ей.
(Ты -- деспот, если добиваешься небывалого, озлобляешься от неудач, винишь в
них окружающих и жестоко наказываешь их.)
     Нет логики в языке, нет логики и  в  преемственности.  Ты не  заставишь
минеральные соли породить дерево, для него нужно семечко.
     Только деланье  исполнено смысла,  но  смысл его  не уместишь  в слове,
потому что  оно и творчество,  и узнавание о  созвучности  одного многому, и
путь,  которым  снисходит Господь к  вещи, насыщая ее значимостью,  цветом и
движением. Царство наделяет таинственной властью свои  деревья, горы, стада,
рвы и крепости.  Вдохновенное  усердие ваятеля наделяет таинственной властью
глину  и мрамор,  храм  исполняет  смысла камни,  превращая  их  в хранилище
тишины, дерево вбирает минеральные соли, чтобы перенести их в обитель света.
     Два рода людей говорили со  мной о созидании нового  царства. Первые --
логики, они  строили его логически при помощи рассудка. Они -- иллюзионисты.
От  них ничего не родится, потому  что рассудок не умеет рождать. Картины их
-- картинки учителя рисования. Художник может быть и умен, но творчество его
не от ума. Логик не может не быть бесплодным тираном.
     Вторых воодушевляла некая очевидность, которой они не умели дать имени.
Они  были  вроде пастухов или плотников, не слишком умны и не обладали даром
рассуждать, но ведь творчество и не рождается от рассуждений. Ваятель мнет и
мнет  глиняный  ком,  сам  не  зная хорошенько,  что  из него получится.  Он
недоволен, он еще раз надавливает на ком большим пальцем слева. Потом снизу.
Лицо,  которое он лепит, все больше и больше сродни чему-то безымянному, что
у него на сердце. Лицо это все больше  напоминает то, что  и  не лицо вовсе.
Честно говоря, "напоминает" не совсем удачное слово. Вот лицо вылеплено, оно
соответствует  тому,  что  словесно  выразить  невозможно,  но  передает  то
несказанное, что подвигло  ваятеля на работу.  И теперь это  "что-то" легло,
как когда-то ваятелю, нам на сердце.
     Не рассудок  растревожил  ваятеля -- дух. Потому я  и говорю тебе:  дух
властвует над миром -- не рассудок.

CLII

     И вот что еще  я тебе скажу: "Если перед нами не слепые рабы, то каждый
думает  то  так, то этак.  Не потому  что  люди  непостоянны,  а  потому что
очевидная для них истина не может отыскать слов  себе по  росту, вот  они  и
берут немножко оттуда, немножко отсюда..."
     Свобода, принуждение -- что это, как не твое упрощение? Ты колеблешься,
выбирая то свободу, то принуждение, но  истина не в одном, и не в другом,  и
не посередине,  она вне  их. Каким чудом  сможешь  ты вместить эту истину  в
одно-единственное  слово?  Слова  --  тесные   вместилища.  И   неужели  все
необходимое тебе для дальнейшего роста поместится в такой тесноте!
     Как свободно льется твоя  песня, ты  импровизируешь, подыгрывая себе на
гитаре, но разве я не должен  был научить тебя петь, разве ты не  тренировал
свои пальцы? А ученье -- всегда борьба, принуждение и терпеливость.
     Ты свободно влезаешь  на любую  скалу, но разве  я  не тренировал  твои
мускулы? А тренировка -- всегда борьба, принуждение и терпеливость.
     Чтобы вольно текли стихи, разве  не  должно натренировать  руку и мозг,
отточить стиль? Эта работа тоже борьба, принуждение и терпеливость.
     Вспомни, к счастью приводит не поиск счастья. Если искать его, сядешь и
будешь сидеть,  не зная,  в  какую сторону податься. Но  вот ты трудишься не
покладая рук,  ты творишь, и  в  награду  тебя  делают счастливым.  А путь к
счастью всегда борьба, принуждение и терпеливость.
     Вспомни,  красота  приходит  не  тогда, когда  ее  ищешь.  Если  искать
красоту, сядешь и будешь сидеть  на месте, не зная, куда податься. Но вот ты
завершил свое  творение, и в награду  тебе его  наделили красотой. А  путь к
красоте всегда борьба, принуждение и терпеливость.
     Из борьбы, принуждения, терпеливости рождается и  твоя свобода. Одарить
свободой невозможно. Если искать  свободу, сядешь и будешь сидеть, не  зная,
куда податься.  Если ты  наработал в  себе человека и обрел царство, где  не
щадя себя трудишься, то в вознаграждение чувствуешь себя свободным. А путь к
свободе всегда борьба, принуждение и терпеливость.
     Ты  не поверишь мне и даже оскорбишься, но я все же скажу, что братство
не дается равенством, что и братство -- награда, а равны мы все только перед
лицом  Господа.  Дерево  --  иерархия, но  разве  листва  или  ветки  -- это
подавление корней или  корни --  угнетение  листвы?  Храм  --  иерархия.  Он
опирается на фундамент, и свод его  замкнут ключом. Но можешь ли ты сказать,
что  ключ значимей  фундамента?  Чего  стоит генерал  без армии?  Армия  без
генерала? Равны все перед царством, а братство дается  как награда. Братство
ведь не возможность амикошонствовать  и хамить.  Братство, повторяю тебе, --
вознаграждение,  даруемое   твоей   иерархией,  твоим  храмом,  где   кто-то
фундамент, а кто-то ключ. Братство я видел в патриархальных семьях, где чтят
отца, где старший брат опекает младших, а младшие доверяются старшему. Теплы
были их вечера, праздники и возвращения домой Но если все сами по себе, если
никто друг от друга не  зависит, а только  перемешаны в кучу  и толкают друг
друга, будто шарики, где ты видишь братство? Если кто-то умирает, его тут же
замещают другим, он не был  ни  для  кого  необходимым. Чтобы любить тебя, я
должен тебя выделить, у тебя должно быть свое особое место.
     Если я вытащил тебя из воды, я полюблю тебя, почувствовав себя в ответе
за твою жизнь. Полюблю, выходив от тяжкой  болезни. Я люблю тебя, если ты --
мой старый слуга и всю свою жизнь провел возле меня, словно ночник, или если
ты пасешь мое стадо и я приду к тебе попить козьего молока. Я возьму у тебя,
ты отдашь мне. Ты у меня возьмешь, и у меня найдется что тебе дать. Но о чем
нам говорить с тем, кто с пеной у рта настаивает на  нашем с ним  равенстве,
не  хочет зависеть от  меня и не хочет, чтобы я  от него зависел. "Я  люблю"
означает, что твоя смерть всегда будет для меня невозвратимой потерей.

CLIII

     Этой ночью, в молчании моей  любви, я опять решил подняться на  вершину
горы  и опять посмотреть  на мой город, упорядочив  его взглядом  с  высоты,
город тихий и неподвижный, но  на полдороге  остановился, жалость остановила
меня, я услышал жалобы, несущиеся с равнины, и захотел понять их.
     Жалобилась скотина  в хлеву. Жалобились лесные звери. Небесные птицы  и
приречные.  У животных  есть  голос в  караване  жизни, растения  безголосы,
научился  молчанию и человек, живя жизнью  духа. Ты видел, как кусает губы и
молчит  больной  раком, --  из  страданий суетной плоти растит  он  духовное
дерево, что  раскидывает ветви и множит корни, но не в царстве вещности -- в
царстве   смысла  вещей.   Вот  почему  больше  тебя  молчаливое  страдание.
Молчаливое страдание заполняет комнату. Заполняет  город. Нет расстояния, на
котором его не услышать. Если вдалеке от тебя  страдает любимая, любя ее, ты
мучаешься ее страданием.
     Так вот я услышал, как жалуется жизнь. Ибо живы и хлев, и лес, и берега
вод.  Рожая,  мычат коровы в  хлеве.  Распевает любовь в  каждом хмельном от
лягушек  болоте.  Пронзительно   вскрикивает  насилие  --  квохчет  отчаянно
вересковая  курочка  в  лисьей  пасти,  жалобно блеет  козленок, которого ты
предназначил  себе  в  пищу  И  вдруг раскатывается хищный  рык,  вся округа
смолкает,  царит  мертвая тишина,  все  живое обливается потом страха. Стоит
хищнику зарычать, как каждая его жертва излучает ощутимое для него мерцание,
словно весь лесной народец  засветился. Но вот  миновал  цепенящий  ужас,  и
снова твари земные, небесные, прибрежные завели свои жалобные песни, мучаясь
родами, любовью, страхом смерти.
     "Что ж,  -- подумал я, -- скрипят повозки, жизнь перебирается от одного
поколения к другому, и в этом странствии по времени пронзительно взвизгивают
оси тяжело груженных телег..."
     Так  мне дано было что-то понять  и о  тоске человеческой, ибо и  люди,
покидая самих себя, перебираются из одного поколения в другое. День и ночь и
по всем городам и  весям пересотворяется  живая ткань,  обрывается, латается
кожа, и в себе самом я ощутил тянущую боль раны -- мучительное, нескончаемое
пересотворение.
     "Но ведь  люди,  --  подумал я, -- живут не вещностью, а  таимым в  ней
смыслом, они должны передавать друг другу пароль".
     Так оно и есть, и я вижу,  как люди, стоит у них родиться ребенку, учат
его разбираться в употреблении слов,  как учили бы тайному шифру -- ключу ко
всем  их  сокровищам.  Желая  передать  ему  дорогостоящее  наследство,  они
кропотливо торят в нем дороги, по  которым  станет  возможным  доставить ему
драгоценный груз. Ибо нелегко собрать  воедино и поименовать эту весомую, но
незримую жатву, которую одно поколение должно передать другому.
     Да, эта деревня излучает  свет. А этот деревенский  дом согревает душу.
Но если новое поколение  расселится по домам, зная о них только то, что  они
предназначены для жилья, -- что оно будет делать в  этой пустыне?  Ведь  для
того, чтобы твои наследники  наслаждались игрой на скрипке, нужно обучить их
музыкальному искусству,  и, точно так же, для  того, чтобы они стали людьми,
нужно дать им возможность  узнать человеческие чувства, научить их видеть за
дробностью мира единую картину -- облик дома, владения, царства.
     Если ты не научишь их видеть свою картину, новое поколение будет похоже
на  племя  варваров, раскинувшее  лагерь  во  взятом  приступом городе.  Чем
порадуют варваров твои  сокровища?  У  них нет к  ним  доступа,  раз они  не
получили ключа к языку, на котором ты говоришь. Для тех, кто ушел в смертную
сень,  деревня эта была музыкальным инструментом, особой струной была каждая
ограда,  каждое дерево, колодец, дом. У  каждого дерева была своя история. В
каждом  доме  был  свой  уклад.  У  каждой  ограды  свои  секреты.  Прогулка
становилась мелодией, каждый шаг звучал по-особому, и ты складывал ту, какую
хотел. Но варвар, остановившийся  на постой, не  умеет  заставить петь  твою
деревню.  Ему скучно, не  умея проникнуть  вглубь, он  только и  делает, что
наталкивается на стены и  рушит их, разоряя  все вокруг. Мстя инструменту за
свое  неумение играть,  он поджигает  его,  чтобы вознаградить себя  хотя бы
каплей света. А потом сникает и зевает со скуки. Нужно знать, что горит, для
того  чтобы   свет  был  прекрасен,  как  пламя  поставленной  тобой  свечи,
осветившей лик твоего божества. Но пламя, охватившее твой дом, безмолвно для
варвара -- для него это не жертвенное пламя.
     Меня  преследует видение: новое поколение,  как насильник, вторгается в
обжитую раковину  предыдущего.  И мне показалось,  что самое главное  в моем
царстве  --  уклад,  ибо  он  принуждает  человека  передавать  и  принимать
наследство. Мне нужен житель, а не кочевник, приходящий неведомо откуда.
     Вот почему я принуждаю вас тщательно исполнять все обряды  и ритуалы, и
с их  помощью я связываю рвущиеся нити, оберегая цельность  моего  народа, с
тем  чтобы  ничего  не потерялось из  его  наследия.  Да, конечно, дерево не
печется  о  своих семенах. Налетает  ветер  и уносит их, и  это  благо.  Да,
конечно,  насекомые  не  пекутся  о своем потомстве.  Его растит солнце.  Их
единственное богатство -- телесность, телесность они и передают.
     Но что  станется  с тобой, если некому  взять тебя за руку и подвести к
собранному меду, он не веществен,  он -- смысл этих вещей. Да, конечно, и ты
увидишь  в книге буквы. Но я  должен изрядно  тебя помучить,  чтобы подарить
тебе с их помощью ключ к стихам.
     Я настаиваю:  погребение должно быть торжественным. Дело ведь не в том,
чтобы  опустить  тело в землю. Дело в том, чтобы  не потерять ничего из того
достояния, хранителем которого был усопший, чтобы оно не расточилось, словно
из разбитого сосуда. Трудно спасти все до  капли. Долго приходится подбирать
за мертвецами.  Долго придется тебе оплакивать их, размышлять  об  их жизни,
отмечать годовщины. Много раз придется тебе оборачиваться назад и  смотреть,
не потерял ли ты чего-нибудь сущностного.
     Торжественной должна быть и свадьба, что приуготовляет вскрик рождения.
Ибо дом, укрывающий вас, разом и хранилище, и житница, и запасник. Кто может
перечислить,  что  в  нем содержится?  Нужно  и  вам  копить  умение любить,
смеяться, наслаждаться поэзией, умение  чеканить  серебро,  умение плакать и
размышлять, с тем чтобы  в  свой  час  вам было, что передать. Я хочу, чтобы
ваша  любовь  была кораблем,  способным принять груз и перевезти  его  через
пропасть, отделяющую одно  поколение от другого, я не  хочу, чтобы  она была
сожительством, основанным на проживании собранных запасов.
     Торжеством  должно быть и появление новорожденного,  он  и  есть  рана,
которую придется сшивать.
     Потому я  требую церемоний и тогда, когда ты женишься, и когда рожаешь,
и  когда  умираешь,  когда разлучаешься  и когда приезжаешь  обратно,  когда
начинаешь  строить,  когда  вселяешься  в  дом, когда  жнешь  хлеб  и  когда
собираешь виноград, когда начинаешь войну и когда заключаешь мир.
     Вот почему я  требую, чтобы ты растил  детей похожими на себя. Никакому
наставнику  не  передать им  твоего наследства, его  нет в  учебниках. Любой
научит твоего ребенка тому, что ты  знаешь, передав ему твой небольшой запас
разноречивых идей, но,  если отделить его от тебя, он лишится того, чего  не
найдешь  в  учебниках и  не выразишь  в  слове.  Расти их подобными себе  из
опасения, как бы жизнь для них  не стала безрадостным постоем на  земле, где
гниют сокровища, от которых у них потерян ключ.

CLIV

     Меня удручают чиновники моего царства, они преисполнены довольства.
     -- Все хорошо и так, -- твердят они. -- Ведь совершенство недостижимо.
     Спору нет, совершенство недостижимо. Назначение его  в том, чтобы сиять
тебе подобно путеводной звезде. Оно направляет тебя и ведет. И значим всегда
только путь, нет наготовленного, которое позволило бы тебе сесть и отдыхать.
Стоит исчезнуть  силовому  полю, что напрягает  тебя,  и вот ты  уже подобен
мертвецу.
     А что,  если мне неинтересна звезда, мне хочется  сесть и подремать? Но
где же ты сядешь? Где сможешь подремать? Я не вижу места для отдыха. Если ты
нашел такое и отдыхаешь -- значит, ты что-то преодолел.  Но за отдыхом вновь
-- поле боя, где ты должен опять побеждать. Не превращай одержанную победу в
паланкин, настаивая, что носилки и есть жизнь.
     И с  чем, если нет совершенства,  сравнивать тебя, твое творение, чтобы
ощутить счастье?

CLV

     Ты  удивлен,  что я  придаю  столько  значения  моим обрядам,  полевому
проселку? Ты удивляешься, потому что слеп.
     Взгляни на ваятеля, его мучает то, что невозможно сказать словами. Душа
человеческая  неуловима, другое дело -- скелет, что остался от  мертвеца. И,
стремясь передать несказанное, скульптор лепит из глины лицо.
     Ты идешь,  ты  проходишь мимо его творения, смотришь на вылепленное  им
лицо, может быть, грозное, а может быть, печальное, и продолжаешь свои путь.
Но ты уже не тот, что был. Чуть-чуть, но все же другой -- другой, потому что
ненадолго, но поглядел в другую сторону, ненадолго, но все-таки поглядел.
     Ваятель ощущает  невыразимое,  пальцы  его мнут  и мнут глину. Лицо  из
глины  он поместил на  твоем пути. И если  ты  следуешь этим путем, то и  ты
почувствовал то, что чувствовал он.
     Неважно, что тысяча лет отделяет движение его рук от твоего пути.

CLVI

     Налетела  песчаная буря, обрушила на нас обломки хижин дальнего оазиса,
туча птиц укрыла наш лагерь. В  каждом из шатров были птицы, они жили с нами
и, не пугаясь, охотно садились на плечо, но  им  не хватало пищи, и, что  ни
день, они гибли сотнями, мгновенно превращаясь в подобие древесной коры. Они
заражали воздух, и я приказал подбирать их. Их складывали в огромные корзины
и ссыпали крошащийся прах в море.
     К полудню солнце  побелело от  зноя, мы впервые  изнемогали  от жажды и
тогда  увидали  мираж-  Геометрически  четкий  город необыкновенно явственно
отражался в спокойной воде.  Один из нас, обезумев, пронзительно вскрикнул и
пустился бежать к городу. Я понял: вскрик его, словно вскрик улетающей дикой
утки,  перебудоражил  всех  остальных.  Все  были  готовы  бежать  вслед  за
одержимым, толкаясь и задыхаясь, к миражу, к гибели. Меткий выстрел сбил его
с ног. Он был теперь мертвецом, и только; все образумились.
     Один из моих солдат плакал.
     -- Что с тобой? -- спросил я его. Я думал, он оплакивает убитого.
     Но  он  увидел  на  песке  сухую,  мертвую  птицу  и   оплакивал  небо,
помертвевшее без своих птиц.
     --  Когда небо лишается  крыльев, оно  грозит и человеческой  плоти, --
сказал он.
     Мы  вытянули работника из  нутра колодца,  и он потерял  сознание, едва
успев дать нам понять,  что колодец сух.  В  здешних местах  есть  подземные
пресные воды. И на протяжении  нескольких лет они текли к северным колодцам.
Текли и позволяли течь по жилам животворящей крови. Сухой колодец пригвоздил
нас к земле, словно булавка бабочку.
     Всем невольно подумалось об огромных корзинах, полных сухой шелухи.
     На следующий вечер мы добрались до колодца Эль Бар.
     С наступлением ночи я собрал проводников.
     --  Вы обманули  нас. Эль Бар сух.  Как мне поступить  с вами? Чудесные
звезды  украшали  эту  горькую и  великолепную ночь. Вместо воды  у нас были
алмазы.
     -- Как мне поступить с вами? -- повторил я проводникам.
     Но  что  за польза  от человеческой  справедливости? Мы все должны были
превратиться в сухую колючку.
     ...Всходило  солнце и за песчаным маревом казалось треугольным. На наши
лбы будто собрались поставить клеймо.  Солнечные  удары валили людей  с ног.
Люди теряли разум. Но не миражи своими сияющими  городами сводили  их с ума.
Не  было больше  миражей,  не  было  отчетливого  горизонта, не было  четких
очертаний. Будто дышащая жаром печь, окружал нас песок.
     Я  поднял  голову:  в мареве тлела бледная головешка, готовясь  разжечь
пожар.
     "Бог собрался нас метить, как скот", -- подумал я.
     -- Что с тобой? -- спросил я спотыкающегося на каждом шагу человека.
     -- Ослеп.
     Я  приказал  оставить в  живых  каждого  третьего  верблюда,  остальным
вспороть  брюхо,  и  мы  выпили  ту  жидкость, что  была  у них  внутри.  На
оставшихся нагрузили пустые бурдюки,  и я  повел  караван, отрядив несколько
человек к колодцу Эль Ксур, о котором слухи были разноречивы.
     -- Если и Эль Ксур сух, -- сказал я, посылая их, -- вы  умрете там, как
умерли бы здесь.
     Они вернулись через два долгих медлительных  дня, которые стоили  жизни
трети моих воинов.
     -- Колодец Эль Ксур -- окно в жизнь, -- сообщили они.
     Мы напились  и двинулись  к Эль Ксуру, чтобы пить еще и еще и пополнить
наши запасы воды.
     Песчаная буря улеглась, и к ночи мы подошли к Эль Ксуру. Возле  колодца
росла колючка. Но первыми нам бросились в глаза не безлистые скелеты кустов,
а чернильные кляксы на  них. Мы не поняли, что это, но, когда приблизились к
кустарнику, кляксы стали гневно  взрываться. Вороны облюбовали его  и теперь
шумно  поднялись  в  воздух; похоже  было: сорвались лохмотья плоти, обнажив
белизну  костей.  Стая  была так плотна,  что  заслонила лунный  свет, и  мы
оказались в  потемках.  Улетать  они не  хотели  и  долго кружили  над  нами
хлопьями черной сажи.
     Мы убили три тысячи ворон, потому что у нас кончилось продовольствие.
     Какое  это было празднество! Люди  рыли в песке  печурки,  набивали  их
сушняком, что пылал, будто  сено. Аромат жаркого носился в воздухе. Дежурный
отряд не выпускал из рук  двадцатипятиметровой веревки -- пуповины, питающей
нас   жизнью.   Другой  отряд   обносил  водой  лагерь,  словно   обихаживал
апельсиновый сад в засуху.
     А  я, по своему обыкновению, не спеша расхаживал по лагерю