим  утром я подрезал мои розы..."  --  прочитал я в  письме и задумался о
главном, которое не вместить в слова, и  наклонил голову в точности так  же,
как мои садовники.
     Мой  садовник  потерял теперь и сон, и покой. Каждого расспрашивал он о
далеких странах, плывущих кораблях, караванах и  воинах между царствами. Три
года спустя случилось  так, что мне пришлось  снаряжать посольство на другой
конец света. Я позвал  своего садовника и сказал: "Ты  можешь послать своему
другу  письмо". Пострадали мои деревья,  пострадали  овощи в  огороде,  зато
настал праздник у гусениц, потому что садовник целыми днями сидел за столом,
писал,  зачеркивал  и снова писал,  прикусив язык  от  старательности, будто
малый  ребенок,  -- ему  хотелось высказать  самое  главное,  самое  важное,
передать  своему  другу себя целиком во  всей своей явственной  подлинности.
Нужно было перекинуть мост через пропасть, воссоединиться с частичкой самого
себя, преодолев время и  пространство. Ему нужно было высказать свою любовь.
И вот, краснея и  смущаясь,  он принес мне  и попросил прочитать свой ответ,
желая  увидеть  на  моем  лице  слабый  отблеск  той  радости,   что  озарит
получателя, желая  на  мне проверить действенность своего  откровения.  И  я
прочитал (нет для  тебя драгоценнее  того, на  что ты тратишь себя  всю свою
жизнь. Помнишь старух, что проглядели глаза, следя за танцем  иглы, расшивая
пелены для  своего Бога?).  Так вот, я прочитал то, что доверил своему другу
мой садовник с помощью неуклюжих  старательных букв, -- молитву, исполненную
горячей веры,  высказанную в корявых словах:  "Этим утром и я  подрезал  мои
розы..." И я замолчал, потому что ощутил самое главное еще яснее: они славят
Тебя,  Господи,  соединясь  в  Тебе  над  своими розовыми  кустами,  сами не
подозревая об этом.
     Ах, Господи,  я молюсь за себя, ибо и у меня есть труд, я по мере своих
сил просвещаю мой  народ. Я получил от  Тебя тяжкий труд, Господи,  и  нет у
меня той небольшой и каждодневной работы, какую мне легко было бы любить, --
я обживаю,  я  натягиваю  связующие нити, но они неосязаемы,  хотя  и даруют
радости  сердцу,  ибо сладко возвращаться в  свой дом,  а  не  куда-то  еще,
слышать  привычные голоса и утешать  ту,  что плачет  о потерянном браслете,
хотя  плачет она о смерти, что разлучит ее со всеми браслетами. Но Ты  обрек
меня  еще  и на молчание, научив  ценить  не  ветер  слов, а глубинную суть;
увидев ее, я склонился над тоскою людей и пытаюсь исцелить их.
     Да,  Ты  пожелал  сберечь мое  время,  которое  я бы  мог расточить  на
болтовню  и  словесную  пыль  из-за  потерянного  браслета  (дело ведь  не в
браслете -- в смерти),  расточить на ловлю любви  или дружбы. Но и любовь, и
дружба завязывают свой узел только в Тебе, и только в Твоей власти позволить
мне до них дотянуться через Твое молчанье.
     Что мне  в  помощь,  если знаю, что не  в Твоих силах явить мне себя на
моей  ступеньке, если ничего  не  жду от ангела  из  балаганчика? Что?  Если
говорю и с пастухом, и с  пахарем, отдавая  им многое, но ничего  не получая
взамен?  Если  улыбкой воодушевляю дозорного, ибо я -- царь, узел, связавший
воедино царство, на которое они тратят свою жизнь и которое вознаграждает их
моей улыбкой.  Но чего мне ждать от  ответной улыбки дозорного,  Господи?  Я
бужу любовь  не  к  себе,  Господи,  мне не  важно,  равнодушны  они ко мне,
ненавидят ли, любят, они должны меня чтить, чтобы прийти к  Тебе, ибо я бужу
любовь только к Тебе, Господи, и они,  и  я питаемся этой любовью,  и Тебе я
передаю ее, как передаю преклонение колен дозорного своему царству, ибо я не
стена, о которую бьются, я -- семя, что вытягивает из земли листву.
     Но по  временам, -- ибо нет для меня  царя, который мог бы вознаградить
меня улыбкой, и  иду я одиноким до того  часа, когда  Ты  снизойдешь принять
меня и растворить  в тех,  кого я люблю, -- я устаю от своего одиночества, и
мне хочется стать одним из всех и затеряться среди людей  моего народа, -- я
еще не очистился до конца.
     Видя,  как счастлив мой  садовник дружбой со своим  другом, мне хочется
порой покориться  божеству  садовников и  тоже  сделаться  садовником в моем
царстве. Ведь и мне случается  не спеша спуститься по ступеням моего замка в
предрассветный сад и  навестить свои розы. Я оглядываю  их так  внимательно,
наклоняюсь  к неловко  изогнувшемуся стеблю,  я,  который  в  полдень  будет
решать:  казнить  или миловать, воевать или  жить в  мире. Быть  или не быть
царствам. И, с трудом разогнувшись, потому что я уже стар, я говорю  в своем
сердце  слова,  что слышны  и понятны  всем  садовникам на  свете,  живым  и
мертвым: "Этим утром и я подрезал мои розы..." Что мне за дело, если это мое
послание  будет странствовать долгие годы? И мне даже  не  важно, найдет оно
адресата или  нет.  Не  в послании суть послания. Чтобы  быть заодно с моими
садовниками, я поклонился их божеству -- розовым кустам на заре.
     Господи,  не  то же  ли  и с  возлюбленным  моим  врагом,  с которым  я
становлюсь  заодно, лишь возвысившись до следующей ступеньки? И поскольку он
в точности такой же, как я, и  идет  ко мне навстречу, стремясь подняться на
ступеньку  более  высокую.  Исходя  из  нажитой  мною  мудрости,  я  сужу  о
справедливости.  Он судит о справедливости,  исходя из своей. На взгляд  они
противоречат друг другу, противостоят и  служат источником  войн между нами.
Но и  он, и я противоположными  путями,  протянув  ладони, идем  по  силовым
линиям к одному и тому же огню. И обретают наши ладони Тебя одного, Господи!
     Я  окончу  свой труд, облагородив  душу моего народа. Мой  возлюбленный
враг окончит свой  и облагородит свой  народ. Я думаю о нем, и он думает обо
мне, хотя нет у нас общего языка, чтобы мы с ним встретились, ибо по-разному
мы  с  ним  и милуем, и казним, разные у нас уклады и разные суждения, но мы
можем сказать, он мне, я -- ему: "Этим утром и я подрезал мои розы..."
     Ибо  Ты, Господи, общая для нас  мера. Ты -- узел,  что связал  воедино
несхожие деяния!