ло-помалу он  успокаивается,  ты  наливаешь  ему молоко, и он
пьет,  отламываешь  хлеб,  и  он ест,  и  твоя  улыбка,  обращенная  к нему,
становится теплым плащом, словно солнце слепому.
     Почему  ты решил, что он низок и недостоин  твоей улыбки? Почему решил,
что  дал ему что-то, если не дал главного --  не принял  его? Вот ты  принял
смертельного врага, и как благородны теперь ваши отношения! Ты хочешь выжать
из него благодарность тяжестью своих даров? Он возненавидит тебя, если уйдет
обремененный долгами.

LV


     Не  смешивай  любовь  с  жаждой  завладеть,  которая  приносит  столько
мучений.  Вопреки общепринятому  мнению,  любовь не  причиняет  мук.  Мучает
инстинкт собственности, а он противоположен любви. Любя Господа, я,  хромой,
ковыляю по  каменистой дороге,  чтобы поделиться своей любовью с людьми. Мой
Бог  не  раб  мне.  Я сыт  тем,  чем Он оделяет  других.  Истинную любовь  я
распознаю  по  неуязвимости. Умирающий во имя  царства не обижается на него.
Можно жаловаться  на неблагодарность  одного  человека, другого, но можно ли
говорить о  неблагодарности  царства? Царство  создано твоими дарами,  и как
жалка будет арифметика, если ты потребуешь от царства возмещения  почестями.
Положивший жизнь на возведение  храма  -- переливает себя  в него,  он любит
свой храм и  не видит  от него ни в чем обиды.  Настоящая любовь  начинается
там, где  ничего не ждут взамен.  Чтобы научить человека любить людей, нужно
научить его молиться, потому что молитва безответна.
     Под личиной любви вы прячете ненависть, вы сделали стойку возле женщины
или мужчины, вы превратили их в свою  добычу  и, стоя как собака над костью,
ненавидите всех, кто косится  на ваше пиршество. Эгоизм  насыщения вы зовете
любовью. Как  только  вам  дарят любовь,  вы так  же, как  в ваших фальшивых
дружбах, обращаете свободного и любящего в слугу и раба, присвоив себе право
обижаться.  И  чтобы заставить его  лучше  служить себе,  казните  ежечасным
зрелищем своих страданий. Да, конечно, вы всерьез страдаете.  Но именно ваше
страдание и не нравится мне. А что в нем, скажите мне, хорошего?
     В  юности и я мерил шагами  террасу под  полыхающими звездами:  сбежала
рабыня,  которая казалась мне единственным моим лекарством. Я поднял на ноги
всех моих воинов и послал за ней вдогонку. Добиваясь ее, я бросил к ее ногам
не одну  провинцию, я  заплатил бы  ей  и собственной  жизнью, но,  Бог  мне
свидетель, я никогда не называл любовью погоню за добычей.
     Дружбу  я   узнаю  по  отсутствию  разочарований,  истинную  любовь  по
невозможности быть обиженным.
     Когда  приходят  к  тебе  и  говорят:  "Брось  эту  женщину,  она  тебя
обижает..." -- выслушай их со снисхождением и люби ее по-прежнему, ибо кто в
силах тебя обидеть?
     Тебе  скажут:  "Брось  ее,  ты же видишь,  старания  твои  бесполезны".
Выслушай их  со снисхождением  и люби  ее по-прежнему: ты  уже  сделал  свой
выбор. И если можно украсть полученное тобой, то  кто в  силах отнять у тебя
тобой отданное?
     Тебе скажут: "Здесь ты в долгах. Там  у тебя их  нет. Здесь смеются над
твоими заслугами. Там почитают их". Заткни уши, зачем тебе арифметика?
     Всем ты  можешь  ответить:  "Любить  меня  --  значит  вместе  со  мной
трудиться".
     Вот и в храм вошли только друзья, и несть им числа.

LVI


     Я открыл тебе  этот  секрет  и  повторяю еще раз:  твое прошлое  -- это
медленное  рождение  тебя,  точно  так же, как все  происходящее в  царстве,
вплоть до сегодняшнего дня, -- рождение  царства. Сожалеть о прожитом так же
нелепо, как  мечтать  родиться в другом  времени, в другом  месте,  остаться
навсегда ребенком,  и  этими  дурацкими  претензиями  отравлять себе  жизнь.
Только безумец может метаться и скрипеть зубами, глядя в прошлое; прошлое --
гранит: оно было.  Прими  этот день,  он  дан тебе,  чтобы ты не  боролся  с
непоправимым.  Непоправимое не  имеет  никакого  значения,  прошлое  никогда
ничего не значит. Ведь  не существует  цели,  которая может быть достигнута,
периода,  который  завершился бы,  эпохи,  которая  кончилась,  --  делят  и
обозначают границы только  историки, --  так откуда нам  знать, о  чем стоит
жалеть на этом пути --  пути, который не кончен и никогда не кончится? Смысл
не  в том, чтобы нажить запасы, сесть и не  спеша  ими пользоваться, смысл в
неостывающих  стремлениях, пути  и переменах.  Путь побежденного,  что копит
силы  под  сапогом  победителя,  удачливее,  чем  у  его   хозяина,  который
потребляет припас вчерашней победы и близится к смерти.
     Ты спросишь меня, к чему  же тогда стремиться, если нет никакого смысла
в цели?  Я  открою  тебе  тайну,  которую прячут нехитрые, заурядные  слова,
которую мало-помалу открывала мне мудрость жизни; знай:
     приуготовлять будущее  -- значит всерьез заниматься настоящим. Тот, кто
устремлен к будущему, а оно не более чем  его собственная фантазия, истает в
дыме   утопических   иллюзий.  Подлинное  творчество  --  это   разгадывание
настоящего  в  разноречивых  словах  и  несхожих  обликах дня.  Но  если  ты
пренебрегаешь сегодняшним из-за пустых и вздорных фантазий о  будущем, ты --
прожектер, который поверил,  будто храм и колоннада  возникнут из  завитушек
его пера. В  мире  вымысла  нет врагов, но, не  встречая  сопротивления, как
обрести  форму?  Вопреки  чему потянется вверх колоннада? Одно поколение  за
другим выстраивает колоннаду, противясь  изнашиванию  жизни. Нельзя сочинить
форму, можно ее нащупать, сопротивляясь жизни, которая  хочет все  сгладить.
Только так рождаются великие шедевры и царства.
     Приводить  в  порядок  нужно  всегда  настоящее.  Что  толку  обсуждать
качество наследства?  Ты не  можешь предвидеть будущего, ты можешь позволить
ему быть.
     Конечно, у тебя будет немало работы, если сегодняшнее  станет  для тебя
материалом для творчества. Вот  и я, например, называю  ячменные поля, дома,
горы,  коз и овец -- в общем, все, что вижу вокруг, --  обителью, крепостью,
царством.  Я  превращаю их  в то,  чем они  не  были, ощущаю  как единство и
целостность, хотя коснись этой целостности разум, он разрушит ее, потому что
бесчувственен, -- так я укрепляю настоящее, так, не жалея сил, поднимаюсь на
гору и  складываю пейзаж: в  нежной голубой дымке  лежат  на зеленом полотне
полей, словно пасхальные яички, пестрые города. Моя картина не истинней и не
лживей  городов-кораблей,  городов-храмов, она просто другая.  В моей власти
сделать так, чтобы людская жизнь помогала моей безмятежной ясности.
     Знай, подлинное творчество  вовсе  не предвосхищение будущего, не ловля
химер и  утопий,  оно -- новая картина  настоящего, а  настоящее  --  всегда
беспорядочная куча самых разнородных  вещей и предметов, доставшихся тебе по
наследству, доставшихся не для радости, не для горя, они -- точно такие, как
ты, и они и ты -- есть.
     Будущее? Пусть оно, как дерево, тянет вверх  одну  за другой свои ветви
от  настоящего  к  настоящему,  дерево  станет сильным  и  мощным, достигнет
зрелости и примет  смерть. Не  беспокойся о моем  царстве.  С тех  пор,  как
вместо  дробного мира люди увидели  целостную картину, с тех пор, как я взял
на  себя  труд  ваятеля  и  стал  тесать   камень,  мощь  моего   творчества
подхлестнула их судьбы. С этих пор они начнут побеждать,
     и мои сказители  найдут, о чем  слагать песни: вместо мертвых богов они
будут славить жизнь.
     Взгляни  на  мои сады:  с  рассветом в них  приходят  садовники растить
весну, они не спорят о пестиках и тычинках, они сажают семена.
     Так вот, отчаявшиеся,  несчастные,  побежденные,  я  говорю вам:  вы --
армия победителей, вы выступаете в поход только сегодня, и как радостно быть
настолько юным.
     Однако не подумай, что обдумать настоящее легко. Оно противится,  когда
ты  его обживаешь, противится  так, как никогда  не  будут  противиться твои
вымыслы о будущем. Упавший на песок  возле высохшего  колодца  изнемогает от
жгучего зноя и так легко шагает в своих мечтах. Без усилий, огромными шагами
торопится  он  к избавлению от жажды. Сладостно пить в  мечтах,  где шаги не
потребовали усилий и одарили тебя водой, словно гибкие податливые рабыни, ты
не встретил ни одного шипа, который вцепился бы в твою одежду.
     Но покорное завтра  не  наступает,  наступает агония, скрипит на  зубах
песок, колыхание пальм, полноводная река и пение прачек медленно уносят тебя
в смерть.
     Путник  идет  по  земле,  сбивает  о  камни  ноги,  кровавится  о шипы,
карабкаясь по  склону.  Ему выданы  все  трудности  восхождения, и он должен
преодолеть их одну за другой. Он создает воду напряжением собственного тела:
мускулами,  мозолями  на ладонях,  ранами  на  ногах. Вмешавшись  в  разброд
противящейся действительности,  он силой своих собственных рук выжимает воду
из  камней  пустыни.  Пекарь  так  месит  тесто,   он  чувствует,  как   оно
уплотнилось,  противясь усилиям его рук, сбилось  в тугой  ком,  который  он
должен разминать и разминать, но этот ком говорит: хлеб будет.  Точно так же
работает поэт и ваятель; как свободны они перед наплывающими строками, перед
глыбой мрамора,  они  могут все  -- создать трагедию или  комедию, наклонить
голову  вправо или влево, но до  тех  пор, пока у  них столько возможностей,
ничего  не  рождается. Но вот  рыбка клюнула, удочка согнулась дугой. Ты  не
можешь сказать  то, что тебе хотелось бы:  поставленное слово мешает новому,
но ты не хочешь  вычеркнуть  первое, оно тоже важно, а  оба вместе не даются
тебе в  руки.  Ты тасуешь слова то так,  то этак, ты месишь  глину, стараясь
поймать  улыбку, которая от тебя  убегает.  Не логика  тебе  в  помощь,  она
отсечет  одно  в  пользу другого,  ты ищешь  ключ свода, он  объединит  твои
противоречивые истины, ибо  ни одна из них  не  должна  потеряться, и  вдруг
чувствуешь: стихотворение вот-вот появится, мрамор вот-вот улыбнется, потому
что тебя стеснили возлюбленные враги.
     Никогда не слушайся  тех, кто,  желая тебе помочь,  советует  отбросить
хоть одно из твоих исканий. Ты угадаешь  свое призвание по той неотвязности,
с какой оно тебе  сопутствует. Предать  его  -- значит покалечить  себя,  но
знай:  твоя  правда  будет  обозначаться очень  медленно,  ее  не  сведешь к
внезапно найденной формуле, она  будет вырастать, как дерево,  и работать на
нее  будет  только время. А ты? Тебе надо сбыться подняться вверх по крутому
склону.  Рожденная дробным миром целостность, которую ты обретешь, будет  не
разгадкой ребуса, а преодолением противоречий и исцелением кровоточащих ран.
Обретая эту  целостность, ты  ощутишь  и  ее могущество.  Вот почему  я  так
настаиваю, чтобы ты почитал тишину и неспешность -- богов, о  которых успели
позабыть.

LVII

     Хорошо  быть  такими юными  и  неискушенными,  как вы,  --  обделенные,
несчастные, побежденные, -- вы,  которые из своего богатого наследства взяли
себе лишь дурноту  вчерашнего дня. Но если я выстрою храм, вы придете в него
и я зароню в вас  зерна своей  веры, а вы,  укрытые  могущественным покровом
тишины, начнете  неторопливо  расти,  чтобы  стать  великолепной жатвой,  то
найдется  ли  у  вас время отчаиваться? Кто из вас  не  помнит  утро победы:
умирающие  на   одре  болезни,  изъеденные  заживо  метастазами,  калеки  на
костылях,  должники  и судебные исполнители, узники и тюремщики превратились
из врагов, потерпевших, страдальцев в народ, радующийся победе. Победа стала
ключом свода, а многоликая разобщенная толпа -- часовней в ее честь.
     Кто  из  нас не видел, как ветвилась, передаваясь от  сердца к  сердцу,
любовь,  --  любовь,  которую  пробудило,  возможно,  величайшее  несчастье,
ставшее ключом свода и повернувшее людей друг к другу, радуя их возможностью
поделиться    хлебом,   потесниться   у    очага?   Даже   ты,   недовольный
ворчун-подагрик, в своем  тесном  домишке, который оказался все  же  слишком
просторен  для  немногих твоих друзей, вдруг  понял, что распахнулись  двери
храма и входят туда лишь друзья, которым несть числа.
     Так есть  ли место отчаянию? Вечное рождение  -- вот что есть.  Есть  и
непоправимое,  оно  --  знак  свершившегося,  а  не причина  для грусти  или
веселья. Непоправим факт моего рождения, раз  я есть. Непоправимо прошедшее,
но настоящее ждет строителя, валяясь под ногами грудой самого разнообразного
материала, вы должны сложить его, чтобы у нас было будущее.

LVIII

     Друг тот,  кто не судит. Я уже  говорил:  открыв свою  дверь бродяге на
костыле и  с палкой,  друг  поставит  палку  и костыль в угол  и не попросит
бродягу  станцевать,  чтобы убедиться, как плохо  он танцует.  Если  бродяга
заговорит о весне на  дальних дорогах,  друг порадуется  весне.  А  если тот
расскажет о голоде в  деревне,  которую он  проходил,  друг  разделит с  ним
огорчение. Я уже говорил, друг -- это та частица в человеке, которая  отдана
тебе, тебе открывают дверь, которую, может быть, больше не открывают никому.
Он твой истинный  друг, все,  что  он говорит тебе, чистая правда, он  любит
тебя, даже  если в  другом доме он ненавидит тебя. В храме мне  друг каждый,
кого я,  благодаря  Господу, встречаю и задеваю рукавом, кто поворачивает ко
мне лицо, освещенное  светом нашего Господа, здесь мы одно, хотя,  выйдя  из
храма, он -- лавочник, а я -- капитан,  он --  садовник, а я  --  матрос.  Я
встретил  его, поднявшись над тем что нас  разделяет,  и  стал ему другом. Я
могу возле него стоять молча, не боясь, что он отправится бродить по садам в
моей душе, по моим горам, крепостям и пустыням. Ты -- мне друг, ты дождешься
посланцев моего внутреннего царства и обойдешься с ними  бережно. Ты примешь
их, усадишь и  выслушаешь. И обоим нам хорошо. А я? Разве  видел кто-нибудь,
чтобы я плохо обошелся с посольством  или не  принял его только потому,  что
вдали, в тысяче дней пути от меня, едят то, что мне не нравится, и обычаи их
отличны от  моих? Дружба  --  это  всегда перемирие, это  душевное согласие,
отрешившееся от  пошлых распрей повседневности. Гость за  моим столом всегда
безупречен.
     Знай,  что  гостеприимство, обходительность  и дружеское участие -- это
присутствие человеческого в человеке. Каково мне будет в храме, если Господь
станет  разбирать верующих по  росту и дородству, как почувствую себя в доме
друга, если он,  заметив мои костыли, попросит станцевать,  чтобы  высказать
свое мнение?
     В мире достаточно судей.  Помогать тебе меняться и закалять тебя  будут
враги. Это их дело, они с ним прекрасно  справятся,  бури  неплохо  помогают
кедру. А друг  создан для того, чтобы тебя принять. Знай и о  Господе. Он не
судит тебя, когда ты пришел к Нему в храм, Он тебя принял.

LIX

     Если ты хочешь подружить  тех, кто  привык к вечному дележу и счетам, а
значит,  и к взаимной  неприязни, -- ты  ведь  помнишь:  брось  им  зерно  и
узнаешь,  как  они ненавидят,  -- то постарайся вернуть им чувство уважения,
невозможно  дышать среди тех, кто осуждает друг друга. Если ты плохо думаешь
о  друге и  говоришь это, значит, видишься с ним не в  храме, где собираются
только друзья и единомышленники. Говоря  тебе  все это,  я вовсе  не поощряю
тебя к снисходительности, малодушию или неустойчивости в добродетели. Просто
дружба  --  это  не жестокость.  В  другое время  ты  будешь  судьей.  Когда
понадобится, ты без колебаний отрубишь голову. Напоминаю, ты  приговариваешь
к  смерти,  но ты же и лечишь обреченного, если  он болен. Не страшись  этих
противоречий,  недостаточен   наш   язык,   когда  речь  идет  о   человеке.
Противоречат друг другу слова, которыми мы изъясняем суть. В осужденном есть
тот, кого ты отдал палачу, но есть  в нем и другой, кого  ты сажаешь с собой
за стол  и  не  имеешь  права  судить. Тебе  заповедано судить человека,  но
заповедано также и почитать  его.  Обычно судят одного, почитают  другого --
неправильно: одного и того  же судят и почитают. Таков один из законов моего
царства,   от   несовершенства   слов   он   так   труден   для   понимания.
Несовместимости,  смущающие  логиков, не  смущают  меня. Ненавистный враг, с
которым я  сражаюсь в пустыне, лучше  всех помогает мне  утвердиться в себе.
Грозен наш поединок, но и это любовь.

LX

     Я  размышляю  о  тщеславии. Тщеславие всегда казалось мне не пороком, а
болезнью. Вот женщина, которую заботит мнение толпы: на людях у нее меняется
походка,  голос,   неизъяснимое   удовольствие  доставляют  ей   похвалы   и
комплименты, щеки у нее  розовеют,  если кто-то на  нее взглянул,  -- уверяю
вас, она  не дурочка, она просто больна. Ведь обычно радости от других людей
приходят к нам  через  любовь. Но для нее ни одно блаженство не  сравнится с
радостью удовлетворенного  тщеславия,  и ему  она  жертвует  любыми  другими
удовольствиями.
     Скудная, жалкая радость сродни калечеству. Сродни чесотке: кожа зудит и
ее с наслаждением расчесывают. Нежность  и ласка совсем другое, они -- кров,
они -- надежность убежища. Я  ласкаю малыша, и он знает, что он под защитой.
Мой поцелуй на бархатистой щечке -- знак, что его оберегают.
     Тщеславная  женщина  наслаждается  пародией  чувств.  Жизнь  скудеет  в
тщеславном. Если хочешь  только получать, что заставит тебя  тянуться вверх,
перерастая самого себя? Тщеславный стоит на месте, он ссыхается.
     Но когда от моей похвалы  краснеет и волнуется, как мальчишка, отважный
воин, я не считаю, что в  нем заговорило тщеславие. Что волнует  одного? Что
трогает другую? В чем их отличие? Тщеславная, когда она засыпает...
     Нет, ей не понять цветка,  который дарит ветру свое  семечко, чтобы оно
никогда к нему не вернулось.
     Не  понять дерева, которое отдает плоды и ничего не получает взамен. Не
понять человека, который счастлив трудиться безвозмездно. Не понять стараний
танцовщицы: она станцевала танец и осталась ни с чем.
     Не  понять воина, рискующего жизнью. Он перекинул мост над пропастью, я
восхищаюсь им и говорю: "Жертвенность -- самое человечное в человеке". И  он
горд, но не за себя -- за человека.
     Тщеславные все превращают в пародию. Нет, я не ратую за скромников, мне
по  нраву  жизнестойкость  и  устойчивость гордецов.  Скромник пасует  перед
ветром, как флюгер. Любой в его глазах значительнее, чем он сам.
     Я  хочу,  чтобы   животворило  вас  отданное,  а  не   полученное,  ибо
возвышаешься -- отдавая. Я не имею в виду отданного из пренебрежения. Каждый
должен вырастить свой плод.  Гордость  печется о его стойкости. Без гордости
плод по воле ветра будет менять вкус, цвет, запах.
     Чем одарит тебя твой плод? Возможностью отдавать безвозмездно.
     Красавица возлежит на роскошном ложе и собирает  дань восхищения толпы:
"Я одаряю красотой, изяществом, величавой поступью.
     жизнь моя волей жребия --  прекрасный храм, мужчины молятся на меня.  Я
есть, и это мое дарение".
     У  тщеславия  и  дары  подложные.  Одарить  можно только  тем, что  сам
пересотворил. Дерево  дарит  плод, плод  -- преображенная  земля.  Танец  --
преображенное умение ходить. Кровь воина преображается в храм и царство.
     Но  с каких  пор даром  стала течка?  Конечно, кобели сбежались  и  все
вокруг возбуждены. Но разве что-то преобразилось? Свои радости  она украла у
природы. Не прилагая усилий, расходуется она на кобелей.
     А как наслаждается тщеславица чужой завистью! Как ей лестны завистники!
     И  вот еще одна пародия на одаривание --  хвалебная  речь на торжестве.
Гость   встал,  и,  кажется,  --   дерево,  отягощенное  плодами,  протянуло
окружающим свои ветки. Но что сорвешь с  них? Однако всегда найдется глупец,
который верит,  что  сорвал  с ветки  плод, он польщен умом говорящего.  Раз
нашелся облагодетельствованный, как  усомниться,  что  ты  благодетель?  Две
бесплодные смоковницы кланяются друг другу.
     Отсутствие гордости, вечная оглядка на большинство, постыдное недоверие
к  собственным силам --  вот источник тщеславия. Толпа  необх